одни и слабые женщины, а был  бы
с ними мужчина, так я бы сейчас хвост поджал. Я хладнокровно объявил,  чтобы
они перестали ко мне приставать, а я перейду  на  другую  сторону.  А  чтобы
доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов принять вызов, то буду идти за
ними в двадцати шагах до самого их дома, затем  стану  перед  домом  и  буду
ждать их мужчин. Так и сделал.
     - Неужто?
     - Конечно, глупость, но я был разгорячен. Они протащили меня версты три
с лишком, по жаре, до институтов, вошли в деревянный одноэтажный  дом,  -  я
должен сознаться, весьма приличный, - а в  окна  видно  было  в  доме  много
цветов, две канарейки, три шавки и эстампы в рамках. Я простоял среди  улицы
перед домом с полчаса. Они выглянули раза три украдкой, а потом опустили все
шторы. Наконец из калитки вышел какой-то чиновник, пожилой;  судя  по  виду,
спал, и его нарочно разбудили; не то что в халате, а  так,  в  чем-то  очень
домашнем; стал у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня,  я  -
на него. Потом отведет  глаза,  потом  опять  посмотрит  и  вдруг  стал  мне
улыбаться. Я повернулся и ушел.
     -  Друг  мой,  это  что-то  шиллеровское!  Я   всегда   удивлялся:   ты
краснощекий, с лица твоего  прыщет  здоровьем  и  -  такое,  можно  сказать,
отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина не производила  в  твои  лета
известного впечатления? Мне,  mon  cher,  еще  одиннадцатилетнему,  гувернер
замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду на статуи.
     - Вам ужасно хочется, чтоб я сходил к какой-нибудь здешней  Жозефине  и
пришел, вам донести. Незачем; я и  сам  еще  тринадцати  лет  видел  женскую
наготу, всю; с тех пор и почувствовал омерзение.
     - Серьезно? Но, cher enfant, от красивой свежей женщины яблоком пахнет,
какое ж тут омерзение!
     - У меня был в прежнем пансионишке, у Тушара,  еще  до  гимназии,  один
товарищ, Ламберт. Он все меня бил, потому что был больше  чем  тремя  годами
старше, а я ему служил и сапоги снимал. Когда он ездил на конфирмацию, то  к
нему приехал аббат Риго поздравить с первым причастием,  и  оба  кинулись  в
слезах друг другу на шею, и аббат Риго стал его  ужасно  прижимать  к  своей
груди, с разными жестами. Я тоже плакал и очень завидовал. Когда у него умер
отец, он вышел, и я два года его не видал, а  через  два  года  встретил  на
улице. Он сказал, что ко мне придет. Я уже был в гимназии и  жил  у  Николая
Семеновича. Он пришел поутру, показал мне пятьсот рублей  и  велел  с  собой
ехать. Хоть он и бил меня два года назад, а всегда во мне нуждался,  не  для
одних сапог; он все мне пересказывал. Он сказал, что деньги утащил сегодня у
матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от  отца  все  его,  по
закону, и что она не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго
увещевать - вошел, стал над ним и стал хныкать, изображать ужас и  поднимать
руки к небу, "а я вынул нож и сказал, что я  его  зарежу"  (он  выговаривал:
загхэжу). Мы поехали на Кузнецкий. Дорогой он мне сообщил, что  его  мать  в
сношениях с аббатом Риго, и что он это заметил, и что он на все плюет, и что
все, что они говорят про причастие, - вздор.  Он  еще  много  говорил,  а  я
боялся. На Кузнецком он купил двухствольное ружье, ягдташ, готовых патронов,
манежный хлыст и потом еще фунт конфет.  Мы  поехали  за  город  стрелять  и
дорогою встретили птицелова с клетками; Ламберт купил у  него  канарейку.  В
роще он канарейку выпустил, так  как  она  не  может  далеко  улететь  после
клетки, и стал стрелять в нее, но не попал. Он в первый раз стрелял в жизни,
а ружье давно хотел купить, еще у Тушара, и мы давно уже о ружье мечтали. Он
точно захлебывался. Волосы у него были черные ужасно, лицо белое и  румяное,
как на маске, нос длинный, с горбом, как  у  французов,  зубы  белые,  глаза
черные. Он привязал канарейку ниткой к сучку и из двух стволов, в  упор,  на
вершок расстояния, дал по ней два залпа, и она разлетелась на сто  перушков.
