ему  нужен  был
артист, рисовальщик, гравер, литограф и  прочее,  химик  и  техник,  и  -  с
известными целями. О целях  он  высказался  даже  с  первого  раза  довольно
прозрачно. И что ж? он знал мой характер - меня все это  только  рассмешило.
Дело в том, что мне еще со школьной скамьи  был  знаком  один,  в  настоящее
время русский эмигрант, не русского, впрочем,  происхождения  и  проживающий
где-то в Гамбурге. В России он раз  уже  был  замешан  в  одной  истории  по
подделке бумаг. Вот  на  этого-то  человека  и  рассчитывал  Стебельков,  но
потребовалась к нему рекомендация, и он обратился ко  мне.  Я  дал  ему  две
строки и тотчас забыл о них. Потом он еще и еще раз встречался со мной, и  я
получил от него тогда всего до трех тысяч. Обо всем этом  деле  я  буквально
забыл. Здесь я брал все время у него деньги  под  векселя  и  залоги,  и  он
извивался передо мною как раб, и вдруг вчера я узнаю от него в  первый  раз,
что я - уголовный преступник. - Когда, вчера?
     - А вот вчера, когда мы утром кричали с ним в кабинете  перед  приездом
Нащокина. Он в первый раз и совершенно уже ясно осмелился заговорить со мной
об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его,  но  он  вдруг  встал  и
объявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я помнил, что я - его  участник  и
такой же мошенник, как он, - одним словом, хоть не эти слова, но эта мысль.
     - Вздор какой, но ведь это мечта?
     - Нет, это - не мечта. Он был у  меня  сегодня  и  объяснил  подробнее.
Акции эти давно в ходу и еще будут пущены в  ход,  но,  кажется,  где-то  уж
начали попадаться. Конечно, я в стороне,  но  "ведь,  однако  же,  вы  тогда
изволили дать это письмецо-с", - вот что мне сказал Стебельков.
     - Так ведь вы же не знали, для чего, или знали?
     - Знал, - отвечал тихо князь и потупил глаза. - То есть, видите  ли,  и
знал и не знал. Я смеялся, мне было весело. Я ни о чем тогда не  думал,  тем
более что мне было совсем не надо фальшивых акций и что не  я  собирался  их
делать. Но, однако же, эти три тысячи, которые он мне тогда дал, он даже  их
и на счет потом не поставил, а я допустил это. А впрочем, почем  вы  знаете,
может быть, и я был фальшивый монетчик? Я не мог не знать, я - не маленький;
я знал, но мне было весело, и я помог подлецам  каторжникам...  и  помог  за
деньги! Стало быть, и я фальшивый монетчик!
     - О, вы преувеличиваете; вы виноваты, но вы преувеличиваете!
     - Тут, главное, есть один Жибельский, еще молодой человек, по судейской
части, нечто вроде помощника аблакатишки.  В  этих  акциях  он  тут  -  тоже
какой-то участник, ездил потом от  того  господина  в  Гамбурге  ко  мне,  с
пустяками разумеется, и я даже сам не знал, для чего, об акциях и помину  не
было... Но, однако же, у него уцелело моей руки два документа,  все  записки
по две строчки, и, уж конечно,  они  тоже  свидетельствуют;  это  я  сегодня
хорошо понял. Стебельков объясняет, что этот  Жибельский  мешает  всему:  он
что-то там украл, чьи-то деньги, казенные кажется, но намерен еще украсть  и
затем эмигрировать; так вот ему надобно восемь  тысяч,  не  меньше,  в  виде
вспомоществования  на  эмиграцию.  Моя  часть  из  наследства  удовлетворяет
Стебельков, но Стебельков говорит, что надо удовлетворить  и  Жибельского...
Одним словом, отказаться от моей части в наследстве и еще десять тысяч - вот
их последнее слово. И тогда мне воротят мои две записки. Они -  сообща,  это
ясно.
     - Явная нелепость! Ведь если они донесут на вас, то себя предадут!  Они
ни за что не донесут.
     - Понимаю. Они совсем и не грозят донести;  они  говорят  только:  "Мы,
конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то"...  вот  что  они
говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в том: что бы там ни
вышло и хотя бы эти записки были  у  меня  теперь  же  в  кармане,  но  быть
солидарным с этими  мошенниками,  быть  их  товарищем  вечно,  вечно!  Лгать
России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
     - Лиза знает?
