я...
Кстати, Лиза, ты ведь заходила давеча к Дарье Онисимовне?
     - Да, была, - как-то коротко ответила она, не подымая головы. - Да ведь
ты, кажется, каждый день ходишь к больному  князю?  -  спросила  она  как-то
вдруг, чтобы что-нибудь сказать, может быть.
     - Да, я к нему хожу, да только не дохожу, - усмехнулся я. - Я  вхожу  и
поворачиваю налево.
     -  Даже  князь  заметил,  что  вы  очень  часто  заходите  к   Катерине
Николаевне. Он вчера говорил и смеялся, - сказала Анна Андреевна.
     - Чему же, чему же смеялся?
     - Он шутил, вы знаете. Он говорил, что, напротив, молодая и  прекрасная
женщина на  молодого  человека  в  вашем  возрасте  всегда  производит  лишь
впечатление негодования и гнева... - засмеялась вдруг Анна Андреевна.
     - Послушайте... знаете, что это он ужасно метко сказал, - вскричал я, -
наверно, это не он, а вы сказали ему?
     - Почему же? Нет, это он.
     - Ну, а если эта красавица обратит на него внимание, несмотря на то что
он так ничтожен, стоит в углу и злится,  потому  что  "маленький",  и  вдруг
предпочтет его всей толпе окружающих ее обожателей, что тогда? -  спросил  я
вдруг с самым смелым и вызывающим видом. Сердце мое застучало.
     - Тогда ты тут так и пропадешь перед нею, - рассмеялась Лиза.
     - Пропаду? - вскричал я. - Нет, я не пропаду. Кажется, не пропаду. Если
женщина станет поперек моей дороги, то она должна идти за мной.  Мою  дорогу
не прерывают безнаказанно...
     Лиза как-то говорила мне раз, мельком, вспоминая уже долго спустя,  что
я произнес  тогда  эту  фразу  ужасно  странно,  серьезно  и  как  бы  вдруг
задумавшись; но  в  то  же  время  "так  смешно,  что  не  было  возможности
выдержать"; действительно, Анна Андреевна опять рассмеялась.
     - Смейтесь, смейтесь надо мною! - воскликнул я в  упоении,  потому  что
весь этот разговор и направление его мне ужасно нравились, - от вас мне  это
только удовольствие. Я люблю ваш смех, Анна Андреевна! У вас есть черта:  вы
молчите и вдруг рассмеетесь, в один миг, так что за миг даже и не угадать по
лицу. Я знал в Москве одну даму, отдаленно, я  смотрел  из  угла:  она  была
почти так же прекрасна собою, как вы, но она не умела  так  же  смеяться,  и
лицо ее, такое же привлекательное, как у вас, - теряло привлекательность;  у
вас же ужасно привлекает... именно этою способностью... Я  вам  давно  хотел
высказать.
     Когда я выговорил про даму, что "она была прекрасна собою, как вы",  то
я тут схитрил: я сделал вид, что у меня  вырвалось  нечаянно,  так  что  как
будто я и не заметил; я очень знал, что такая "вырвавшаяся" похвала оценится
выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как  ни  покраснела
Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно.  Да  и  даму  эту  я  выдумал:
никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать
ей удовольствие.
     - Вправду можно подумать, - прелестно  усмехнулась  она,  -  что  вы  в
последние дни находились под влиянием какой-нибудь прекрасной женщины.
     Я как будто  летел  куда-то...  Мне  даже  хотелось  бы  им  что-нибудь
открыть... но удержался.
     - А кстати, как недавно еще вы выражались о Катерине  Николавне  совсем
враждебно.
     - Если я выражался как-нибудь дурно, - засверкал я глазами, - то  виною
тому была монстрюозная (3) клевета на нее, что она - враг Андрею  Петровичу;
клевета и на него в том, что будто он  любил  ее,  делал  ей  предложение  и
подобные нелепости. Эта идея так же чудовищна, как и другая клевета  на  нее
же, что она, будто бы еще при жизни мужа,  обещала  князю  Сергею  Петровичу
выйти за него, когда овдовеет, а потом не  сдержала  слова.  Но  я  знаю  из
первых рук, что все это не так, а была лишь шутка. Я из первых рук знаю. Раз
там, за границей, в одну шутливую минуту, она действительно  сказала  князю:
"может быть", в будущем; но что же это могло означать,  кроме  лишь  легкого
слова? Я слишком знаю, что князь, с своей стороны,  никакой  цены  не  может
придавать такому  обещанию,  да  и  не  намерен  он  вовсе,  -  прибавил  я,
спохватившись. - У него, кажется, совсем другие идеи, - ввернул я  хитро.  -
Давеча у него Нащокин говорил, что будто бы Катерина Николавна замуж выходит
за барона Бьоринга: поверьте, что он перенес это известие как нельзя  лучше,
будьте уверены.
