тысячу  рублей.
Софья, положи работу, не труди глаза. Лиза,  с  работы?  -  Да,  папа,  -  с
ласковым видом ответила Лиза; она звала его отцом; я  этому  ни  за  что  не
хотел подчиниться.
     - Устала?
     - Устала.
     - Оставь работу, завтра не ходи; и совсем брось.
     - Папа, мне так хуже.
     - Прошу тебя... Я ужасно не  люблю,  когда  женщины  работают,  Татьяна
Павловна.
     - Как же без работы-то? Да чтобы женщина не работала!..
     - Знаю, знаю, все это прекрасно и верно, и я заранее согласен; но -  я,
главное, про рукоделья. Представьте себе,  во  мне  это,  кажется,  одно  из
болезненных  или,  лучше,  неправильных  впечатлений  детства.   В   смутных
воспоминаниях моего пяти-шестилетнего детства я всего чаще  припоминаю  -  с
отвращением конечно - около круглого стола конклав умных женщин,  строгих  и
суровых, ножницы, материю, выкройки и модную картинку. Все  судят  и  рядят,
важно и медленно покачивая головами, примеривая  и  рассчитывая  и  готовясь
кроить. Все эти ласковые  лица,  которые  меня  так  любят,  -  вдруг  стали
неприступны; зашали я, и меня  тотчас  же  унесут.  Даже  бедная  няня  моя,
придерживая меня рукой и не отвечая на мои крики и теребенья, загляделась  и
заслушалась точно райской птицы. Вот эту-то строгость умных лиц  и  важность
перед начатием кройки - мне почему-то мучительно даже и теперь  представить.
Татьяна Павловна, вы ужасно любите кроить! Как это ни аристократично,  но  я
все-таки больше люблю женщину совсем не работающую. Не прими на  свой  счет,
Софья... Да где тебе! Женщина и без того великая власть. Это, впрочем, и  ты
знаешь, Соня. Как ваше мнение, Аркадий Макарович, наверно, восстаете?
     - Нет, ничего, - ответил я. - Особенно хорошо выражение, что женщина  -
великая власть, хотя не понимаю, зачем вы связали это с работой?  А  что  не
работать нельзя, когда денег нет, - сами знаете.
     - Но теперь довольно, - обратился он к матушке, которая так вся и сияла
(когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула),  -  по  крайней  мере  хоть
первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня  прошу.  Ты,  Аркадий,  как
юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг
мой, что наиболее любящих праздность - это из трудящегося вечно народа!
     - Отдых, может быть, а не праздность.
     - Нет, именно праздность, полное ничегонеделание; в том идеал!  Я  знал
одного вечного труженика, хоть и не  из  народа;  он  был  человек  довольно
развитой и мог обобщать. Он всю жизнь свою, каждый день может быть, мечтал с
засосом и с умилением о полнейшей праздности, так сказать, доводя  идеал  до
абсолюта - до бесконечной независимости, до вечной свободы мечты и праздного
созерцания. Так и было вплоть, пока не сломался совсем на  работе;  починить
нельзя было; умер в больнице. Я  серьезно  иногда  готов  заключить,  что  о
наслаждениях труда выдумали праздные люди, разумеется из добродетельных. Это
одна из "женевских идей" конца прошлого столетия. Татьяна Павловна, третьего
дня я вырезал из газеты  одно  объявление,  вот  оно  (он  вынул  клочок  из
жилетного кармана), - это из  числа  тех  бесконечных  "студентов",  знающих
классические языки и математику и готовых в отъезд, на чердак и  всюду.  Вот
слушайте: "Учительница подготовляет во все учебные  заведения  (слышите,  во
все) и дает  уроки  арифметики",  -  одна  лишь  строчка,  но  классическая!
Подготовляет в учебные заведения - так уж конечно и из  арифметики?  Нет,  у
ней об арифметике особенно. Это - это уже чистый голод,  это  уже  последняя
степень нужды. Трогательна тут именно эта неумелость: очевидно, никогда себя
не готовила в учительницы, да вряд ли чему и в состоянии учить. Но ведь хоть
топись, тащит последний рубль в газету и печатает, что подготовляет  во  все
учебные заведения и, сверх того, дает уроки арифметики. Per tutto mondo e in
altri siti.
