ходил  к  жильцу,  очень
грубому, рябому дураку, чрезвычайно  самолюбивому  чиновнику,  служившему  в
одном банке, Червякову, которого я очень сам не любил,  но  с  которым  жил,
однако же, ладно, потому что имел низость часто подтрунивать  вместе  с  ним
над Петром Ипполитовичем. Я тотчас уговорил его не переезжать, да он  и  сам
не решился бы в самом-то  деле  переехать.  Кончилось  тем,  что  хозяйку  я
успокоил окончательно и, сверх того, сумел отлично поправить ей под  головой
подушку. "Никогда-то вот  не  сумеет  этак  Петр  Ипполитович",  -  злорадно
заключила она. Затем возился на кухне с ее  горчишниками  и  собственноручно
изготовил ей два превосходных горчишника.  Бедный  Петр  Ипполитович  только
смотрел на меня и завидовал, но я ему не дал и прикоснуться и был  награжден
буквально слезами ее благодарности. И вот, помню, мне вдруг это все надоело,
и я вдруг догадался, что я вовсе не по доброте души ухаживал за  больной,  а
так, по чему-то, по чему-то совсем другому.
     Я нервно ждал Матвея: в этот вечер я решил  в  последний  раз  испытать
счастье и... и, кроме счастья, ощущал ужасную потребность играть;  иначе  бы
было невыносимо. Если б никуда не ехать, я бы,  может  быть,  не  утерпел  и
поехал к пей. Матвей должен был скоро явиться, но вдруг отворилась  дверь  и
вошла неожиданная гостья, Дарья Онисимовна. Я  поморщился  и  удивился.  Она
знала мою квартиру потому, что раз когда-то, по поручению мамы, заходила  ко
мне. Я ее посадил и  стал  глядеть  на  нее  вопросительно.  Она  ничего  не
говорила, смотрела мне только прямо в глаза и приниженно улыбалась.
     - Вы не от Лизы ли? - вздумалось мне спросить.
     - Нет, я так-с.
     Я предупредил ее, что сейчас уеду; она опять ответила, что "она так"  и
сейчас сама уйдет. Мне стало почему-то вдруг ее жалко. Замечу, что  от  всех
нас, от мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много  участья,  но,
пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то стали ее  забывать,  кроме  разве
Лизы, часто навещавшей ее. Причиной тому, кажется, была она сама, потому что
обладала способностью отдаляться  и  стушевываться,  несмотря  на  всю  свою
приниженность и заискивающие улыбки. Мне же лично  очень  не  нравились  эти
улыбки ее и то, что она всегда видимо подделывала лицо, и я даже  подумал  о
ней однажды, что не долго же она погрустила о своей Оле. Но в этот  раз  мне
почему-то стало жалко ее.
     И вот, вдруг она, ни слова не говоря, нагнулась,  потупилась  и  вдруг,
бросив обе руки вперед, обхватила меня за талью, а лицом наклонилась к  моим
коленям. Она схватила мою руку, я думал было, что целовать, но она приложила
ее к глазам, и горячие слезы струей полились на нее.  Она  вся  тряслась  от
рыданий, но плакала тихо. У меня защемило сердце, несмотря  на  то  что  мне
стало как бы и досадно. Но она совершенно доверчиво обнимала меня, нисколько
не боясь, что я рассержусь, несмотря на  то  что  сейчас  же  пред  сим  так
боязливо и раболепно мне улыбалась. Я ее начал просить успокоиться.
     - Батюшка, голубчик, не знаю, что делать с собой. Как сумерки, так я  и
не выношу; как сумерки, так и перестаю  выносить,  так  меня  и  потянет  на
улицу, в мрак. И тянет, главное, мечтание. Мечта такая зародилась в уме, что
- вот-вот я как выйду, так вдруг и встречу ее на улице.  Хожу  и  как  будто
вижу ее. То есть это другие ходят, а я сзади нарочно иду да и думаю: не  она
ли, вот-вот, думаю, это Оля моя и есть? И думаю, и думаю. Одурела под конец,
только о народ толкаюсь, тошно. Точно пьяная толкаюсь, иные бранятся.  Я  уж
таю про себя и ни к кому не хожу. Да и куда придешь - еще тошней.  Проходила
сейчас мимо вас, подумала: "Дай зайду к нему; он всех добрее,  и  тогда  был
при том". Батюшка, простите вы меня, бесполезную; я уйду сейчас и пойду...