     - Нет, всего она не знает. Она не перенесла бы  в  своем  положении.  Я
теперь ношу мундир моего полка и при встрече с каждым солдатом моего  полка,
каждую секунду, сознаю в себе, что я не смею носить этот мундир.
     - Слушайте, - вскричал я вдруг,  -  тут  нечего  разговаривать;  у  вас
один-единственный путь спасения: идите к князю Николаю Ивановичу, возьмите у
него десять тысяч, попросите, не открывая ничего, призовите потом этих  двух
мошенников, разделайтесь окончательно и выкупите  назад  ваши  записки...  и
дело с концом! Все дело с концом,  и  ступайте  пахать!  Прочь  фантазии,  и
доверьтесь жизни!
     - Я об этом думал, - сказал он твердо. - Я весь день сегодня решался  и
наконец решил. Я ждал только вас; я поеду. Знаете ли, что я никогда  в  моей
жизни не брал ни копейки  у  князя  Николая  Ивановича.  Он  добр  к  нашему
семейству и даже... принимал участие, но собственно я, я лично, я никогда не
брал денег. Но теперь я решился... Заметьте, наш род Сокольских старше,  чем
род князя Николая Ивановича: они  -  младшая  линия,  даже  побочная,  почти
спорная... Наши предки были  в  вражде.  В  начале  петровской  реформы  мой
прапрадед, тоже Петр, был и остался раскольником и  скитался  в  костромских
лесах. Этот князь Петр во второй раз тоже на  недворянке  был  женат...  Вот
тогда-то и выдвинулись эти другие Сокольские, но я... о чем же я это говорю?
     Он был очень утомлен, почти как бы заговаривался.
     - Успокойтесь же, - встал я, захватывая шляпу, -  лягте  спать,  это  -
первое. А князь Николай Иванович ни за что не откажет,  особенно  теперь  на
радостях. Вы знаете тамошнюю-то историю? Неужто нет? Я  слышал  дикую  вещь,
что он женится; это - секрет, но не от вас, разумеется.
     И я все рассказал ему, уже стоя со шляпой в руке. Он ничего не знал. Он
быстро осведомился  о  подробностях,  преимущественно  времени,  места  и  о
степени  достоверности.  Я,  конечно,  не  скрыл,  что  это,  по  рассказам,
произошло тотчас вслед за его о вчерашним визитом к Анне Андреевне. Не  могу
выразить, какое болезненное впечатление произвело на него это известие; лицо
его исказилось, как бы перекосилось, кривая улыбка судорожно  стянула  губы;
под конец он ужасно побледнел и глубоко задумался, потупив  глаза.  Я  вдруг
слишком ясно увидел, что  самолюбие  его  было  страшно  поражено  вчерашним
отказом Анны Андреевны. Может быть, ему слишком  уж  ярко,  при  болезненном
настроении его, представилась в эту минуту вчерашняя смешная и  унизительная
роль его перед этой девицей, в согласии которой, как оказывалось теперь,  он
был все время так спокойно уверен. И, наконец, может быть, мысль, что сделал
такую подлость перед Лизой и так задаром! Любопытно то, за кого эти светские
франты почитают друг друга и на каких это основаниях могут они уважать  друг
друга; ведь этот князь мог же предположить, что Анна Андреевна уже  знает  о
связи его с Лизой, в сущности с ее сестрой, а если не знает, то когда-нибудь
уж наверно узнает; и вот он "не сомневался в ее решении"!
     - И неужели же вы могли подумать, - гордо и заносчиво вскинул он  вдруг
на меня глаза, - что я, я способен ехать теперь, после такого  сообщения,  к
князю Николаю Ивановичу и у него просить денег! У него, жениха той  невесты,
которая мне только что отказала, - какое нищенство,  какое  лакейство!  Нет,
теперь все  погибло,  и  если  помощь  этого  старика  была  моей  последней
надеждой, то пусть гибнет и эта надежда!
     Я с ним про себя в душе моей согласился; но  на  действительность  надо
было смотреть все-таки шире: старичок князь разве был человек, жених? У меня
закипело несколько идей в голове. Я и без того, впрочем, решил  давеча,  что
завтра  непременно  навещу  старика.  Теперь  же   я   постарался   смягчить
впечатление и уложить бедного князя спать: "Выспитесь, и идеи будут светлее,
сами увидите!" Он горячо пожал мою руку, но уже  не  целовался.  Я  дал  ему
слово, что приду к нему завтра вечером,  и  "поговорим,  поговорим:  слишком
много накопилось об чем говорить". На  эти  слова  мои  он  как-то  фатально
улыбнулся.