     - Ax, Андрей Петрович, ей бы  помочь!  Где  она  живет?  -  воскликнула
Татьяна Павловна.
     - Э, много таких! - Он сунул адрес  в  карман.  -  В  этом  кульке  все
гостинцы - тебе, Лиза, и вам, Татьяна Павловна;  Софья  и  я,  мы  не  любим
сладкого. Пожалуй, и тебе, молодой человек. Я сам все взял у  Елисеева  и  у
Балле. Слишком долго "голодом сидели", как  говорит  Лукерья.  (NB.  Никогда
никто не сидел у нас голодом.) Тут виноград, конфеты,  дюшесы  и  клубничный
пирог; даже взял превосходной наливки; орехов тоже. Любопытно, что я до  сих
пор с самого  детства  люблю  орехи,  Татьяна  Павловна,  и,  знаете,  самые
простые. Лиза в меня; она тоже, как белочка, любит щелкать орешки. Но ничего
нет прелестнее,  Татьяна  Павловна,  как  иногда  невзначай,  между  детских
воспоминаний, воображать себя мгновениями в лесу, в  кустарнике,  когда  сам
рвешь орехи... Дни уже почти осенние, но ясные, иногда так свежо,  затаишься
в глуши, забредешь в лес, пахнет листьями... Я вижу что-то  симпатическое  в
вашем взгляде, Аркадий Макарович?
     - Первые годы детства моего прошли тоже в деревне.
     - Как, да ведь ты, кажется, в Москве проживал... если не ошибаюсь.
     - Он у Андрониковых тогда жил в Москве, когда вы тогда приехали;  а  до
тех пор проживал у покойной вашей тетушки, Варвары Степановны, в деревне,  -
подхватила Татьяна Павловна.
     - Софья, вот деньги, припрячь. На днях обещали пять тысяч дать.
     - Стало быть, уж никакой надежды князьям? - спросила Татьяна Павловна.
     - Совершенно никакой, Татьяна Павловна.
     - Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и  всем  вашим,  и  была
другом дома; но хоть князья мне  и  чужие,  а  мне,  ей-богу,  их  жаль.  Не
осердитесь, Андрей Петрович.
     - Я не намерен делиться, Татьяна Павловна.
     - Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск,
если б вы предложили поделить  пополам  в  самом  начале;  теперь,  конечно,
поздно. Впрочем, не смею судить... Я ведь потому, что покойник, наверно,  не
обошел бы их в своем завещании.
     - Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы  только
одного меня, если бы сумел дело сделать и как следует завещание написать; но
теперь за меня закон - и кончено. Делиться я не  могу  и  не  хочу,  Татьяна
Павловна, и делу конец.
     Он произнес это даже с озлоблением, что редко  позволял  себе.  Татьяна
Павловна притихла. Мать как-то грустно потупила глаза:  Версилов  знал,  что
она одобряет мнение Татьяны Павловны.
     "Тут эмская пощечина!" - подумал я  про  себя.  Документ,  доставленный
Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался
к нему в руки. Я вдруг почувствовал, что все это сидит еще у  меня  на  шее;
эта  мысль,  в  связи  со  всем  прочим,  конечно,  подействовала  на   меня
раздражительно.
     - Аркадий, я желал бы, чтоб  ты  оделся  получше,  мой  друг;  ты  одет
недурно, но, ввиду дальнейшего,  я  мог  бы  тебе  отрекомендовать  хорошего
одного француза, предобросовестного и со вкусом.
     - Я вас попрошу никогда не делать мне подобных предложений, - рванул  я
вдруг.
     - Что так?
     - Я,  конечно,  не  нахожу  унизительного,  но  мы  вовсе  не  в  таком
соглашении, а, напротив, даже в разногласии, потому что я на  днях,  завтра,
оставляю ходить к князю, не видя там ни малейшей службы...
     - Да в том, что ты ходишь, что ты сидишь с ним, - служба!
     - Такие мысли унизительны.
     - Не понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив,  то  не  бери  с  него
денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он  уж  к  тебе  прилип,  будь
уверен... Впрочем, как хочешь...
     Ему, очевидно, было неприятно.
     - Вы говорите, не проси денег, а по вашей же милости я  сделал  сегодня
подлость: вы меня не предуведомили, а я стребовал с него  сегодня  жалованье
за месяц.
