праздность, - отозвался доктор.
     - Это я-то характерная, это я-то желчь и праздность? -  вошла  вдруг  к
нам Татьяна Павловна, по-видимому  очень  довольная  собой,  -  уж  тебе-то,
Александр Семенович, не говорить бы вздору; еще десяти лет от роду был, меня
знал, какова я праздная, а от  желчи  сам  целый  год  лечишь,  вылечить  не
можешь, так это тебе же в стыд.  Ну,  довольно  вам  надо  мной  издеваться;
спасибо,  Андрей  Петрович,  что  потрудился  в  суд  прийти.  Ну,  что  ты,
Макарушка, тебя только и зашла проведать, не этого (она указала на меня,  но
тут же дружелюбно ударила меня по плечу рукой; я никогда еще не видывал ее в
таком веселейшем расположении духа).
     - Ну, что? - заключила она, вдруг обратившись к  доктору  и  озабоченно
нахмурившись.
     - Да вот не хочет лечь в постель, а так, сидя, только себя изнуряет.
     - Да я только так посижу маненько, с  людьми-то,  -  пробормотал  Макар
Иванович с просящим, как у ребенка, лицом.
     - Да уж любим мы это, любим; любим в кружке поболтать, когда около  нас
соберутся; знаю Макарушку, - сказала Татьяна Павловна.
     - Да и прыткий,  ух  какой,  -  улыбнулся  опять  старик,  обращаясь  к
доктору, - ив речь не даешься;  ты  погоди,  дай  сказать:  лягу,  голубчик,
слышал, а по-нашему это вот  что:  "Коли  ляжешь,  так,  пожалуй,  уж  и  не
встанешь", - вот что, друг, у меня за хребтом стоит.
     - Ну да, так я и знал, народные предрассудки: "лягу, дескать, да,  чего
доброго, уж и  не  встану"  -  вот  чего  очень  часто  боятся  в  народе  и
предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу.  А  вас,
Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке -
вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы -  так  называемый
странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я
не раз заметил за народом. Наш народ - бродяга по преимуществу.
     - Так Макар - бродяга, по-твоему? - подхватила Татьяна Павловна.
     - О, я не в том смысле; я употребил слово в его общем смысле.  Ну,  там
религиозный бродяга, ну, набожный, а все-таки бродяга. В хорошем,  почтенном
смысле, но бродяга... Я с медицинской точки...
     - Уверяю вас, - обратился я вдруг к доктору, - что бродяги - скорее  мы
с вами, и все, сколько здесь ни есть, а не этот старик,  у  которого  нам  с
вами еще поучиться, потому что у него есть твердое в жизни, а у нас, сколько
нас ни есть, ничего твердого в жизни... Впрочем, где вам это понять.
     Я, видно, резко проговорил, но я с тем  и  пришел.  Я,  собственно,  не
знаю, для чего продолжал сидеть, и был как в безумии.
     - Ты чего? - подозрительно глянула на меня Татьяна Павловна, - что,  ты
как его нашел, Макар Иванович? - указала она на меня пальцем.
     - Благослови его бог, востер, - проговорил старик с серьезным видом; но
при слове "востер" почти все рассмеялись. Я кое-как скрепился; всех же  пуще
смеялся  доктор.  Довольно  худо  было  то,  что  я  не  знал  тогда  об  их
предварительном уговоре. Версилов, доктор и Татьяна Павловна еще дня за  три
уговорились всеми силами отвлекать маму от дурных предчувствий и опасений за
Макара Ивановича, который был гораздо больнее и  безнадежнее,  чем  я  тогда
подозревал. Вот почему все шутили и старались смеяться.  Только  доктор  был
глуп и, естественно, не умел шутить: оттого все потом и вышло. Если б я тоже
знал об их уговоре, то не наделал бы того, что вышло. Лиза  тоже  ничего  не
знала.
     Я сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у меня в  голове
была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее  отмахнуться;  мне
все представлялось, как она сидит и смотрит, осторожно встает и  заглядывает
в другую комнату. Наконец  они  все  вдруг  рассмеялись:  Татьяна  Павловна,
совсем не знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником:  "Ну  уж
все вы, докторишки - безбожники!.."
     - Макар Иванович! - вскричал доктор, преглупо притворяясь, что обижен и
ищет суда, - безбожник я или нет?