Глава восьмая

I.
     Всю ту ночь снилась мне рулетка, игра, золото, расчеты.  Л  все  что-то
рассчитывал, будто бы за игорным столом, какую-то ставку, какой-то  шанс,  и
это давило меня как кошмар всю ночь. Скажу правду,  что  и  весь  предыдущий
день, несмотря на все чрезвычайные впечатления мои, я поминутно вспоминал  о
выигрыше у Зерщикова. Я подавлял мысль, но впечатление  не  мог  подавить  и
вздрагивал при одном воспоминании. Этот выигрыш укусил мое сердце. Неужели я
рожден игроком? По крайней мере - наверное, что с качествами игрока. Даже  и
теперь, когда все это пишу, я минутами люблю думать об игре!  Мне  случается
целые часы проводить иногда, сидя молча, в игорных расчетах в уме и в мечтах
о том, как это все идет, как я ставлю  и  беру.  Да,  во  мне  много  разных
"качеств", и душа у меня неспокойная.
     В десять часов я  намеревался  отправиться  к  Стебелькову,  и  пешком.
Матвея я отправил домой, только что тот явился.  Пока  пил  кофей,  старался
обдуматься. Почему-то я был доволен; вникнув мгновенно  в  себя,  догадался,
что  доволен,  главное,  тем,  что  "буду  сегодня  в  доме  князя   Николая
Ивановича". Но день этот в жизни моей был роковой и неожиданный  и  как  раз
начался сюрпризом.
     Ровно в десять часов отворилась наотмашь моя дверь и влетела -  Татьяна
Павловна. Я всего мог ожидать, только не ее посещения, и вскочил перед ней в
испуге. Лицо ее было свирепо, жесты беспорядочны, и,  спросить  ее,  она  бы
сама, может, не сказала: зачем  вбежала  ко  мне?  Предупрежу  заранее:  она
только что получила одно чрезвычайное, подавившее ее  известие  и  была  под
самым первым впечатлением его. А известие задевало и меня.
     Впрочем, она пробыла у меня полминуты, ну, положим, всю минуту,  только
уж не более. Она так и вцепилась в меня.
     - Так ты вот как! - стала она передо мной, вся изогнувшись вперед. - Ах
ты, пащенок! Что ты это наделал? Аль еще  не  знаешь?  Кофей  пьет!  Ах  ты,
болтушка, ах ты, мельница, ах ты, любовник из бумажки...  да  таких  розгами
секут, розгами, розгами!
     - Татьяна Павловна, что случилось? Что сделалось? Мама?..
     - Узнаешь! - грозно вскричала она и выбежала из комнаты, - только я  ее
и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль,  и  не
мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал,  что  "любовник  из
бумажки" было в криках ее главным словом. Конечно, я  бы  ничего  не  угадал
сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться  к
князю Николаю Ивановичу. "Там - всему ключ!" - подумал я инстинктивно.
     Удивительно  каким  образом,  но  Стебельков  уже  все  знал  об   Анне
Андреевне, и даже в подробностях; не описываю его разговора и жестов, но  он
был в восторге, в исступлении восторга от "художественности подвига".
     - Вот это - особа-с! Нет-с, вот это - так  особа!  -  восклицал  он.  -
Нет-с, это не по-нашему; мы вот сидим да и ничего, а тут  захотелось  испить
водицы в настоящем источнике - и испила. Это... это - древняя статуя! Это  -
древняя статуя Минервы-с, только ходит и современное платье носит!
     Я попросил его перейти к делу; все дело, как  я  и  предугадал  вполне,
заключалось лишь в том,  чтоб  склонить  и  уговорить  князя  ехать  просить
окончательной помощи у князя Николая Ивановича. "Не то ведь ему очень, очень
плохо может быть, и не по моей уж воле; так иль не так?" Он заглядывал мне в
глаза, но, кажется, не предполагал,  что  мне  что-нибудь  более  вчерашнего
известно. Да и не мог предположить: само собою разумеется, что я ни  словом,
ни намеком не выдал, что знаю "об акциях". Объяснялись мы недолго, он тотчас
же  стал  обещать  мне  денег,  "и  значительно-с,   значительно-с,   только
способствуйте, чтоб князь поехал. Дело спешное, очень спешное,  в  том-то  и
сила, что слишком уж спешное!"