     - Так ты уже распорядился; а я, признаюсь, думал,  что  ты  не  станешь
просить; какие же вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи, Татьяна
Павловна.
     Он ужасно злился; я тоже рассердился ужасно.
     - Мне надо же было разделаться с вами... это вы меня заставили, - я  не
знаю теперь, как быть.
     - Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей;  а  ты,
мой друг, не сердись за торопливость расчета. Я по лицу твоему угадываю, что
у тебя в голове какое-то предприятие и  что  ты  нуждаешься...  в  оборотном
капитале... или вроде того.
     - Я не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от  мамы,  что
она расскажет вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, - поглядел я на
мать, засверкав глазами. Не могу выразить, как я был обижен.
     - Аркаша, голубчик, прости, ради бога,  не  могла  я  никак,  чтобы  не
сказать...
     - Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, - обратился
он ко мне, - к тому же она с добрым намерением -  просто  матери  захотелось
похвалиться чувствами сына. Но поверь, я  бы  и  без  того  угадал,  что  ты
капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны.  У  него  "своя
идея", Татьяна Павловна, я вам говорил.
     - Оставим мое честное лицо, - продолжал я рвать, - я знаю, что вы часто
видите насквозь, хотя  в  других  случаях  не  дальше  куриного  носа,  -  и
удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть "своя  идея".  То,
что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня
есть "идея". Не боюсь и не стыжусь.
     - Главное, не стыдись.
     - А все-таки вам никогда не открою.
     - То есть не удостоишь открыть.  Не  надо,  мой  друг,  я  и  так  знаю
сущность твоей идеи; во всяком случае, это: Я в пустыню удаляюсь...  Татьяна
Павловна! Моя мысль - что он хочет... стать Ротшильдом, или  вроде  того,  и
удалиться в свое величие. Разумеется, он нам  с  вами  назначит  великодушно
пенсион, - мне-то, может быть, и не назначит, - но, во всяком случае, только
мы его и видели. Он у  нас  как  месяц  молодой  -  чуть  покажется,  тут  и
закатится.
     Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего
не знал и говорил совсем не о том, хоть и помянул Ротшильда; но как  он  мог
так верно определить мои  чувства:  порвать  с  ними  и  удалиться?  Он  все
предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился
он ужасно, в том не было никакого сомнения.
     - Мама! простите мою вспышку, тем более что от Андрея Петровича  и  без
того невозможно укрыться, - засмеялся я притворно и  стараясь  хоть  на  миг
перебить все в шутку.
     -  Самое  лучшее,  мой  милый,  это  то,  что  ты   засмеялся.   Трудно
представить, сколько этим каждый человек выигрывает, даже  в  наружности.  Я
серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна  Павловна,  всегда  такой  вид,
будто у него на уме что-то столь уж важное, что он даже  сам  пристыжен  сим
обстоятельством.
     - Я серьезно попросил бы вас быть скромнее, Андрей Петрович.
     - Ты прав, мой друг; но надо же высказать раз навсегда, чтобы уж  потом
до всего этого не дотрогиваться. Ты приехал к нам из  Москвы  с  тем,  чтобы
тотчас же взбунтоваться,  -  вот  пока  что  нам  известно  о  целях  твоего
прибытия. О том, что приехал с тем, чтоб нас удивить чем-то, -  об  этом  я,
разумеется, не упоминаю. Затем, ты весь месяц у нас и  на  нас  фыркаешь,  -
между тем ты человек, очевидно, умный и в этом качестве мог бы  предоставить
такое  фырканье  тем,  которым  нечем  уж  больше  отмстить  людям  за  свое
ничтожество. Ты всегда закрываешься, тогда как честный вид  твой  и  красные
щеки прямо свидетельствуют, что ты мог бы смотреть всем  в  глаза  с  полною
невинностью. Он - ипохондрик, Татьяна Павловна; не понимаю, с чего  они  все
теперь ипохондрики?
     - Если вы не знали, где я даже рос, - как же вам знать, с чего  человек
ипохондрик?
     - Вот она разгадка: ты обиделся, что я мог забыть, где ты рос!