Потом мы воротились, заехали в гостиницу, взяли номер,  стали  есть  и  пить
шампанское; пришла дама... Я, помню, был очень поражен тем,  как  пышно  она
была одета, в зеленом шелковом платье. Тут я все это и увидел... про что вам
говорил... Потом, когда мы стали опять пить, он стал ее дразнить  и  ругать;
она сидела без платья; он отнял  платье,  и  когда  она  стала  браниться  и
просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо всей силы  хлестать  по  голым
плечам хлыстом. Я встал, схватил его за волосы, и так ловко,  что  с  одного
раза бросил на пол. Он схватил вилку и ткнул  меня  в  ляжку.  Тут  на  крик
вбежали люди, а я успел убежать. С тех пор мне мерзко  вспомнить  о  наготе;
поверьте, была красавица.
     По мере как я говорил, у князя изменялось  лицо  с  игривого  на  очень
грустное.
     - Mon pauvre enfant! Я всегда был убежден, что  в  твоем  детстве  было
очень много несчастных дней.
     - Не беспокойтесь, пожалуйста.
     - Но ты был один, ты сам говорил мне, и хоть бы этот  Lambert;  ты  это
так очертил: эта канарейка, эта конфирмация со слезами  на  груди  и  потом,
через какой-нибудь год, он о своей матери с  аббатом...  О  mon  cher,  этот
детский вопрос в наше время просто страшен: покамест эти золотые головки,  с
кудрями и с невинностью, в первом детстве, порхают перед тобой и смотрят  на
тебя, с их светлым смехом и светлыми глазками, - то точно ангелы  божии  или
прелестные птички; а потом... а потом случается,  что  лучше  бы  они  и  не
вырастали совсем!
     - Какой вы, князь, расслабленный! И точно у вас у самих  дети.  Ведь  у
вас нет детей и никогда не будет.
     - Tiens! - мгновенно изменилось все лицо  его,  -  как  раз  Александра
Петровна, - третьего дня, хе-хе!  -  Александра  Петровна  Синицкая,  -  ты,
кажется, ее должен был здесь встретить недели три  тому,  -  представь,  она
третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь  женюсь,
то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, - вдруг она мне  и
даже с этакою злостью: "Напротив, у вас-то и будут, у таких-то,  как  вы,  и
бывают непременно, с первого  даже  года  пойдут,  увидите".  Хе-хе!  И  все
почему-то вообразили, что я вдруг  женюсь;  но  хоть  и  злобно  сказано,  а
согласись - остроумно.
     - Остроумно, да обидно.
     - Ну, cher enfant, не от всякого можно обидеться. Я ценю больше всего в
людях остроумие, которое видимо исчезает,  а  что  там  Александра  Петровна
скажет - разве может считаться?
     - Как, как вы сказали? - привязался я, - не от всякого можно...  именно
так! Не всякий стоит,  чтобы  на  него  обращать  внимание,  -  превосходное
правило! Именно я в нем нуждаюсь. Я это запишу. Вы, князь,  говорите  иногда
премилые вещи.
     Он так весь и просиял.
     - N'est-ce pas? Cher enfant, истинное остроумие исчезает,  чем  дальше,
тем пуще. Eh, mais... C'est moi qui connaоt les femmes! Поверь, жизнь всякой
женщины, что бы она там ни проповедовала, это  -  вечное  искание,  кому  бы
подчиниться... так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе -  без  единого
исключения.
     - Совершенно верно, великолепно! - вскричал я в  восхищении.  В  другое
время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на  эту  тему,  на
целый час, но вдруг меня как будто что-то укусило, и я весь  покраснел.  Мне
представилось, что я, похвалами его  бонмо,  (3)  подлещаюсь  к  нему  перед
деньгами и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я  нарочно
упоминаю теперь об этом.
     - Князь, я вас покорнейше прошу выдать мне сейчас же должные  мне  вами
пятьдесят рублей за этот месяц, -  выпалил  я  залпом  и  раздражительно  до
грубости.
