нему, был даже в маленьком волнении. Я, конечно,  обращался  к
нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но  почему-то  мы  тогда
разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда  забормотал  неясно,  по  своему
обыкновению, и мне показалось, что  он  хотел  что-то  предложить,  какие-то
особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во  все  разы,
как встречал у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях  и
вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.
     Стебельков жил совершенным особняком,  и  жил  зажиточно:  квартира  из
четырех прекрасных комнат, хорошая мебель,  мужская  и  женская  прислуга  и
какая-то экономка, довольно, впрочем, пожилая. Я вошел в гневе.
     - Послушайте,  батюшка,  -  начал  я  еще  из  дверей,  -  что  значит,
во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И  почему
вы не объявили то, что вам надо,  давеча  прямо  у  князя:  я  был  к  вашим
услугам.
     - А вы зачем давеча тоже молчали и не спросили? - раздвинул  он  рот  в
самодовольнейшую улыбку.
     - Потому что не я к вам имею надобность, а вы ко мне имеете надобность,
- крикнул я, вдруг разгорячившись.
     - А зачем же вы ко мне прибыли, коли так? - чуть  не  подскочил  он  на
месте от удовольствия. Я мигом повернулся и хотел было выйти, но он  ухватил
меня за плечо.
     - Нет, нет, я шутил. Дело важное; сами увидите.
     Я сел. Признаюсь, мне  было  любопытно.  Мы  уселись  у  края  большого
письменного стола, один против другого. Он хитро  улыбнулся  и  поднял  было
палец.
     - Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное - без всяких
аллегорий, а прямо к делу, не то я сейчас уйду! - крикнул я опять в гневе.
     - Вы... горды! - произнес он с каким-то глупым  укором,  качнувшись  ко
мне в креслах и подняв кверху все свои морщины на лбу своем.
     - Так и надо с вами!
     - Вы... у князя брали  сегодня  деньги,  триста  рублей;  у  меня  есть
деньги. Мои деньги лучше.
     - Откуда вы знаете, что я брал? - ужасно удивился я. - Неужто ж он  про
это вам сам сказал?
     - Он мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо  речи,  к  слову  вышло,  к
одному только слову, не нарочно. Он мне сказал.  А  можно  было  у  него  не
брать. Так или не так?
     - Но вы, я слышал, дерете проценты невыносимые.
     - У меня mont de piйtй, a я не деру. Я для приятелей  только  держу,  а
другим не даю. Для других mont de piйtй...
     Этот mont de piйtй был самая обыкновенная ссуда денег  под  залоги,  на
чье-то имя, в другой квартире, и процветавшее.
     - А приятелям я большие суммы даю.
     - Что ж, князь вам разве такой приятель?
     - При-я-тель; но... он задает  турусы.  (1)  А  он  не  смеет  задавать
турусы.
     - Что ж, он так у вас в руках? Много должен?
     - Он... много должен.
     - Он вам заплатит; у него наследство...
     - Это - не его наследство; он деньги должен и еще другое  должен.  Мало
наследства. Я вам дам без процентов.
     - Тоже как "приятелю"? Чем же это я заслужил? - засмеялся я.
     - Вы заслужите. - Он опять рванулся ко мне всем корпусом и поднял  было
палец.
     - Стебельков! без пальцев, иначе уйду.
     - Слушайте... он может  жениться  на  Анне  Андреевне!  -  И  он  адски
прищурил свой левый глаз.
     -  Послушайте,  Стебельков,  разговор  принимает  до  того  скандальный
характер... Как вы смеете упоминать имя Анны Андреевны?
     - Не сердитесь.
     - Я только скрепя сердце слушаю, потому  что  ясно  вижу  какую-то  тут
проделку и хочу узнать... Но я могу не выдержать, Стебельков?
     - Не сердитесь, не гордитесь. Немножко не  гордитесь  и  выслушайте;  а
потом опять гордитесь. Про Анну Андреевну ведь знаете?  Про  то,  что  князь
может жениться... ведь знаете?
     - Об этой идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не  говорил
с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась  в  уме  старого
князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил  и
в том не участвовал.  Объявляя  вам  об  этом  единственно  для  объяснения,
позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом  заговорили?
А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
     - Не он со мной говорит; он не хочет  со  мной  говорить,  а  я  с  ним
говорю, а он не хочет слушать. Давеча кричал.