     - Совсем нет, не приписывайте  мне  глупостей.  Мама,  Андрей  Петрович
сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться -  что  так
сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты стану рассказывать?  Тем  более  что
Андрей Петрович совсем ничего не знает из моих приключений.
     У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда не будем  сидеть,  как
теперь, вместе и что, выйдя из этого дома, я уж не войду в него никогда, - а
потому, накануне всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой
финал.
     - Это, конечно, премило, если только  в  самом  деле  будет  смешно,  -
заметил он, проницательно в меня вглядываясь,  -  ты  немного  огрубел,  мой
друг, там, где ты рос, а впрочем, все-таки  ты  довольно  еще  приличен.  Он
очень мил сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно сделали,  что  развязали
наконец этот кулек.
     Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на  его  слова  и
продолжала развязывать кулек и на поданные  тарелки  раскладывать  гостинцы.
Мать тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая  и  предчувствуя,
что у нас выходит неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть.

III.
     - Я просто вам всем хочу рассказать, - начал  я  с  самым  развязнейшим
видом, - о том, как один отец в первый раз встретился с своим  милым  сыном;
это именно случилось "там, где ты рос"...
     - Друг мой, а это будет... не скучно? Ты знаешь: tous les genres...
     - Не хмурьтесь, Андрей Петрович, я вовсе не с тем, что  вы  думаете.  Я
именно хочу, чтоб все смеялись.
     - Да услышит же тебя бог, мой милый. Я знаю, что  ты  всех  нас  любишь
и... не захочешь расстроить наш вечер,  -  промямлил  он  как-то  выделанно,
небрежно.
     - Вы, конечно, и тут угадали по лицу, что я вас люблю?
     - Да, отчасти и по лицу.
     - Ну, а я так по лицу Татьяны Павловны давно угадал,  что  она  в  меня
влюблена. Не смотрите так зверски на меня, Татьяна Павловна, лучше смеяться!
Лучше смеяться!
     Она вдруг быстро ко мне повернулась и пронзительно с полминуты  в  меня
всматривалась.
     - Смотри ты! - погрозила она мне пальцем,  но  так  серьезно,  что  это
вовсе не могло уже относиться к моей глупой шутке, а было предостережением в
чем-то другом: "Не вздумал ли уж начинать?"
     -  Андрей  Петрович,  так  неужели  вы  не  помните,  как  мы  с   вами
встретились, в первый раз в жизни?
     - Ей-богу, забыл, мой друг, и от души виноват. Я помню  лишь,  что  это
было как-то очень давно и происходило где-то...
     - Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос,  кажется,
до шести- или семилетнего моего возраста, и, главное,  были  ли  вы  в  этой
деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится,  что
я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об  этом  спросить,  да
откладывал; теперь время пришло.
     - Как же, Аркашенька, как же! да, я там у Варвары Степановны  три  раза
гостила; в первый раз приезжала, когда тебе всего годочек от  роду  был,  во
второй - когда тебе четвертый годок пошел, а потом - когда тебе шесть годков
минуло.
     - Ну вот, я вас весь месяц и хотел об этом спросить.
     Мать так и зарделась от быстрого  прилива  воспоминаний  и  с  чувством
спросила меня:
     - Так неужто, Аркашенька, ты меня еще там запомнил?
     - Ничего я не помню и не знаю, но только что-то осталось от вашего лица
у меня в сердце на всю жизнь, и, кроме того, осталось  знание,  что  вы  моя
мать. Я всю эту деревню как во сне теперь вижу, я даже  свою  няньку  забыл.
Эту Варвару Степановну запомнил капельку потому только, что у ней вечно были
подвязаны зубы. Помню еще около дома огромные деревья, липы  кажется,  потом
иногда сильный  свет  солнца  в  отворенных  окнах,  палисадник  с  цветами,
дорожку, а вас, мама, помню ясно только в  одном  мгновении,  когда  меня  в
тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать
чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь  через  купол,  из  окна  в
окно...
     - Господи! Это все так и было, - сплеснула мать руками, -  и  голубочка
того как есть помню. Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь:  "Голубок,
голубок!"