     Помню (так как я  помню  все  это  утро  до  мелочи),  что  между  нами
произошла тогда прегадкая, по своей реальной правде, сцена. Он  меня  сперва
не понял, долго смотрел и  не  понимал,  про  какие  это  деньги  я  говорю.
Естественно, что он и не воображал, что я получаю жалованье, - да и за  что?
Правда, он стал уверять потом, что забыл, и,  когда  догадался,  мигом  стал
вынимать пятьдесят рублей, но заторопился и даже закраснелся.  Видя,  в  чем
дело, я встал и резко заявил, что не могу теперь  принять  деньги,  что  мне
сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от
места, и что я слишком теперь понимаю, что мне не за  что  получать,  потому
что никакой службы не было. Князь испугался и стал  уверять,  что  я  ужасно
много служил, что я буду еще больше  служить  и  что  пятьдесят  рублей  так
ничтожно, что он мне, напротив, еще прибавит, потому что он обязан, и что он
сам рядился  с  Татьяной  Павловной,  но  "непростительно  все  позабыл".  Я
вспыхнул и  окончательно  объявил,  что  мне  низко  получать  жалованье  за
скандальные рассказы о том, как я провожал два хвоста к институтам, что я не
потешать его нанялся,  а  заниматься  делом,  а  когда  дела  нет,  то  надо
покончить и т. д., и т. д. Я и представить не  мог,  чтобы  можно  было  так
испугаться, как он, после этих слов моих. Разумеется, покончили тем,  что  я
перестал возражать, а он  всучил-таки  мне  пятьдесят  рублей:  до  сих  пор
вспоминаю с краской в  лице,  что  их  принял!  На  свете  всегда  подлостью
оканчивается, и, что хуже всего, он тогда сумел-таки почти доказать мне, что
я  заслужил  неоспоримо,  а  я  имел  глупость  поверить,  и  притом  как-то
решительно невозможно было не взять.
     - Cher, cher enfant! - восклицал он, целуя меня и обнимая (признаюсь, я
сам было заплакал черт знает с чего, хоть мигом воздержался, и даже  теперь,
как пишу, у меня краска в лице), - милый друг, ты мне теперь как родной;  ты
мне в этот месяц стал как кусок моего собственного сердца! В "свете"  только
"свет" и больше ничего; Катерина Николаевна (дочь его) блестящая женщина,  и
я горжусь, но она часто, очень-очень, милый мой, часто меня обижает... Ну, а
эти девочки (elles  sont  charmantes)  и  их  матери,  которые  приезжают  в
именины, - так ведь они только свою канву привозят, а сами ничего  не  умеют
сказать. У меня на шестьдесят подушек их  канвы  накоплено,  все  собаки  да
олени. Я их очень люблю, но с тобой я почти как с родным -  и  не  сыном,  а
братом, и особенно люблю, когда ты возражаешь; ты литературен, ты читал,  ты
умеешь восхищаться...
     - Я ничего не читал и совсем не литературен. Я читал, что попадется,  а
последние два года совсем ничего не читал и не буду читать.
     - Почему не будешь?
     - У меня другие цели.
     - Cher... жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout,
mais je ne sais rien de bon. Я решительно не знаю, для чего я жил на  свете!
Но... я тебе столько обязан... и я даже хотел...
     Он как-то вдруг  оборвал,  раскис  и  задумался.  После  потрясений  (а
потрясения с ним могли случаться поминутно, бог знает с чего) он обыкновенно
на некоторое время как бы терял здравость рассудка  и  переставал  управлять
собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все  это  было  не  вредно.  Мы
просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем  отвисла...  Всего
более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою  дочь,  да  еще  с  такою
откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
     - Cher enfant, ты ведь не сердишься за то, что я  тебе  ты  говорю,  не
правда ли? - вырвалось у него вдруг.
     - Нисколько. Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен
и хотел вам самим сказать ты, но увидал, что глупо, потому что не  для  того
же, чтоб унизить меня, вы мне ты говорите?
     Он уже не слушал и забыл свой вопрос.
     - Ну, что отец? - поднял он вдруг на меня задумчивый взгляд.
     Я так и вздрогнул. Во-первых, он Версилова обозначил моим  отцом,  чего
бы он себе никогда со мной не позволил, а во-вторых, заговорил о  Версилове,
чего никогда не случалось.