     Спорить и пререкаться с ним, как вчера, я не захотел и встал  выходить,
на всякий случай бросив ему, что я "постараюсь". Но  вдруг  он  меня  удивил
невыразимо: я уже направлялся к двери, как он,  внезапно,  ласково  обхватив
мою талию рукой, начал говорить мне... самые непонятные вещи.
     Опускаю подробности и не привожу всю нить разговора, чтоб не  утомлять.
Смысл в том, что он сделал мне предложение  "познакомить  его  с  господином
Дергачевым, так как вы там бываете!"
     Я мгновенно притих, всеми силами стараясь не выдать  себя  каким-нибудь
жестом. Тотчас, впрочем, ответил, что вовсе там незнаком,  а  если  был,  то
всего один раз случайно.
     - Но если были допущены раз, то уже можете прийти и в другой,  так  или
не так?
     Я прямо, но очень хладнокровно спросил его, для чего ему это  нужно?  И
вот до сих пор не могу понять, каким образом до такой степени может доходить
наивность иного человека, по-видимому не глупого и "делового", как определил
его Васин? Он совершенно прямо объяснил мне, что у Дергачева, по подозрениям
его, "наверно что-нибудь из запрещенного, из запрещенного строго, а  потому,
исследовав, я бы мог  составить  тем  для  себя  некоторую  выгоду".  И  он,
улыбаясь, подмигнул мне левым глазом.
     Я ничего ровно не ответил утвердительно, но прикинулся, что  обдумываю,
и "обещал подумать", а затем поскорее ушел. Дела усложнялись:  я  полетел  к
Васину и как раз застал его дома.
     - А, и вы - тоже! - загадочно проговорил он, завидев меня.  Не  подымая
его фразы, я прямо приступил к делу и рассказал.
     Он был видимо поражен, хотя нисколько не потерял хладнокровия.
     Он все подробно переспросил.
     - Очень могло быть, что вы не так поняли?
     - Нет; уж понял верно, смысл совершенно прямой.
     - Во всяком  случае,  я  вам  чрезвычайно  благодарен,  -  прибавил  он
искренно. - Да, действительно, если так все было, то он полагал, что  вы  не
можете устоять против известной суммы.
     - И к тому же ему слишком известно мое положение: я все  играл,  я  вел
себя дурно, Васин.
     - Я об этом слышал.
     - Всего загадочнее для меня то, что он знает же про вас, что и  вы  там
бываете, - рискнул я спросить.
     - Он слишком знает, - совершенно просто ответил Васин, - что я  там  ни
при чем. Да и вся эта молодежь больше болтуны и ничего больше; вы,  впрочем,
сами лучше всех это можете помнить.
     Мне показалось, что он как будто мне в чем-то не доверял.
     - Во всяком случае, я вам чрезвычайно благодарен.
     - Я слышал, что дела господина Стебельков несколько  порасстроились,  -
попробовал я еще спросить, - по крайней мере я слышал про одни акции...
     - Про какие акции вы слышали?
     Я нарочно заметил об "акциях", но, уж разумеется,  не  для  того,  чтоб
рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и
посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про  акции?  Я  достиг
цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему,
может быть, и тут кое-что известно. Я  не  ответил  на  его  вопрос:  "какие
акции", а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
     - Как здоровье Лизаветы Макаровны? - осведомился он с участием.
     - Она здорова. Сестра моя всегда вас уважала...
     Удовольствие блеснуло  в  его  глазах:  я  давно  уже  угадал,  что  он
неравнодушен к Лизе.
     - У меня на днях был князь Сергей Петрович, - вдруг сообщил он.
     - Когда? - вскричал я.
     - Ровно четыре дня тому.
     - Не вчера?
     - Нет, не вчера. - Он вопросительно посмотрел на меня.
     - Потом я, может быть, вам сообщу подробнее об этой нашей  встрече,  но
теперь нахожу нужным предупредить вас, - загадочно проговорил Васин,  -  что
он показался мне тогда как бы в ненормальном состоянии духа и...  ума  даже.