     Она вдруг поднялась и  заторопилась.  Тут  как  раз  прибыл  Матвей;  я
посадил ее с собой в сани и по дороге завез ее  к  ней  домой,  на  квартиру
Столбеевой.

II.
     В самое последнее время я стал ездить на рулетку Зерщикова. До того  же
времени ездил дома в три, все с князем, который "вводил" меня в эти места. В
одном из этих домов преимущественно шел банк и играли на очень  значительные
деньги. Но там я не полюбил: я видел, что там хорошо при больших деньгах  и,
кроме того, туда  слишком  много  приезжало  нахальных  людей  и  "гремящей"
молодежи из высшего света. Это-то князь и любил; любил он и играть, но любил
и якшаться с этими сорванцами. Я заметил, что на  этих  вечерах  он  хоть  и
входил иногда со мной вместе рядом, но от меня  как-то,  в  течение  вечера,
отдалялся и ни с кем "из своих" меня не знакомил. Я же  смотрел  совершенным
дикарем и даже иногда до того, что, случалось, обращал на себя тем внимание.
За игорным столом приходилось даже иногда говорить  кой  с  кем;  но  раз  я
попробовал  на  другой  день,  тут  же  в  комнатах,  раскланяться  с  одним
господчиком, с которым не только говорил, но даже и смеялся  накануне,  сидя
рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж - он совершенно не  узнал  меня.
То есть хуже: посмотрел как  бы  с  выделанным  недоумением  и  прошел  мимо
улыбнувшись. Таким образом, я скоро там бросил и пристрастился ездить в один
клоак - иначе не умею назвать. Это была рулетка, довольно ничтожная, мелкая,
содержимая одной содержанкой, хотя та в залу сама и не  являлась.  Там  было
ужасно нараспашку,  и  хотя  бывали  и  офицеры,  и  богачи  купцы,  но  все
происходило с грязнотцой, что многих, впрочем, и привлекало. Кроме того, там
мне часто везло. Но я  и  тут  бросил  после  одной  омерзительной  истории,
случившейся раз в самом разгаре игры и  окончившейся  дракой  каких-то  двух
игроков, и стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел  меня  князь.
Это был отставной штабс-ротмистр, и тон на его вечерах был  весьма  сносный,
военный,  щекотливо-раздражительный  к  соблюдению  форм  чести,  краткий  и
деловой. Шутников, например, и больших кутил там не появлялось. Кроме  того,
ответный банк был очень даже нешуточный. Играли же в банк и  в  рулетку.  До
сего вечера, пятнадцатого ноября, я побывал там всего раза два, и  Зерщиков,
кажется, уже знал меня в лицо;  но  знакомых  я  еще  никого  не  имел.  Как
нарочно, и князь с  Дарзаном  явились  в  этот  вечер  уже  около  полуночи,
воротясь с того банка светских сорванцов, который я бросил: таким образом, в
этот вечер я был как незнакомый в чужой толпе.
     Если б у меня был читатель и прочел все то, что я уже  написал  о  моих
приключениях, то,  нет  сомнения,  ему  нечего  было  бы  объяснять,  что  я
решительно не создан для какого бы то ни было общества. Главное, я никак  не
умею держать себя в обществе. Когда я куда  вхожу,  где  много  народу,  мне
всегда чувствуется,  что  все  взгляды  меня  электризуют.  Меня  решительно
начинает коробить, коробить физически, даже в таких местах, как в театре,  а
уж не говорю в частных домах. На всех этих рулетках и сборищах я  решительно
не умел приобрести себе никакой осанки: то сижу и упрекаю себя  за  излишнюю
мягкость и вежливость, то вдруг встану и  сделаю  какую-нибудь  грубость.  А
между тем какие негодяи, сравнительно со мной,  умели  там  держать  себя  с
удивительной осанкой - и вот это-то и бесило меня пуще всего, так что я  все
больше и больше терял хладнокровие. Скажу прямо,  не  только  теперь,  но  и
тогда уже мне все это общество, да и самый выигрыш, если уж все говорить,  -
стало, наконец, отвратительно и  мучительно.  Решительно  -  мучительно.  Я,
конечно, испытывал наслаждение чрезвычайное, но  наслаждение  это  проходило
чрез мучение; все это, то есть эти люди, игра и, главное,  я  сам  вместе  с
ними, казалось мне страшно грязным. "Только что  выиграю  и  тотчас  на  все
плюну!" - каждый раз говорил я себе, засыпая на рассвете у себя на  квартире
после ночной игры. И опять-таки этот выигрыш: взять уж то, что  я  вовсе  не
любил деньги. То есть я не стану повторять гнусной казенщины, обыкновенной в
этих объяснениях,  что  я  играл,  дескать,  для  игры,  для  ощущений,  для
наслаждений риска, азарта и проч., а вовсе не для барыша.  Мне  деньги  были
нужны ужасно, и хоть это был и не мой путь, не моя идея, но так или этак,  а
я тогда все-таки решил попробовать, в виде опыта,  и  этим  путем.  Тут  все
сбивала меня одна сильная мысль: "Ведь уж ты вывел, что миллионщиком  можешь
стать непременно, лишь имея соответственно  сильный  характер;  ведь  уж  ты
пробы делал характеру; так покажи себя и  здесь:  неужели  у  рулетки  нужно
больше характеру, чем для твоей идеи?" - вот что я повторял себе. А так  как
я и  до  сих  пор  держусь  убеждения,  что  в  азартной  игре,  при  полном
спокойствии характера,  при  котором  сохранилась  бы  вся  тонкость  ума  и
расчета, невозможно не одолеть грубость слепого случая и не выиграть  -  то,
естественно, я должен был тогда все более и более  раздражаться,  видя,  что
поминутно не выдерживаю характера и увлекаюсь,  как  совершенный  мальчишка.