     - Сидит без денег и хандрит, - ответил  я  кратко,  но  сам  сгорая  от
любопытства.
     - Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело,  и
я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко  мне.  Вся
их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч.  Конечно,  я  всегда  желал
добра и Андрею Петровичу (то  есть  Версилову),  и,  кажется,  он  останется
победителем, а князья ни при чем. Закон!
     - Сегодня в суде? - воскликнул я, пораженный.
     Мысль, что Версилов даже и  это  пренебрег  мне  сообщить,  чрезвычайно
поразила  меня.  "Стало  быть,  не  сказал  и  матери,  может,   никому,   -
представилось мне тотчас же, - вот характер!"
     - А разве князь Сокольский в Петербурге? - поразила меня  вдруг  другая
мысль.
     - Со вчерашнего дня. Прямо из Берлина, нарочно к этому дню.
     Тоже чрезвычайно важное для меня известие. "И он придет  сегодня  сюда,
этот человек, который дал ему пощечину!"
     - Ну и что ж, - изменилось вдруг все лицо  князя,  -  проповедует  бога
по-прежнему, и, и... пожалуй, опять по девочкам, по неоперившимся  девочкам?
Хе-хе! Тут и теперь презабавный наклевывается один анекдот... Хе-хе!
     - Кто проповедует? Кто по девочкам?
     - Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам,  как  лист:
что, дескать, едим, об чем мыслим? - то есть  почти  так.  Пугал  и  очищал:
"Если ты религиозен, то как же ты но идешь в монахи?" Почти это и  требовал.
Mais quelle idйe! Если и правильно, то не слишком ли строго?  Особенно  меня
любил Страшным судом пугать, меня из всех.
     - Ничего этого я не заметил, вот уж месяц с  ним  живу,  -  отвечал  я,
вслушиваясь с нетерпеньем. Мне ужасно было досадно, что он  не  оправился  и
мямлил так бессвязно.
     - Это  он  только  не  говорит  теперь,  а  поверь,  что  так.  Человек
остроумный, бесспорно, и глубокоученый; но правильный ли  это  ум?  Это  все
после трех лет его за границей с ним произошло.  И,  признаюсь,  меня  очень
потряс... и всех потрясал... Cher enfant, j'aime le  bon  Dieu...  Я  верую,
верую сколько могу, но - я решительно вышел тогда из себя.  Положим,  что  я
употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в  досаде,  -  и  к
тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и с  начала
мира: "Если высшее существо, - говорю ему, - есть, и существует персонально,
а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде  жидкости,  что
ли (потому что это еще труднее понять), - то где же  он  живет?"  Друг  мой,
c'йtait bкte, без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.  Un
domicile - это важное  дело.  Ужасно  рассердился.  Он  там  в  католичество
перешел.
     - Об этой идее я тоже слышал. Наверно, вздор.
     - Уверяю тебя всем, что есть свято.  Вглядись  в  него...  Впрочем,  ты
говоришь, что он изменился. Ну а в то время как он нас всех  тогда  измучил!
Веришь ли, он держал себя так, как будто святой, и его мощи явятся. Он у нас
отчета в поведении требовал, клянусь тебе! Мощи! En  voilа  une  autre!  Ну,
пусть там монах или пустынник, - а тут человек ходит во  фраке,  ну,  и  там
все... и  вдруг  его  мощи!  Странное  желание  для  светского  человека  и,
признаюсь, странный вкус. Я там ничего не говорю: конечно, все это святыня и
все может случиться... К тому же все это de l'inconnu, но светскому человеку
даже и неприлично. Если  бы  как-нибудь  случилось  со  мной,  или  там  мне
предложили, то, клянусь, я бы отклонил. Ну я, вдруг, сегодня обедаю в  клубе
и вдруг потом - являюсь! Да я насмешу! Все это я ему тогда же  и  изложил...
Он вериги носил. Я покраснел от гнева.
     - Вы сами видели вериги?
     - Я сам не видал, но...
     - Так объявляю же вам, что все это - ложь, сплетение гнусных  козней  и
клевета врагов, то есть одного врага, одного главнейшего  и  бесчеловечного,
потому что у него один только враг и есть - это ваша дочь!
     Князь вспыхнул в свою очередь.