     - У него был Нащокин? - вдруг, веско и как бы удивившись, спросила Анна
Андреевна.
     - О да; кажется, это из таких порядочных людей...
     - И Нащокин говорил  с  ним  об  этой  свадьбе  с  Бьорингом?  -  очень
заинтересовалась вдруг Анна Андреевна.
     - Не о свадьбе, а так, о возможности, как слух; он говорил, что в свете
будто бы такой слух; что до меня, я уверен, что вздор.
     Анна Андреевна подумала и наклонилась к своему шитью.
     - Я князя Сергея Петровича люблю, - прибавил я вдруг с жаром. - У  него
есть свои  недостатки,  бесспорно,  я  вам  говорил  уже,  именно  некоторая
одноидейность... но и недостатки  его  свидетельствуют  тоже  о  благородной
душе, не правда ли? Мы с ним, например, сегодня чуть не поссорились за  одну
идею:  его  убеждение,  что  если  говоришь  о  благородстве,  то  будь  сам
благороден, не то все, что ты скажешь, - ложь. Ну, логично ли это?  А  между
тем это же свидетельствует и о высоких требованиях чести в душе его,  долга,
справедливости, не правда ли?.. Ах, боже  мой,  который  это  час?  -  вдруг
вскричал я, нечаянно взглянув на циферблат часов на камине.
     - Без десяти минут три, - спокойно произнесла она,  взглянув  на  часы.
Все время, пока я говорил о князе, она слушала меня потупившись, с  какою-то
хитренькою, но милою усмешкой: она знала, для чего я  так  хвалю  его.  Лиза
слушала, наклонив голову над работой, и давно уже не ввязывалась в разговор.
     Я вскочил как обожженный.
     - Вы куда-нибудь опоздали?
     - Да... нет... впрочем, опоздал, но я сейчас. Одно только  слово,  Анна
Андреевна, - начал я в волнении, - я не могу не  высказать  вам  сегодня!  Я
хочу вам признаться, что я уже несколько раз благословлял вашу доброту и  ту
деликатность,  с  которою  вы  пригласили  меня  бывать  у  вас...  На  меня
знакомство с вами имело самое сильное впечатление. В вашей комнате я как  бы
очищаюсь душой и выхожу от вас лучшим, чем я есть. Это верно. Когда я сижу с
вами рядом, то не только не могу говорить о дурном, но и мыслей дурных иметь
не могу; они исчезают при вас, и,  вспоминая  мельком  о  чем-нибудь  дурном
подле вас, я тотчас же стыжусь этого дурного, робею  и  краснею  в  душе.  И
знаете, мне особенно было приятно встретить у вас сегодня сестру мою...  Это
свидетельствует  о  таком   вашем   благородстве...   о   таком   прекрасном
отношении... Одним словом, вы  высказали  что-то  такое  братское,  если  уж
позволите разбить этот лед, что я...
     Пока я говорил, она подымалась с места и все более и более краснела; но
вдруг как  бы  испугалась  чего-то,  какой-то  черты,  которую  не  надо  бы
перескакивать, и быстро перебила меня:
     - Поверьте, что я сумею оценить всем сердцем ваши чувства... Я их и без
слов поняла... и уже давно...
     Она приостановилась в смущении, пожимая мне руку. Вдруг Лиза  незаметно
дернула меня за рукав. Я простился и вышел; но в другой же  комнате  догнала
меня Лиза.

IV.
     - Лиза, зачем ты меня дернула за рукав? - спросил я.
     - Она - скверная, она хитрая, она не стоит... Она тебя держит, чтоб  от
тебя выведать, - быстрым злобным шепотом прошептала она. Никогда  еще  я  не
видывал у ней такого лица.
     - Лиза, бог с тобой, она - такая прелестная девушка!
     - Ну, так я - скверная.
     - Что с тобой?
     - Я очень дурная. Она,  может  быть,  самая  прелестная  девушка,  а  я
дурная. Довольно, оставь. Слушай: мама просит тебя о том, "чего сама сказать
не смеет", так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань  играть,  милый,  молю
тебя... мама тоже...