"Я, могший выдержать голод, я не могу выдержать себя на такой  глупости!"  -
вот что дразнило меня. К тому же сознание, что у меня, во мне, как бы  я  ни
казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит  их  всех
когда-нибудь изменить обо мне мнение, это  сознание  -  уже  с  самых  почти
детских униженных лет моих - составляло тогда  единственный  источник  жизни
моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое  утешение,  иначе  я  бы,
может быть, убил себя еще ребенком. А потому, мог ли я не быть раздражен  на
себя, видя, в какое жалкое существо  обращаюсь  я  за  игорным  столом?  Вот
почему я уж и не мог отстать от игры: теперь я  все  это  ясно  вижу.  Кроме
этого, главного, страдало и мелочное самолюбие: проигрыш унижал  меня  перед
князем, перед Версиловым, хотя тот  ничего  не  удостоивал  говорить,  перед
всеми, даже перед Татьяной, -  так  мне  казалось,  чувствовалось.  Наконец,
сделаю и еще признание:  я  уже  тогда  развратился;  мне  уже  трудно  было
отказаться от обеда в семь блюд  в  ресторане,  от  Матвея,  от  английского
магазина, от мнения моего парфюмера, ну и от всего этого. Я сознавал  это  и
тогда, но только отмахивался рукой; теперь же, записывая, краснею.

III.
     Прибыв один и очутившись в незнакомой толпе, я  сначала  пристроился  в
уголке стола и начал ставить мелкими кушами и  так  просидел  часа  два,  не
шевельнувшись. В эти два часа шла страшная бурда - ни то ни се. Я  пропускал
удивительные  шансы  и  старался  не  злиться,  а  взять   хладнокровием   и
уверенностью. Кончилось тем, что за все два часа я не проиграл и не выиграл:
из трехсот рублей  проиграл  рублей  десять  -  пятнадцать.  Этот  ничтожный
результат обозлил меня, и к тому же случилась пренеприятная гадость. Я знаю,
что за этими рулетками случаются иногда воры, то есть не то что с  улицы,  а
просто из известных  игроков.  Я,  например,  уверен,  что  известный  игрок
Афердов - вор; он и теперь фигурирует по городу: я еще недавно встретил  его
на паре собственных пони, но он - вор и украл у меня. Но об этом история еще
впереди; в этот же вечер случилась лишь прелюдия: я сидел все эти  два  часа
на углу стола, а подле меня, слева,  помещался  все  время  один  гниленький
франтик, я думаю, из жидков; он,  впрочем,  где-то  участвует,  что-то  даже
пишет и печатает. В самую последнюю минуту я вдруг выиграл двадцать  рублей.