     - Mon cher, я прошу тебя и настаиваю, чтоб отныне  никогда  впредь  при
мне не упоминать рядом с этой гнусной историей имя моей дочери.
     Я приподнялся. Он был вне себя; подбородок его дрожал.
     - Cette histoire infвme!.. Я ей не верил, я не  хотел  никогда  верить,
но... мне говорят: верь, верь, я...
     Тут вдруг вошел лакей и возвестил визит; я опустился опять на мой стул.

IV.
     Вошли две дамы, обе девицы, одна - падчерица одного  двоюродного  брата
покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница  его,  которой  он
уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами;
вторая - Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами,
жившая с своим братом у Фанариотовой и которую  я  видел  до  этого  времени
всего только раз в моей жизни, мельком на улице,  хотя  с  братом  ее,  тоже
мельком, уже имел в Москве стычку (очень  может  быть,  и  упомяну  об  этой
стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).  Эта
Анна Андреевна была с детства своего особенною фавориткой князя  (знакомство
Версилова с князем началось ужасно давно).  Я  был  так  смущен  только  что
происшедшим, что,  при  входе  их,  даже  не  встал,  хотя  князь  встал  им
навстречу; а потом подумал, что уж стыдно  вставать,  и  остался  на  месте.
Главное, я был сбит тем, что князь так закричал на меня три минуты назад,  и
все еще не знал: уходить мне или нет. Но старик мой уже все забыл совсем, по
своему обыкновению, и весь приятно оживился  при  виде  девиц.  Он  даже,  с
быстро переменившейся физиономией и  как-то  таинственно  подмигивая,  успел
прошептать мне наскоро пред самым их входом:
     -  Вглядись  в  Олимпиаду,  гляди  пристальнее,  пристальнее...   потом
расскажу...
     Я глядел на нее довольно пристально и ничего особенного не находил:  не
так высокого роста девица, полная и с  чрезвычайно  румяными  щеками.  Лицо,
впрочем,  довольно  приятное,  из  нравящихся  материалистам.  Может   быть,
выражение доброты, но со складкой. Особенной интеллекцией не могла блистать,
но только в высшем смысле, потому что хитрость была видна по глазам. Лет  не
более девятнадцати. Одним словом, ничего замечательного. У  нас  в  гимназии
сказали бы: подушка. (Если я описываю в такой  подробности,  то  единственно
для того, что понадобится в будущем.) Впрочем, и все, что  описывал  до  сих
пор, по-видимому с такой ненужной подробностью, - все это ведет в будущее  и
там понадобится. В своем месте все  отзовется;  избежать  не  умел;  а  если
скучно, то прошу не читать.
     Совсем  другая  особа  была  дочь  Версилова.  Высокая,  немного   даже
худощавая; продолговатое и замечательно  бледное  лицо,  но  волосы  черные,
пышные; глаза темные, большие, взгляд глубокий; малые и  алые  губы,  свежий
рот. Первая женщина, которая мне не внушала омерзения походкой; впрочем, она
была тонка и сухощава. Выражение лица не совсем доброе, но важное;  двадцать
два года. Почти ни одной наружной черты сходства с Версиловым, а между  тем,
каким-то чудом, необыкновенное сходство с ним  в  выражении  физиономии.  Не
знаю, хороша ли она собой; тут как на вкус. Обе были  одеты  очень  скромно,
так что не стоит описывать. Я ждал,  что  буду  тотчас  обижен  каким-нибудь
взглядом Версиловой или жестом, и приготовился; обидел же  меня  ее  брат  в
Москве, с первого же нашего столкновения в жизни. Она меня не могла знать  в
лицо, но, конечно, слышала, что я хожу к князю.  Все,  что  предполагал  или
делал князь, во всей этой куче его родных и "ожидающих" тотчас же возбуждало
интерес и являлось событием, - тем более его внезапное пристрастие  ко  мне.
Мне положительно было известно, что князь очень интересовался  судьбой  Анны
Андреевны и искал ей жениха. Но для Версиловой было  труднее  найти  жениха,
чем тем, которые вышивали по канве.
     И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и  обменявшись
с ним  какими-то  веселыми  светскими  словечками,  необыкновенно  любопытно
посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг  мне  с  улыбкою
поклонилась. Правда, она только что вошла