     - Лиза, я сам знаю, но... Я знаю, что это - жалкое малодушие, но... это
- только пустяки и больше ничего! Видишь, я  задолжал,  как  дурак,  и  хочу
выиграть, только чтоб  отдать.  Выиграть  можно,  потому  что  я  играл  без
расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать  буду...  Не  я
буду, если не выиграю! Я  не  пристрастился;  это  не  главное,  это  только
мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не  прекратить,  когда  хочу.
Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас...
     - Эти триста рублей давеча чего тебе стоили!
     - Почему ты знаешь? - вздрогнул я.
     - Дарья Онисимовна давеча все слышала...
     Но в эту минуту  Лиза  вдруг  толкнула  меня  за  портьеру,  и  мы  оба
очутились за занавесью,  в  так  называемом  "фонаре",  то  есть  в  круглой
маленькой комнатке из окон. Не успел  я  опомниться,  как  услышал  знакомый
голос, звон шпор и угадал знакомую походку.
     - Князь Сережа, - прошептал я.
     - Он, - прошептала она.
     - Чего ты так испугалась?
     - Так; я ни за что не хочу, чтоб он меня встретил...
     - Tiens, да уж не волочится ли он за тобой? - усмехнулся я, - я  б  ему
тогда задал. Куда ты?
     - Выйдем; я с тобой.
     - Ты разве уж там простилась?
     - Простилась; моя шубка в передней...
     Мы вышли; на лестнице меня поразила одна идея:
     - Знаешь, Лиза, он, может быть, приехал сделать ей предложение!
     - Н-нет... он не сделает предложения... - твердо и медленно проговорила
она тихим голосом.
     - Ты не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, - если уж  тебе
пересказывали, - но, ей-богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы
давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры... Видишь, в  нем  много
прекрасных наклонностей... и гуманность есть... Зачатки по крайней мере... а
у такой твердой и умной  девушки  в  руках,  как  Версилова,  он  совсем  бы
выровнялся и стал бы  счастлив.  Жаль,  что  некогда...  да  проедем  вместе
немного, я бы тебе сообщил кое-что...
     - Нет, поезжай, мне не туда. Обедать придешь?
     - Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец - одним  словом,
одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если  знаешь,  имеет  на  его  дела
страшное влияние... векселя... ну, одним словом, держит его  в  руках  и  до
того его припер, а тот до того  унизился,  что  уж  другого  исхода,  как  в
предложении  Анне  Андреевне,  оба  не  видят.  Ее  по-настоящему  надо   бы
предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом  все  дела.  А  что,
откажет она ему, как ты думаешь?
     - Прощай, некогда, - оборвала Лиза, и в мимолетном взгляде ее я  увидал
вдруг столько ненависти, что тут же вскрикнул в испуге:
     - Лиза, милая, за что ты?
     - Я не на тебя; не играй только...
     - Ах, ты про игру, не буду.
     - Ты сейчас сказал: "когда мы в счастье", так ты очень счастлив?
     - Ужасно, Лиза, ужасно! Боже мой, да уж  три  часа,  больше!..  Прощай,
Лизок. Лизочка, милая, скажи: разве можно  заставлять  женщину  ждать  себя?
Позволительно это?
     - Это при свидании,  что  ли?  -  чуть-чуть  улыбнулась  Лиза  какою-то
мертвенькою, дрожащею улыбкой.
     - Дай свою ручку на счастье.
     - На счастье? Мою руку? Ни за что не дам!
     И она быстро удалилась. И главное, так серьезно вскрикнула. Я  бросился
в мои сани.
     Да, да, это-то "счастье" и было тогда  главною  причиною,  что  я,  как
слепой крот, ничего, кроме себя, не понимал и не видел!




Глава четвертая

I.
     Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и  теперь
для меня как мираж. Как могла бы такая  женщина  назначить  свидание  такому
гнусному тогдашнему мальчишке, каким  был  я?  -  вот  что  было  с  первого
взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я  прямо
подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг
такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же,  я  совсем
не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
     То, что пробило уже три часа, меня беспокоило: "Если мне дано свидание,
то как же я опаздываю на свидание", - думал я. Мелькали тоже глупые вопросы,
вроде таких: "Что мне теперь лучше,  смелость  или  робость?".  Но  все  это
только мелькало, потому что в сердце было главное, и такое, что я определить
не мог. Накануне сказано было так: "Завтра я  в  три  часа  буду  у  Татьяны
Павловны" - вот и все. Но, во-первых, я и у ней, в ее  комнате,  всегда  был
принят наедине, и она могла сказать мне все что угодно, и не  переселяясь  к
Татьяне Павловне; стало быть, зачем же  назначать  другое  место  у  Татьяны
Павловны? И опять вопрос: Татьяна Павловна будет дома или не дома? Если  это
- свидание, то,  значит,  Татьяны  Павловны  не  будет  дома.  А  как  этого
достигнуть, не объяснив всего заранее Татьяне Павловне?  Значит,  и  Татьяна
Павловна в секрете? Эта мысль казалась мне дикою и  как-то  нецеломудренною,
почти грубою.
     И, наконец, она  просто-запросто  могла  захотеть  побывать  у  Татьяны
Павловны и сообщила мне вчера безо  всякой  цели,  а  я  навообразил.  Да  и
сказано было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса,
потому что во все время, как я у ней был вчера, я почему-то был как сбитый с
толку: сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел  ужасно,  а  она
куда-то собиралась, как вышло после,  и  видимо  была  рада,  когда  я  стал
уходить. Все эти рассуждения толпились в моей голове. Я решил  наконец,  что
войду, позвоню, отворит кухарка, и я спрошу: "Дома Татьяна  Павловна?"  Коли
нет дома, значит "свидание". Но я не сомневался, не сомневался!
     Я взбежал на лестницу и-на  лестнице,  перед  дверью,  весь  мой  страх
пропал: "Ну пускай, - думал я, - поскорей бы только!" Кухарка отворила  и  с
гнусной своей флегмой прогнусила,  что  Татьяны  Павловны  нет.  "А  нет  ли
другого кого, не ждет ли кто Татьяну Павловну?" - хотел было я спросить,  но
не спросил: "лучше сам  увижу",  и,  пробормотав  кухарке,  что  я  подожду,
сбросил шубу и отворил дверь...
     Катерина Николавна сидела у окна и "дожидалась Татьяну Павловну".
     - Ее нет? - вдруг спросила она меня как бы с заботой и досадой,  только
что меня увидала. И голос и лицо до того не соответствовали моим  ожиданиям,
что я так и завяз на пороге.
     - Кого нет? - пробормотал я.
     - Татьяны Павловны! Ведь я же вас просила вчера передать,  что  буду  у
ней в три часа?
     - Я... я и не видал ее вовсе.
     - Вы забыли?
     Я сел как убитый. Так вот что оказывалось! И,  главное,  все  было  так
ясно, как дважды два, а я - я все еще упорно верил.
     - Я и не помню, что вы просили ей передать. Да  вы  и  не  просили:  вы
просто сказали, что будете в три часа, - оборвал я нетерпеливо. Я не  глядел
на нее.
     - Ах! - вдруг вскричала она, - так  если  вы  забыли  сказать,  а  сами
знали, что я буду здесь, так вы-то сюда зачем приехали?
     Я поднял голову: ни насмешки, ни гнева  в  ее  лице,  а  была  лишь  ее
светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении  лица,
- ее всегдашнее выражение,  впрочем,  -  шаловливость  почти  детская.  "Вот
видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?" - как бы  говорило
все ее лицо.
     Я  не  хотел  отвечать  и  опять  потупился.  Молчание  продолжалось  с
полминуты.
     - Вы теперь от папа? - вдруг спросила она.
     - Я теперь от Анны Андреевны, а у  князя  Николая  Ивановича  вовсе  не
был... и вы это знали, - вдруг прибавил я.
     - С вами ничего не случилось у Анны Андреевны?
     - То есть что я имею теперь сумасшедший вид? Нет, я и до Анны Андреевны
имел сумасшедший вид.
     - И у ней не поумнели?
     - Нет, не поумнел. Я там, кроме того, слышал, что вы выходите замуж  за
барона Бьоринга.
     - Это она вам сказала? - вдруг заинтересовалась она. - Нет,  это  я  ей
передал, а слышал, как говорил давеча Нащокин князю Сергею Петровичу у  него
в гостях.