     - Ты-то безбожник? Нет, ты - не безбожник, - степенно  ответил  старик,
пристально посмотрев на него, - нет, слава богу! - покачал он головой, -  ты
- человек веселый.
     - А кто веселый, тот уж не безбожник? - иронически заметил доктор.
     - Это в своем роде - мысль, - заметил Версилов, но совсем не смеясь.
     - Это - сильная мысль! -  воскликнул  я  невольно,  поразившись  идеей.
Доктор же оглядывался вопросительно.
     - Ученых людей  этих,  профессоров  этих  самых  (вероятно,  перед  тем
говорили  что-нибудь  о  профессорах),  -  начал  Макар   Иванович,   слегка
потупившись, - я сначала ух боялся: не смел я  пред  ними,  ибо  паче  всего
опасался безбожника. Душа во мне, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать
другой не могу; ну а потом ободрился: "Что же, думаю,  не  боги  же  они,  а
такие, как и мы, подобострастные  нам,  человеки".  Да  и  любопытство  было
большое: "Узнаю, что, мол, есть такое безбожие?" Только, друг, потом и самое
любопытство это прошло.
     Он примолк, но намереваясь продолжать все с тою же  тихою  и  степенною
улыбкою. Есть простодушие, которое доверяется всем и каждому, не  подозревая
насмешки. Такие люди всегда ограниченны, ибо готовы выложить из  сердца  все
самое  драгоценное  пред  первым  встречным.  Но  в  Макаре  Ивановиче,  мне
казалось, было что-то другое и что-то другое движет его говорить, а не  одна
только  невинность  простодушия:  как  бы  выглядывал  пропагандист.   Я   с
удовольствием поймал некоторую, как бы даже лукавую усмешку, обращенную им к
доктору, а может быть, и к Версилову. Разговор был,  очевидно,  продолжением
их прежних споров за неделю; но в нем,  к  несчастью,  проскочило  опять  то
самое роковое словцо, которое так наэлектризовало меня вчера и свело меня на
одну выходку, о которой я до сих пор сожалею.
     - Безбожника человека, - сосредоточенно продолжал старик, - я, может, и
теперь побоюсь; только вот что, друг Александр  Семенович:  безбожника-то  я
совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого - вот как  лучше
объявить его надо. Всякие это люди; не сообразишь, какие люди; и  большие  и
малые, и глупые и ученые, и даже из самого простого  звания  бывают,  и  все
суета. Ибо читают и толкуют весь свой век, насытившись сладости  книжной,  а
сами все в недоумении пребывают и  ничего  разрешить  не  могут.  Иной  весь
раскидался, самого себя перестал замечать. Иной паче камене ожесточен,  а  в
сердце его бродят мечты; а другой бесчувствен и легкомыслен и  лишь  бы  ему
насмешку свою отсмеять. Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и  то  по
своему мнению; сам же суетлив и в нем предрешения нет. Вот что скажу  опять:
скуки много. Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем,
на вострой соломке спит, а все в нем сердце  веселое,  легкое;  и  грешит  и
грубит, а все сердце легкое. А большой  человек  опивается,  объедается,  на
золотой куче сидит, а все в сердце у него одна тоска. Иной все науки  прошел
- и все тоска. И мыслю так, что чем  больше  ума  прибывает,  тем  больше  и
скуки. Да и то взять: учат с тех пор, как мир стоит, а чему же  они  научили
доброму,  чтобы  мир  был  самое  прекрасное  и  веселое  и  всякой  радости
преисполненное жилище? И еще скажу: благообразия не  имеют,  даже  не  хотят
сего; все погибли, и только каждый хвалит  свою  погибель,  а  обратиться  к
единой истине не помыслит; а жить без бога - одна лишь мука. И выходит,  что
чем освещаемся, то самое и проклинаем, а и сами того не  ведаем.  Да  и  что
толку: невозможно и быть человеку, чтобы не  преклониться;  не  снесет  себя
такой человек, да и никакой человек. И бога отвергнет, так идолу  поклонится
- деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это  все,  а  не
безбожники, вот как объявить их следует. Ну, а и  безбожнику  как  не  быть?
Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих  будут,
потому что с именем божиим на устах приходят.  Слышал  неоднократно,  но  не
стречал я их вовсе. Есть, друг, такие, и так думаю, что и должны быть они.
     - Есть, Макар Иванович, - вдруг подтвердил Версилов,  -  есть  такие  и
"должны быть они".