Две красные кредитки лежали передо мной,  и  вдруг,  я  вижу,  этот  жиденок
протягивает руку и преспокойно тащит одну мою  кредитку.  Я  было  остановил
его, но он, с самым наглым видом  и  нисколько  не  возвышая  голоса,  вдруг
объявляет мне, что это - его выигрыш, что он сейчас сам поставил и взял;  он
даже не захотел и продолжать разговора и отвернулся. Как нарочно, я был в ту
секунду в преглупом состоянии духа:  я  замыслил  большую  идею  и,  плюнув,
быстро встал и отошел, не захотев даже спорить и подарив ему красненькую. Да
уж и трудно было бы вести эту историю с наглым  воришкой,  потому  что  было
упущено время; игра уже ушла вперед. И  вот  это-то  и  было  моей  огромной
ошибкой, которая и отразилась в последствиях: три-четыре  игрока  подле  нас
заметили наше препинание и, увидя, что я  так  легко  отступился,  вероятно,
приняли меня самого за такого. Было  ровно  двенадцать  часов;  я  прошел  в
следующую комнату, подумал, сообразил о новом плане и, воротясь, разменял  у
банка мои кредитки на полуимпериалы. У меня  очутилось  их  сорок  с  лишком
штук. Я разделил их на десять частей и решил поставить десять  ставок  сряду
на zйro, каждую в четыре полуимпериала,  одну  за  другой.  "Выиграю  -  мое
счастье, проставлю - тем лучше; никогда уже более не буду  играть".  Замечу,
что во все эти два часа zйro ни разу не выходило, так что  под  конец  никто
уже на zйro и не ставил.
     Я ставил стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На  третьей  же  ставке
Зерщиков громко объявил zйro, не выходившее весь  день.  Мне  отсчитали  сто
сорок полуимпериалов золотом. У меня оставалось еще семь ставок,  и  я  стал
продолжать, а между тем все кругом меня завертелось и заплясало.
     - Переходите сюда! - крикнул я через весь стол одному игроку, с которым
давеча сидел рядом, одному седому  усачу,  с  багровым  лицом  и  во  фраке,
который уже несколько часов с невыразимым терпением ставил маленькими кушами
и проигрывал ставку за ставкой, - переходите сюда! Здесь счастье!
     - Вы это мне? - с каким-то угрожающим  удивлением  откликнулся  усач  с
конца стола.
     - Да, вам! Там дотла проиграетесь!
     - Не ваше это дело, и прошу мне не  мешать!  Но  я  уже  никак  не  мог
выдержать. Напротив меня, через стол, сидел один пожилой  офицер.  Глядя  на
мой куш, он пробормотал своему соседу:
     - Странно: zйro. Нет, я на zйro не решусь.
     - Решайтесь, полковник! - крикнул я, ставя новый куш.
     - Прошу оставить и меня в покое-с, без ваших советов, -  резко  отрезал
он мне. - Вы очень здесь кричите.
     - Я вам добрый же совет подаю; ну, хотите пари, что  сейчас  же  выйдет
опять zйro: десять золотых, вот, я  ставлю,  угодно?  И  я  выставил  десять
полуимпериалов.
     - Десять золотых, пари? это я могу, - промолвил он  сухо  и  строго.  -
Держу против вас, что не выйдет zйro.
     - Десять луидоров, полковник.
     - Каких же десять луидоров?
     - Десять полуимпериалов, полковник, а в высоком слоге - луидоров.
     - Так вы так и говорите, что полуимпериалов, а не  извольте  шутить  со
мной.
     Я, разумеется, не надеялся выиграть пари: было  тридцать  шесть  шансов
против одного, что zйro не выйдет; но я предложил,  во-первых,  потому,  что
форсил, а во-вторых, потому, что хотелось чем-то всех  привлечь  к  себе.  Я
слишком видел, что меня никто здесь почему-то не любит и что мне с особенным
удовольствием дают это  знать.  Рулетка  завертелась  -  и  каково  же  было
всеобщее изумление,  когда  вдруг  вышло  опять  zйro!  Даже  всеобщий  крик
раздался. Тут слава выигрыша совершенно меня отуманила. Мне опять  отсчитали
сто сорок полуимпериалов. Зерщиков спросил меня, не хочу ли я получить часть
кредитками, но я что-то промычал  ему,  потому  что  буквально  уже  не  мог
спокойно и обстоятельно изъясняться. Голова у меня кружилась и ноги слабели.
Я вдруг почувствовал, что страшно сейчас пойду рисковать;  кроме  того,  мне
хотелось еще  что-нибудь  предпринять,  предложить  еще  какое-нибудь  пари,
отсчитать кому-нибудь несколько тысяч.  Машинально  сгребал  я  ладонью  мою
кучку кредиток и золотых и не мог собраться их сосчитать.  В  эту  минуту  я
вдруг заметил сзади меня князя и Дарзана: они только что вернулись с  своего
банка и, как узнал я после, проигравшись там в пух.