     Я все не подымал на нее глаз: поглядеть на нее значило облиться светом,
радостью, счастьем, а я не хотел быть счастливым. Жало негодования вонзилось
в мое сердце, и в один миг я принял огромное решение. Затем  я  вдруг  начал
говорить, едва помню о чем. Я задыхался и как-то бормотал, но глядел  я  уже
смело. Сердце у меня стучало. Я заговорил о чем-то ни к чему не относящемся,
впрочем, может быть, и складно. Она сначала было  слушала  с  своей  ровной,
терпеливой улыбкой, никогда не покидавшей ее лица, но мало-помалу удивление,
а потом даже испуг мелькнули в ее пристальном взгляде.  Улыбка  все  еще  не
покидала ее, но и улыбка подчас как бы вздрагивала.
     - Что с вами? - спросил я вдруг, заметив, что она вся вздрогнула.
     - Я вас боюсь, - ответила она мне почти тревожно.
     - Почему вы не уезжаете? Вот, как теперь Татьяны  Павловны  нет,  и  вы
знаете, что не будет, то, стало быть, вам надо встать и уехать?
     - Я  хотела  подождать,  но  теперь...  в  самом  деле...  О  Она  было
приподнялась.
     - Нет, нет, сядьте, - остановил я ее, - вот вы опять вздрогнули, но  вы
и в  страхе  улыбаетесь...  У  вас  всегда  улыбка.  Вот  вы  теперь  совсем
улыбнулись...
     - Вы в бреду?
     - В бреду.
     - Я боюсь... - прошептала она опять.
     - Чего?
     - Что вы стену ломать начнете... - опять улыбнулась она, но уже в самом
деле оробев.
     - Я не могу выносить вашу улыбку!..
     И я опять заговорил. Я весь как бы летел. Меня как бы что-то толкало. Я
никогда, никогда так не говорил с нею, а всегда  робел.  Я  и  теперь  робел
ужасно, но говорил; помню, я заговорил о ее лице.
     - Я не могу больше выносить вашу улыбку! - вскричал я вдруг, - зачем  я
представлял вас грозной, великолепной и с ехидными светскими словами  еще  в
Москве? Да, в Москве; мы об вас  еще  там  говорили  с  Марьей  Ивановной  и
представляли вас, какая вы должны быть... Помните Марью Ивановну? Вы  у  ней
были. Когда я ехал сюда, вы всю ночь снились мне в вагоне. Я здесь до вашего
приезда глядел целый месяц на ваш портрет у вашего отца в кабинете и  ничего
не угадал. Выражение вашего лица есть  детская  шаловливость  и  бесконечное
простодушие - вот! Я ужасно дивился на это все время, как к вам ходил. О,  и
вы умеете смотреть гордо и раздавливать взглядом: я помню, как вы посмотрели
на меня у вашего отца, когда приехали тогда из Москвы... Я вас тогда  видел,
а между тем спроси меня тогда, как я вышел: какая вы? - и я  бы  не  сказал.
Даже росту вашего бы не сказал. Я как увидал вас, так и ослеп.  Ваш  портрет
совсем на вас не похож: у вас глаза  не  темные,  а  светлые,  и  только  от
длинных ресниц кажутся темными. Вы  полны,  вы  среднего  роста,  но  у  вас
плотная полнота, легкая, полнота здоровой деревенской молодки. Да и  лицо  у
вас совсем деревенское, лицо деревенской красавицы, -  не  обижайтесь,  ведь
это хорошо, это лучше - круглое,  румяное,  ясное,  смелое,  смеющееся  и...
застенчивое лицо! Право,  застенчивое.  Застенчивое  у  Катерины  Николаевны
Ахмаковой! Застенчивое и целомудренное, клянусь! Больше чем целомудренное  -
детское! - вот ваше лицо! Я все время был  поражен  и  все  время  спрашивал
себя: та ли это женщина? Я теперь знаю, что вы очень умны, но ведь сначала я
думал, что вы простоваты. У вас ум веселый, но без всяких прикрас...  Еще  я
люблю, что  с  вас  не  сходит  улыбка:  это  -  мой  рай!  Еще  люблю  ваше
спокойствие, вашу тихость и то, что вы выговариваете слова плавно,  спокойно
и почти лениво, - именно эту ленивость люблю. Кажется,  подломись  под  вами
мост, вы и тут что-нибудь плавно и мерно скажете... Я воображал  вас  верхом
гордости и страстей, а вы все два месяца говорили  со  мной  как  студент  с
студентом... Я никогда не воображал, что у вас такой лоб: он немного  низок,
как у статуй, но бел и нежен, как мрамор, под пышными волосами. У вас  грудь
высокая, походка легкая, красоты вы необычайной, а гордости нет  никакой.  Я
ведь только теперь пове