     - Еще бы! Я одобряю его.
     - Старичок, князь Сокольский,  за  Анной  Андреевной  много  даст;  она
угодила. Тогда жених князь Сокольский мне все деньги  отдаст.  И  неденежный
долг тоже отдаст. Наверно отдаст! А теперь ему нечем отдать.
     - Я-то, я-то зачем вам нужен?
     - Для главного вопроса: вы знакомы; вы везде там знакомы. Вы можете все
узнать.
     - Ах, черт... что узнать?
     - Хочет ли князь, хочет ли  Анна  Андреевна,  хочет  ли  старый  князь.
Узнать наверно.
     - И вы смеете мне предлагать быть вашим шпионом, и это - за  деньги!  -
вскочил я в негодовании.
     - Не гордитесь, не гордитесь. Еще только немножко не  гордитесь,  минут
пять всего. - Он опять посадил меня. Он  видимо  не  боялся  моих  жестов  и
возгласов; но я решился дослушать.
     - Мне нужно скоро узнать, скоро узнать, потому... потому, может,  скоро
будет и поздно. Видели, как давеча он пилюлю съел, когда офицер про барона с
Ахмаковой заговорил?
     Я решительно унижался,  что  слушал  долее,  но  любопытство  мое  было
непобедимо завлечено.
     - Слушайте, вы... негодный вы человек! - сказал я решительно. - Если  я
здесь сижу и слушаю и допускаю говорить о таких лицах... и даже сам отвечаю,
то вовсе не потому, что допускаю вам  это  право.  Я  просто  вижу  какую-то
подлость... И, во-первых,  какие  надежды  может  иметь  князь  на  Катерину
Николаевну?
     - Никаких, но он бесится.
     - Это неправда!
     - Бесится. Теперь,  стало  быть,  Ахмакова  -  пас.  Он  тут  плиэ  (2)
проиграл. Теперь у него одна Анна Андреевна. Я вам  две  тысячи  дам...  без
процентов и без векселя.
     Выговорив это, он решительно  и  важно  откинулся  на  спинку  стула  и
выпучил на меня глаза. Я тоже глядел во все глаза.
     - На вас платье с Большой Миллионной; надо денег, надо деньги;  у  меня
деньги лучше, чем у него. Я больше, чем две тысячи, дам...
     - Да за что? За что, черт возьми?
     Я топнул ногой. Он нагнулся ко мне и проговорил выразительно:
     - За то, чтоб вы не мешали.
     - Да я и без того не касаюсь, - крикнул я.
     - Я знаю, что  вы  молчите;  это  хорошо.  -  Я  не  нуждаюсь  в  вашем
одобрении. Я очень желаю этого сам с моей стороны, но  считаю  это  не  моим
делом, и что мне это даже неприлично.
     - Вот видите, вот видите, неприлично! - поднял он палец.
     - Что вот видите?
     - Неприлично... Хе! - и он вдруг засмеялся. - Я понимаю,  понимаю,  что
вам  неприлично,  но...  мешать  не  будете?  -  подмигнул  он;  но  в  этом
подмигивании было уж  что-то  столь  нахальное,  даже  насмешливое,  низкое!
Именно  он  во  мне  предполагал  какую-то  низость   и   на   эту   низость
рассчитывал... Это ясно было, но я никак не понимал, в чем дело.
     - Анна Андреевна - вам тоже сестра-с, - произнес он внушительно.
     - Об этом вы не смеете говорить. И  вообще  об  Анне  Андреевне  вы  не
смеете говорить.
     - Не гордитесь, одну только еще минутку! Слушайте: он деньги получит  и
всех обеспечит, - веско сказал Стебельков, - всех, всех, вы следите?
     - Так вы думаете, что я возьму у него деньги?
     - Теперь берете же?
     - Я беру свои!
     - Какие свои?
     - Это - деньги версиловские: он должен Версилову двадцать тысяч.
     - Так Версилову, а не вам.
     - Версилов - мой отец.
     - Нет, вы - Долгорукий, а не Версилов.
     - Это все равно!
     Действительно, я мог тогда так рассуждать! Я знал, что не все равно,  я
не был так глуп, но я опять-таки из "деликатности" так тогда рассуждал.
     - Довольно! - крикнул я. - Я ничего ровно не понимаю. И  как  вы  смели
призывать меня за такими пустяками?