     - А, Дарзан, - крикнул я ему, - вот где счастье! Ставьте на zйго!
     - Проигрался, нет денег, - ответил он сухо;  князь  же  решительно  как
будто не заметил и не узнал меня.
     - Вот деньги! - крикнул я, показывая на свою золотую  кучу,  -  сколько
надо?
     - Черт возьми! - крикнул Дарзан,  весь  покраснев,  -  я,  кажется,  не
просил у вас денег.
     - Вас зовут, - дернул меня за рукав Зерщиков. Звал меня  уже  несколько
раз и почти с бранью полковник, проигравший мне пари десять империалов.
     - Извольте принять! - крикнул он весь багровый от гнева, - я не  обязан
стоять над вами; а то после скажете, что не получили. Сосчитайте.
     - Верю, верю, полковник, верю без счету;  только,  пожалуйста,  так  на
меня не кричите и не сердитесь, - и я сгреб кучку его золота рукой.
     - Милостивый государь, я вас прошу, суйтесь с вашими восторгами к  кому
другому, а не ко мне, - резко закричал полковник. - Я с вами  вместе  свиней
не пас!
     - Странно пускать таких, - кто такой? - юноша какой-то,  -  раздавались
вполголоса восклицания.
     Но я не слушал, я ставил зря и уже не на zйro. Я поставил  целую  пачку
радужных на восемнадцать первых.
     - Едем, Дарзан, - послышался сзади голос князя.
     - Домой? - обернулся я к ним. -  Постойте  меня,  вместе  выйдем,  я  -
шабаш.
     Моя ставка выиграла; это был крупный выигрыш.
     - Баста! - крикнул я и дрожащими руками начал загребать и сыпать золото
в карманы, не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые
все вместе хотел засунуть в боковой карман. Вдруг  пухлая  рука  с  перстнем
Афердова, сидевшего сейчас от меня направо  и  тоже  ставившего  на  большие
куши, легла на три радужных мои кредитки и накрыла их ладонью.
     - Позвольте-с, это - не  ваше,  -  строго  и  раздельно  отчеканил  он,
довольно, впрочем, мягким голосом.
     Вот это-то и была та прелюдия, которой  потом,  через  несколько  дней,
суждено было иметь такие последствия. Теперь же, честью клянусь, что эти три
сторублевые были мои, но, к моей злой судьбе, тогда я хоть и  был  уверен  в
том, что они мои, но все же у меня оставалась одна десятая доля и  сомнения,
а для честного человека это - все; а я - честный человек. Главное,  я  тогда
еще не знал наверно, что Афердов - вор; я тогда еще и фамилию его  не  знал,
так что в ту минуту действительно мог подумать, что я ошибся и что  эти  три
сторублевые не были в числе тех, которые мне сейчас отсчитали. Я  все  время
не считал мою кучу денег и только пригребал руками, а перед  Афердовым  тоже
все время лежали деньги, и как  раз  сейчас  подле  моих,  но  в  порядке  и
сосчитанные. Наконец, Афердова здесь знали, его считали за  богача,  к  нему
обращались  с  уважением:  все  это  и  на  меня  повлияло,  и  я  опять  не
протестовал. Ужасная ошибка! Главное свинство заключалось в том, что я был в
восторге.
     - Чрезвычайно жаль, что я наверно не помню; но мне ужасно кажется,  что
это - мои, - проговорил я с  дрожащими  от  негодования  губами.  Слова  эти
тотчас же вызвали ропот.
     - Чтоб говорить такие вещи, то надо наверно помнить, а вы сами изволили
провозгласить, что помните  не  наверно,  -  проговорил  нестерпимо  свысока
Афердов.
     - Да кто такой? - да как позволять  это?  -  раздалось  было  несколько
восклицаний.
     - Это с ними не в первый раз; давеча там с Рехбергом вышла тоже история
из-за десятирублевой, - раздался подле чей-то подленький голос.
     - Ну, довольно же, довольно! - восклицал я, - я не  протестую,  берите!
Князь... где же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь
и Дарзан? - и, подхватив наконец все мои деньги, а несколько  полуимпериалов
так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя
и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю  в  эту
минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было  понятно,  что
потом могло выйти.
     Князь и Дарзан уже спустились  с  лестницы,  не  обращая  ни  малейшего
внимания на мой зов и крики. Я уже догнал  их,  но  остановился  на  секунду
перед швейцаром и сунул ему в руку три полуимпериала, черт знает  зачем;  он
поглядел на меня с недо