     - Ваше лицо, или что-то от него, выражение, до того у меня  осталось  в
памяти, что лет пять спустя, в Москве, я тотчас  признал  вас,  хоть  мне  и
никто не сказал тогда, что вы моя мать. А когда я  с  Андреем  Петровичем  в
первый раз встретился, то взяли меня от Андрониковых; у них я вплоть до того
тихо и весело прозябал лет пять сряду. Их казенную квартиру до мелочи помню,
и всех этих дам и девиц, которые теперь все так здесь  постарели,  и  полный
дом, и самого Андроникова, как он всю провизию, птиц, судаков и поросят, сам
из города в кульках привозил, а  за  столом,  вместо  супруги,  которая  все
чванилась, нам суп разливал, и всегда мы всем столом над этим смеялись, и он
первый. Там меня барышни по-французски научили,  но  больше  всего  я  любил
басни Крылова, заучил их множество наизусть и каждый  день  декламировал  по
басне Андроникову, прямо входя к нему в его крошечный кабинет, занят он  был
или нет. Ну вот, из-за басни же и с вами познакомился, Андрей Петрович...  Я
вижу, вы начинаете припоминать.
     -  Кое-что  припоминаю,  мой  милый,  именно  ты   что-то   мне   тогда
рассказал... басню или из "Горе от ума", кажется? Какая же  у  тебя  память,
однако!
     - Память! Еще бы! Я только это одно всю жизнь и помнил.
     - Хорошо, хорошо, мой милый, ты меня даже оживляешь.
     Он даже улыбнулся, тотчас же за ним стали улыбаться и  мать  и  сестра.
Доверчивость возвращалась; но Татьяна Павловна, расставив на столе  гостинцы
и усевшись в углу, продолжала проницать меня дурным взглядом.
     - Случилось так, - продолжал я, - что вдруг, в  одно  прекрасное  утро,
явилась за  мною  друг  моего  детства,  Татьяна  Павловна,  которая  всегда
являлась в моей жизни внезапно, как на театре, и меня  повезли  в  карете  и
привезли в один барский дом, в пышную  квартиру.  Вы  остановились  тогда  у
Фанариотовой, Андрей Петрович, в ее  пустом  доме,  который  она  у  вас  же
когда-то и купила; сама же  в  то  время  была  за  границей.  Я  все  носил
курточки; тут вдруг меня одели в хорошенький синий сюртучок и в превосходное
белье. Татьяна Павловна хлопотала около меня весь тот день  и  покупала  мне
много вещей; я же все ходил по всем пустым комнатам и смотрел на себя во все
зеркала. Вот таким-то образом я на другое утро, часов  в  десять,  бродя  по
квартире, зашел вдруг, совсем невзначай, к вам в кабинет. Я уже  и  накануне
вас видел, когда меня только что привезли, но лишь мельком, на лестнице.  Вы
сходили с лестницы, чтобы сесть в  карету  и  куда-то  ехать;  в  Москву  вы
прибыли тогда один, после  чрезвычайно  долгого  отсутствия  и  на  короткое
время, так что вас всюду расхватали и вы почти не жили дома. Встретив нас  с
Татьяной Павловной, вы протянули только: а! и даже не остановились.
     - Он с особенною любовью описывает, -  заметил  Версилов,  обращаясь  к
Татьяне Павловне; та отвернулась и не ответила.
     -  Я  как  сейчас  вас  вижу  тогдашнего,  цветущего  и  красивого.  Вы
удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж  простите  эту
откровенность; впрочем, вам и тогда было уже лет тридцать семь, но я на  вас
даже загляделся: какие у вас были удивительные волосы, почти совсем  черные,
с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки
- иначе  не  умею  выразиться;  лицо  матово-бледное,  не  такое  болезненно
бледное, как теперь, а вот  как  теперь  у  дочери  вашей,  Анны  Андреевны,
которую я имел честь давеча видеть; горящие  и  темные  глаза  и  сверкающие
зубы, особенно когда вы смеялись.  Вы  именно  рассмеялись,  осмотрев  меня,
когда я вошел; я мало что умел тогда различать, и  от  улыбки  вашей  только
взвеселилось мое сердце. Вы были в это утро в темно-синем бархатном пиджаке,
в шейном шарфе, цвета сольферино, (4) по великолепной рубашке с алансонскими
кружевами,  стояли  перед  зеркалом  с  тетрадью  в  руке  и   выработывали,
декламируя, последний монолог Чац