Впрочем, я и еще имел один визит, - вдруг улыбнулся он, - сейчас перед вами,
и тоже принужден был заключить об не совсем нормальном состоянии посетителя.
     - Князь был сейчас?
     - Нет, не князь, я теперь не  про  князя.  У  меня  был  сейчас  Андрей
Петрович Версилов и... вы ничего  не  знаете?  Не  случилось  с  ним  ничего
такого?
     - Может быть, и случилось, но что именно у вас-то с  ним  произошло?  -
торопливо спросил я.
     - Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет...  Мы  как-то  странно
разговариваем с вами, слишком секретно,  -  опять  улыбнулся  он.  -  Андрей
Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы - сын его, и  так  как  я
знаю ваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю,  если
вас предупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: "Если на  случай,
на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли,  то  согласился
ль бы я взять роль его секунданта?" Я, разумеется, вполне отказал ему.
     Я был бесконечно изумлен; эта новость  была  всех  беспокойнее:  что-то
вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я еще не знаю!  Я
вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил  мне  вчера:  "Не  я  к  тебе
приду, а ты ко мне прибежишь". Я полетел  к  князю  Николаю  Ивановичу,  еще
более предчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь, еще раз  поблагодарил
меня.

II.
     Старик князь сидел перед камином, окутав пледом свои ноги. Он  встретил
меня каким-то даже вопросительным взглядом, точно удивившись, что я  пришел,
а между тем сам же, чуть не  каждый  день,  присылал  звать  меня.  Впрочем,
поздоровался ласково, но на первые вопросы  мои  отвечал  как  бы  несколько
брезгливо и ужасно как-то рассеянно. По временам как бы что-то  соображал  и
пристально вглядывался в меня, как бы что-то забыв и припоминая нечто такое,
что несомненно долженствовало относиться ко мне. Я прямо сказал, что  слышал
уже все и очень рад. Приветливая и добрая улыбка тотчас показалась на  губах
его, и он оживился; осторожность и недоверчивость его разом соскочили, точно
он и забыл о них. Да и конечно забыл.
     - Друг ты мой милый, я так и знал, что первый  придешь,  и,  знаешь,  я
вчера еще это про тебя подумал:  "Кто  обрадуется?  Он  обрадуется".  Ну,  а
больше-то и никто; но это ничего. Люди - злые языки, но это ничтожно... Cher
enfant, все это так возвышенно и так прелестно... Но ведь ты ее  знаешь  сам
слишком хорошо. А об тебе Анна Андреевна даже высоких  мыслей.  Это,  это  -
строгие  и  прелестное  лицо,  лицо  из  английского  кипсека.  (6)  Это   -
прелестнейшая английская гравюра, какая только может быть... Третьего года у
меня  была  целая  коллекция  этих  гравюр...  Я  всегда,  всегда  имел  это
намерение, всегда; я удивляюсь только, как я об этом никогда не думал.
     - Вы, сколько я помню, всегда так любили и отличали Анну Андреевну.
     - Друг мой, мы никому не хотим вредить. Жизнь с друзьями, с родными,  с
милыми сердцу - это рай. Все - поэты... Одним словом, еще  с  доисторических
времен  это  известно.  Знаешь,  мы  летом  сначала  в  Соден,  а  потом   в
Бад-Гаштейн. Но как ты давно, однако же, не был, мой друг; да что с тобою? Я
тебя ожидал. И не правда ли, как много, много прошло с тех пор. Жаль только,
что я неспокоен; как только остаюсь один, то и неспокоен. Вот потому-то  мне
и нельзя одному оставаться, не правда ли? Это ведь дважды два. Я это  тотчас
же понял с первых же слов ее. О друг  мой,  она  сказала  всего  только  два
слова, но это... это было вроде великолепнейшего стихотворения.  А  впрочем,
ведь ты ей - брат, почти брат, не правда ли? Мой милый,  недаром  же  я  так
любил тебя! Клянусь, я все это предчувствовал. Я поцеловал  у  нее  ручку  и
заплакал.
     Он вынул платок, как  бы  опять  собираясь  заплакать.  Он  был  сильно
потрясен и, кажется, в одном из самых своих дурных "состояний",  в  каких  я
мог его запомнить за все время нашего знакомства. Обыкновенно и  даже  почти
всегда он бывал несравненно свежее и бодрее.
     - Я бы всех простил, друг мой, - лепетал он далее. - Мн