     - Неужто вправду не  понимаете?  Вы  -  нарочно  иль  нет?  -  медленно
проговорил Стебельков, пронзительно и с какою-то недоверчивою улыбкой в меня
вглядываясь.
     - Божусь, не понимаю!
     - Я говорю: он может всех обеспечить, всех,  только  не  мешайте  и  не
отговаривайте...
     - Вы, должно  быть,  с  ума  сошли!  Что  вы  выехали  с  этим  "всех"?
Версилова, что ли, он обеспечит?
     - Не вы одни есть, и не Версилов... тут и еще есть.  А  Анна  Андреевна
вам такая же сестра, как и Лизавета Макаровна!
     Я смотрел, выпуча глаза. Вдруг что-то даже меня сожалеющее мелькнуло  в
его гадком взгляде:
     - Не  понимаете,  так  и  лучше!  Это  хорошо,  очень  хорошо,  что  не
понимаете. Это похвально... если действительно только не понимаете.
     Я совершенно взбесился:
     - У-бир-райтесь вы с вашими пустяками, помешанный вы человек! - крикнул
я, схватив шляпу.
     - Это - не пустяки! Так идет? А знаете, вы опять придете.
     - Нет, - отрезал я на пороге.
     - Придете, и тогда... тогда другой разговор.  Будет  главный  разговор.
Две тысячи, помните!

II.
     Он произвел на меня такое грязное и смутное впечатление, что, выйдя,  я
даже старался не думать и только отплевался.  Идея  о  том,  что  князь  мог
говорить с ним обо мне  и  об  этих  деньгах,  уколола  меня  как  булавкой.
"Выиграю и отдам сегодня же", - подумал я решительно.
     Как ни был глуп и косноязычен Стебельков, но я видел яркого подлеца, во
всем его блеске, а главное, без какой-то  интриги  тут  не  могло  обойтись.
Только некогда мне было вникать тогда ни в  какие  интриги,  и  это-то  было
главною причиною моей куриной слепоты! Я с беспокойством посмотрел на  часы,
но не было еще и двух; стало быть, еще можно было сделать один визит,  иначе
я бы пропал до трех часов от волнения. Я поехал к Анне Андреевне Версиловой,
моей сестре. С ней я давно уже сошелся у моего  старичка  князя,  именно  во
время его болезни. Идея о том, что я уже дня три-четыре не видал его, мучила
мою совесть; но именно Анна Андреевна меня выручила: князь  чрезвычайно  как
пристрастился к пей и называл даже мне ее своим ангелом-хранителем.  Кстати,
мысль выдать ее за князя Сергея Петровича действительно  родилась  в  голове
моего старичка, и он даже не раз выражал  мне  ее,  конечно  по  секрету.  Я
передал эту идею Версилову, заметив и прежде,  что  из  всего  насущного,  к
которому Версилов был столь равнодушен, он, однако, всегда  как-то  особенно
интересовался, когда я передавал ему что-нибудь  о  встречах  моих  с  Анной
Андреевной. Версилов пробормотал мне тогда, что Анна Андреевна слишком  умна
и может  обойтись  в  таком  щекотливом  деле  и  без  посторонних  советов.
Разумеется, Стебельков был прав, что старик даст ей приданое, но  как  он-то
смел рассчитывать тут на что-нибудь? Давеча князь крикнул ему вслед, что  не
боится его вовсе: уж и в самом деле не говорил ли Стебельков ему в  кабинете
об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен на его месте.
     У Анны Андреевны в последнее время я бывал даже довольно часто. Но  тут
всегда случалась одна странность: всегда было сама назначит, чтоб я приехал,
и уж наверно ждет меня, но, чуть я войду, она непременно сделает вид, что  я
вошел нежданно и нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки  я  к  ней
привязался.  Она  жила  у  Фанариотовой,  своей  бабушки,  конечно  как   ее
воспитанница (Версилов ничего не давал на их содержание), - но далеко  не  в
той роли, в какой обыкновенно описывают воспитанниц в домах знатных  барынь,
как у Пушкина, например, в "Пиковой даме"  воспитанница  у  старой  графини.