     - Непременно есть и "должны быть они"! - вырвалось у меня неудержимо  и
с жаром, не знаю почему; но меня  увлек  тон  Версилова  и  пленила  как  бы
какая-то идея в слове "должны быть они". Разговор этот был для  меня  совсем
неожиданностью.  Но  в  эту  минуту  вдруг  случилось  нечто   тоже   совсем
неожиданное.

IV.
     День был чрезвычайно ясный;  стору  у  Макара  Ивановича  не  поднимали
обыкновенно во весь день, по приказанию доктора: но на окне была не стора, а
занавеска, так что самый верх окна был все-таки не закрыт; это  потому,  что
старик тяготился, не видя совсем, при прежней сторе, солнца. И вот  как  раз
мы досидели до того момента, когда солнечный луч вдруг прямо ударил  в  лицо
Макара  Ивановича.  За  разговором  он  не  обратил  сначала  внимания,   но
машинально, во время речи, несколько раз отклонял в сторону  голову,  потому
что яркий луч сильно беспокоил и раздражал его больные глаза. Мама, стоявшая
подле него, уже несколько раз взглядывала на окно  с  беспокойством;  просто
надо бы  было  чем-нибудь  заслонить  окно  совсем,  но,  чтоб  не  помешать
разговору, она вздумала попробовать оттащить  скамеечку,  на  которой  сидел
Макар Иванович, вправо в сторону: всего-то надо  было  подвинуть  вершка  на
три, много на четверть. Она уже несколько раз наклонялась и схватывалась  за
скамейку,  но  оттащить  не  могла;  скамейка,  с  сидящим  на  ней  Макаром
Ивановичем, не трогалась. Чувствуя ее усилия, но в  жару  разговора,  совсем
бессознательно, Макар Иванович несколько раз пробовал было приподняться,  но
ноги его не слушались.  Мама,  однако,  все-таки  продолжала  напрягаться  и
дергать, и вот наконец все это ужасно озлило Лизу. Мне запомнилось несколько
ее сверкающих, раздраженных взглядов, но только я, в  первое  мгновение,  не
знал, чему приписать их, да вдобавок был отвлечен разговором.  И  вот  вдруг
резко послышался ее почти окрик на Макара Ивановича:
     - Да приподымитесь хоть немножко: видите, как трудно маме!
     Старик быстро взглянул на нее, разом  вникнул  и  мигом  поспешил  было
приподняться, но ничего не вышло: приподнялся вершка на два и опять упал  на
скамейку.
     - Не могу, голубчик, - ответил он как бы жалобно Лизе,  и  как-то  весь
послушно смотря на нее.
     - Рассказывать по целой книге можете, а пошевелиться не в силах?
     - Лиза! - крикнула было Татьяна Павловна. Макар Иванович  опять  сделал
чрезвычайное усилие.
     - Возьмите костыль, подле лежит, с костылем приподыметесь!  -  еще  раз
отрезала Лиза.
     - А и впрямь, -  сказал  старик  и  тотчас  же  поспешно  схватился  за
костыль.
     - Просто надо приподнять его! -  встал  Версилов;  двинулся  и  доктор,
вскочила и Татьяна Павловна, но они не успели и подойти, как Макар Иванович,
изо всех сил опершись на костыль, вдруг приподнялся и с радостным торжеством
стал на месте, озираясь кругом.
     - А  и  поднялся!  -  проговорил  он  чуть  не  с  гордостью,  радостно
усмехаясь, - вот и спасибо, милая, научила уму, а я-то думал, что совсем  уж
не служат ноженьки...
     Но он простоял недолго, не успел и проговорить, как вдруг костыль  его,
на который он упирался всею тяжестью тела, как-то скользнул по ковру, и  так
как "ноженьки" почти совсем не держали его, то и грохнулся он со всей высоты
на пол. Это почти ужасно было видеть, я помню. Все ахнули  и  бросились  его
поднимать, по, слава богу, он не разбился;  он  только  грузно,  со  звуком,
стукнулся об пол обоими коленями, но успел-таки уставить перед собою  правую
руку и на ней удержаться. Его  подняли  и  посадили  на  кровать.  Он  очень
побледнел, не от испуга, а от сотрясения. (Доктор находил в нем, сверх всего
другого, и болезнь сердца.) Мама же была вне себя от испуга. И  вдруг  Макар
Иванович, все еще бледный, с трясущимся телом и как бы еще  не  опомнившись,
повернулся к Лизе и почти нежным, тихим голосом проговорил ей:
     - Нет, милая, знать и впрямь не стоят ноженьки!