Анна Андреевна была сама вроде графини. Она  жила  в  этом  доме  совершенно
отдельно, то есть хоть и в одном этаже и в одной квартире  с  Фанариотовыми,
но в отдельных двух комнатах, так что, входя и выходя, я, например, ни  разу
не встретил никого из Фанариотовых. Она имела право принимать к  себе,  кого
хотела, и употреблять все свое время, как ей было угодно. Правда, ей был уже
двадцать третий год. В свет она, в последний год, почти  прекратила  ездить,
хотя Фанариотова и не скупилась на издержки для своей внучки, которую, как я
слышал, очень любила. Напротив, мне именно нравилось в Анне Андреевне, что я
всегда  встречал  ее  в  таких  скромных  платьях,  всегда  за  каким-нибудь
занятием, с книгой или с рукодельем. В ее  виде  было  что-то  монастырское,
почти монашеское, и это мне нравилось. Она была немногоречива,  но  говорила
всегда с весом и ужасно умела слушать, чего  я  никогда  не  умел.  Когда  я
говорил ей, что она, не имея ни  одной  общей  черты,  чрезвычайно,  однако,
напоминает мне Версилова, она всегда чуть-чуть краснела. Она краснела  часто
и всегда быстро, но всегда лишь чуть-чуть, и я очень полюбил в ее  лице  эту
особенность. У ней я никогда не называл Версилова по фамилии,  а  непременно
Андреем Петровичем, и это как-то так само  собою  сделалось.  Я  очень  даже
заметил, что вообще у Фанариотовых, должно быть, как-то стыдились Версилова;
я по одной, впрочем, Анне Андреевне это заметил, хотя  опять-таки  не  знаю,
можно ли тут употребить слово "стыдились"; что-то в этом  роде,  однако  же,
было. Я заговаривал с нею и о князе Сергее Петровиче, и она очень слушала и,
мне  казалось,  интересовалась  этими  сведениями;  но  как-то  всегда   так
случалось, что  я  сам  сообщал  их,  а  она  никогда  не  расспрашивала.  О
возможности между ними брака я никогда не смел с нею заговорить, хотя  часто
желал, потому что мне самому эта идея отчасти нравилась. Но в ее  комнате  я
ужасно о многом переставал как-то сметь  говорить,  и,  наоборот,  мне  было
ужасно хорошо в ее комнате. Любил я тоже очень, что она очень образованна  и
много читала, и даже дельных книг; гораздо более моего читала.
     Она сама позвала меня к себе в первый раз. Я понимал и тогда, что  она,
может быть, рассчитывала иногда кой о чем у меня выведать. О,  тогда  многие
могли выведать от меня очень многое! "Но что ж из того, - думал я, - ведь не
для этого одного она меня у себя принимает"; одним словом, я даже  был  рад,
что мог быть ей полезным и... и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про
себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы
еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто  его  и
не было  вовсе.  Сидя  у  ней,  мне  казалось  как-то  совсем  и  немыслимым
заговорить про это, и, право, глядя на нее, мне приходила  иногда  в  голову
нелепая мысль: что она, может быть, и не знает совсем про это родство, -  до
того она так держала себя со мной.

III.
     Войдя, я вдруг застал у ней Лизу. Меня это почти  поразило.  Мне  очень
хорошо было известно, что они и прежде виделись; произошло это  у  "грудного
ребенка". Об этой фантазии гордой и стыдливой Анны Андреевны  увидать  этого
ребенка и о встрече там с Лизой я, может быть, потом  расскажу,  если  будет
место; но все же  я  никак  не  ожидал,  чтоб  Анна  Андреевна  когда-нибудь
пригласила  Лизу  к  себе.  Это  меня  приятно  поразило.  Не  подав   виду,
разумеется, я, поздоровавшись с Анной Андреевной и горячо пожав  руку  Лизе,
уселся подле нее. Обе занимались делом: на столе и на коленях у  них  лежало
дорогое выездное  платье  Анны  Андреевны,  но  старое,  то  есть  три  раза
надеванное и которое она желала как-нибудь  переделать.  Лиза  была  большая
"мастерица" на этот счет и со вкусом, а потому  и  происходил  торжественный
совет "мудрых женщин". Я вспомнил Версилова и рассмеялся; да и весь я был  в
сияющем расположении духа.
     - Вы очень сегодня веселы, и  это  очень  приятно,  -  промолвила  Анна
Андреевна, важно и раздельно  выговаривая  слова.  Голос  ее  был  густой  и
звучный контральт,  но  она  всегда  произносила  спокойно  и  тихо,  всегда
несколько опустив свои длинные ресницы и с чуть-чуть мелькавшей  улыбкой  на
ее бледном лице.