     Не могу выразить моего тогдашнего впечатления. Дело в том, что в словах
бедного старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив,  прямо
видно было, что он решительно не заметил, с самого начала, ничего злобного в
словах Лизы, а окрик ее на себя принял как за нечто должное, то есть что так
и следовало его "распечь" за вину его. Все это  ужасно  подействовало  и  на
Лизу. В минуту падения она вскочила, как и все, и стояла, вся  помертвев  и,
конечно, страдая, потому что была всему причиною, но  услышав  такие  слова,
она вдруг, почти в мгновение, вся вспыхнула краской стыда и раскаяния.
     - Довольно! - скомандовала вдруг Татьяна Павловна, - все от разговоров!
Пора по местам; чему быть доброму, когда сам доктор болтовню завел!
     - Именно, - подхватил Александр Семенович, суетившийся около  больного.
- Виноват, Татьяна Павловна, ему надо покой!
     Но Татьяна Павловна  не  слушала:  она  с  полминуты  молча  и  в  упор
наблюдала Лизу.
     - Поди сюда, Лиза, и поцелуй меня, старую дуру, если только  хочешь,  -
проговорила она неожиданно.
     И она поцеловала ее, не знаю за что, но именно так надо  было  сделать;
так что я чуть не бросился сам целовать Татьяну Павловну. Именно  не  давить
надо было Лизу укором, а встретить радостью и поздравлением новое прекрасное
чувство, которое несомненно должно было в пей зародиться.  Но,  вместо  всех
этих чувств, я вдруг встал и начал, твердо отчеканивая слова:
     - Макар Иванович, вы опять употребили слово "благообразие", а я как раз
вчера и все дни этим словом мучился... да и всю жизнь  мою  мучился,  только
прежде  не  знал  о  чем.  Это  совпадение  слов  я  считаю  роковым,  почти
чудесным... Объявляю это в вашем присутствии...
     Но меня мигом остановили. Повторяю: я не знал об их уговоре насчет мамы
и Макара Ивановича; меня же  по  прежним  делам,  уж  конечно,  они  считали
способным на всякий скандал в этом роде.
     -  Унять,  унять  его!  -  озверела  совсем  Татьяна   Павловна.   Мама
затрепетала. Макар Иванович, видя всеобщий испуг, тоже испугался.
     - Аркадий, полно! - строго крикнул Версилов.
     - Для меня, господа, - возвысил я еще пуще голос, - для меня видеть вас
всех подле этого младенца (я указал на Макара) - есть безобразие.  Тут  одна
лишь святая - это мама, но и она...
     - Вы его испугаете! - настойчиво проговорил доктор.
     - Я знаю, что я - враг всему миру, - пролепетал было я  (или  что-то  в
этом роде), но, оглянувшись еще раз, я с вызовом посмотрел на Версилова.
     - Аркадий! - крикнул он опять, - такая же точно сцена уже была  однажды
здесь между нами. Умоляю тебя, воздержись теперь!
     Не могу выразить того, с  каким  сильным  чувством  он  выговорил  это.
Чрезвычайная  грусть,  искренняя,  полнейшая,  выразилась  в   чертах   его.
Удивительнее всего было то, что он смотрел как виноватый: я был судья, а  он
- преступник. Все это доконало меня.
     - Да! - вскричал я ему в ответ, - такая же точно сцена уже была,  когда
я хоронил  Версилова  и  вырывал  его  из  сердца...  Но  затем  последовало
воскресение из мертвых, а теперь... теперь уже без  рассвета!  но...  но  вы
увидите все здесь, на что я способен! даже и не ожидаете того,  что  я  могу
доказать!
     Сказав это, я бросился в мою комнату. Версилов побежал за мной...

V.
     Со мной случился рецидив  болезни;  произошел  сильнейший  лихорадочный
припадок, а к ночи бред. Но не все был бред: были  бесчисленные  сны,  целой
вереницей и без меры, из которых один сон или отрывок сна  я  на  всю  жизнь
запомнил. Сообщаю без всяких объяснений; это было пророчество, и  пропустить
не могу.