     - Лиза знает, как я неприятен, когда невесел, - ответил я весело.
     - Может быть, и Анна Андреевна про то знает, - кольнула меня шаловливая
Лиза. Милая! Если б я знал, что тогда было у нее на душе!
     - Что вы теперь делаете? - спросила Анна Андреевна.  (Замечу,  что  она
именно даже просила меня побывать к ней сегодня.)
     - Я теперь здесь сижу и спрашиваю себя: почему мне всегда приятнее  вас
находить за книгой, чем за рукодельем? Нет, право, рукоделье к вам почему-то
нейдет. В этом смысле я в Андрея Петровича.
     - Все еще не решили поступить в университет?
     - Я слишком благодарен, что  вы  не  забываете  наших  разговоров:  это
значит, что вы обо мне иногда думаете; но... насчет университета  я  еще  не
составил понятия, притом же у меня свои цели.
     - То есть у него свой секрет, - заметила Лиза.
     - Оставь шутки, Лиза. Один умный человек выразился на днях, что во всем
этом прогрессивном движении нашем за последние двадцать лет мы прежде  всего
доказали,  что   грязно   необразованны.   Тут,   конечно,   и   про   наших
университетских было сказано.
     - Ну, верно, папа сказал; ты  ужасно  часто  повторяешь  его  мысли,  -
заметила Лиза.
     - Лиза, точно ты не предполагаешь во мне собственного ума.
     - В наше время полезно вслушиваться в слова умных  людей  и  запоминать
их, - слегка заступилась за меня Анна Андреевна.
     - Именно, Анна Андреевна, - подхватил я с жаром.  -  Кто  не  мыслит  о
настоящей минуте России, тот не гражданин! Я смотрю на Россию, может быть, с
странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и
уж конечно потому, что то и  другое  нам  пришлось  по  вкусу.  Теперь  дана
свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода
окажется? - вот вопрос.
     Лиза быстро взглянула на Анну  Андреевну,  а  та  тотчас  потупилась  и
начала что-то искать около себя; я видел, что Лиза изо всей силы  крепилась,
но вдруг как-то нечаянно наши взгляды встретились, и она прыснула со  смеху;
я вспыхнул:
     - Лиза, ты непостижима!
     - Прости меня! -  сказала  она  вдруг,  перестав  смеяться  и  почти  с
грустью. - У меня бог знает что в голове...
     И точно слезы задрожали вдруг в ее голосе. Мне стало ужасно  стыдно:  я
взял ее руку и крепко поцеловал.
     - Вы очень добрый, - мягко заметила мне Анна Андреевна, увидав,  что  я
целую руку Лизы.
     - Я пуще всего рад тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся,
- сказал я. - Верите ли, Анна Андреевна" в  последние  дни  она  каждый  раз
встречала меня каким-то странным взглядом, а во  взгляде  как  бы  вопросом:
"Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?" Право, с  нею  что-то  в  этом
роде.
     Анна Андреевна медленно и зорко на нее поглядела, Лиза  потупилась.  Я,
впрочем, очень хорошо видел, что они обе гораздо более и ближе знакомы,  чем
мог я предположить, входя давеча; эта мысль была мне приятна.
     - Вы сказали сейчас, что я добрый; вы не поверите, как я весь изменяюсь
у вас к лучшему и как мне приятно быть у вас, Анна Андреевна, - сказал  я  с
чувством.
     - А я очень рада, что вы именно теперь  так  говорите,  -  с  значением
ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со  мной
о моей беспорядочной жизни и об омуте, в который я окунулся,  хотя,  я  знал
это, она обо всем этом не только знала, но даже стороной расспрашивала.  Так
что теперь это  было  вроде  первого  намека,  и  -  сердце  мое  еще  более
повернулось к ней.
     - Что наш больной? - спросил я.
     - О, ему гораздо легче: он ходит, и вчера и сегодня ездил  кататься.  А
разве вы и сегодня не заходили к нему? Он вас очень ждет.
     - Я виноват пред  ним,  но  теперь  вы  его  навещаете  и  меня  вполне
заменили: он - большой изменник и меня на вас променял.
     Она сделала очень серьезную мину, так как очень может быть,  что  шутка
моя была тривиальна.
     - Я был давеча у князя Сергея Петровича,  -  забормотал  я,  -  и