     Я вдруг очутился, с каким-то великим и гордым намерением  в  сердце,  в
большой и высокой комнате; но не у Татьяны Павловны: я  очень  хорошо  помню
комнату; замечаю это, забегая вперед. Но  хотя  я  и  один,  но  беспрерывно
чувствую, с беспокойством и мукой, что я совсем не один, что меня ждут и что
ждут от меня чего-то. Где-то за дверями  сидят  люди  и  ждут  того,  что  я
сделаю. Ощущение нестерпимое: "О, если б я был один!" И  вдруг  входит  она.
Она смотрит робко, она ужасно боится, она засматривает в мои глаза. В  руках
моих документ. Она улыбается, чтоб пленить меня, она ластится  ко  мне;  мне
жалко, но я начинаю чувствовать отвращение. Вдруг она закрывает лицо руками.
Я бросаю "документ" на стол в невыразимом презрении: "Не просите, нате,  мне
от вас ничего не надо! Мщу за все мое поругание  презрением!"  Я  выхожу  из
комнаты, захлебываясь от  непомерной  гордости.  Но  в  дверях,  в  темноте,
схватывает меня  Ламберт:  "Духгак,  духгак!  -  шепчет  он,  изо  всех  сил
удерживая меня за руку, - она на Васильевском  острове  благородный  пансион
для девчонок должна открывать" (NB то есть  чтоб  прокормиться,  если  отец,
узнав от меня про документ, лишит  ее  наследства  и  прогонит  из  дому.  Я
вписываю слова Ламберта буквально, как приснились).
     "Аркадий  Макарович  ищет  "благообразия"",  -  слышится  голосок  Анны
Андреевны, где-то подле, тут же на лестнице; но не  похвала,  а  нестерпимая
насмешка прозвучала в ее словах. Я возвращаюсь в комнату  с  Ламбертом.  Но,
увидев Ламберта, она вдруг  начинает  хохотать.  Первое  впечатление  мое  -
страшный испуг, такой испуг, что я останавливаюсь и  не  хочу  подходить.  Я
смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но
как будто каждая черточка  лица  исказилась  непомерною  наглостью.  "Выкуп,
барыня, выкуп!" - кричит Ламберт, и оба  еще  пуще  хохочут,  а  сердце  мое
замирает: "О, неужели эта бесстыжая женщина - та самая,  от  одного  взгляда
которой кипело добродетелью мое сердце?"  "Вот  на  что  они  способны,  эти
гордецы, в  ихнем  высшем  свете,  за  деньги!"  -  восклицает  Ламберт.  Но
бесстыдница не смущается даже этим; она хохочет именно над тем,  что  я  так
испуган. О, она готова на выкуп, это я вижу и... и что со  мной?  Я  уже  не
чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как никогда...  Меня  охватывает
новое чувство, невыразимое, которого я еще вовсе не знал никогда, и сильное,
как весь мир... О, я уже не в силах уйти  теперь  ни  за  что!  О,  как  мне
нравится, что это так бесстыдно! Я схватываю ее за руки,  прикосновение  рук
ее мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои  губы  к  ее  наглым,  алым,
дрожащим от смеха и зовущим меня губам.
     О, прочь это низкое воспоминание! Проклятый сон! Клянусь, что до  этого
мерзостного сна не было в моем уме даже хоть  чего-нибудь  похожего  на  эту
позорную мысль! Даже невольной какой-нибудь в этом роде мечты не было  (хотя
я и хранил "документ" зашитым в  кармане  и  хватался  иногда  за  карман  с
странной усмешкой). Откудова же это все явилось совсем готовое? Это  оттого,
что во мне была душа паука! Это значит,  что  все  уже  давно  зародилось  и
лежало в развратном сердце моем,  в  желании  моем  лежало,  но  сердце  еще
стыдилось  наяву,  и  ум  не  смел  еще  представить   что-нибудь   подобное
сознательно. А во сне душа сама все  представила  и  выложила,  что  было  в
сердце, в совершенной точности и в самой полной картине и  -  в  пророческой
форме. И  неужели  это  я  им  хотел  доказать,  выбегая  поутру  от  Макара
Ивановича?  Но  довольно:  до  времени  ничего  об  этом!  Этот   сон,   мне
приснившийся, есть одно из самых странных приключений моей жизни.




Глава третья

I.
     Через три дня я встал поутру с постели и вдруг почувствовал, ступив  на
ноги, что больше не слягу. Я всецело ощутил близость выздоровления. Все  эти
маленькие подробности, может быть,  и  не  стоило  бы  вписывать,  но  тогда
наступило несколько дней, в которые хотя и не произошло  ничего  особенного,
но которые все остались