рил, все не верил!
     Она с большими открытыми глазами слушала  всю  эту  дикую  тираду;  она
видела, что я сам дрожу. Несколько раз она приподымала  с  милым,  опасливым
жестом свою  гантированную  ручку,  чтоб  остановить  меня,  но  каждый  раз
отнимала ее в недоумении и страхе назад. Иногда даже быстро отшатывалась вся
назад. Два-три раза улыбка опять просвечивалась было на ее лице; одно  время
она очень покраснела, но под конец решительно испугалась и  стала  бледнеть.
Только что я приостановился, она протянула было руку и как бы  просящим,  но
все-таки плавным голосом промолвила:
     - Этак нельзя говорить... этак невозможно говорить... И вдруг поднялась
с места, неторопливо захватывая свой шейный платок и свою соболью муфту.
     - Вы идете? - вскричал я.
     - Я решительно вас боюсь... вы злоупотребляете... - протянула  она  как
бы с сожалением и упреком.
     - Послушайте, я, ей-богу, стену не буду ломать.
     - Да вы уж начали, - не удержалась она и улыбнулась. - Я даже не  знаю,
пустите ли вы меня пройти? - И кажется, она впрямь опасалась, что  я  ее  не
пущу.
     - Я вам сам дверь отворю, идите, но  знайте:  я  принял  одно  огромное
решение; и если вы захотите дать свет моей душе,  то  воротитесь,  сядьте  и
выслушайте только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь
отворю!
     Она посмотрела на меня и села на место.
     - С каким бы негодованием вышла  иная,  а  вы  сели!  -  вскричал  я  в
упоении.
     - Вы никогда так прежде не позволяли себе говорить.
     - Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная,  что  говорить.  Вы
думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял  огромное  решение  и
почувствовал, что его выполню. А как принял это решение, то сейчас и сошел с
ума и стал все это говорить... Выслушайте, вот мои два слова:  шпион  я  ваш
или нет? Ответьте мне - вот вопрос!
     Краска быстро залила ее лицо.
     - Не отвечайте еще,  Катерина  Николавна,  а  выслушайте  все  и  потом
скажите всю правду.
     Я разом сломал все заборы и полетел в пространство.

II.
     - Два месяца назад я здесь стоял за  портьерой...  вы  знаете...  а  вы
говорили  с  Татьяной  Павловной  про  письмо.  Я  выскочил  и,  вне   себя,
проговорился. Вы тотчас  поняли,  что  я  что-то  знаю...  вы  не  могли  не
понять... вы искали  важный  документ  и  опасались  за  него...  Подождите,
Катерина Николавна, удерживайтесь  еще  говорить.  Объявляю  вам,  что  ваши
подозрения были основательны: этот документ существует... то есть  был...  я
его видел; это - ваше письмо к Андроникову, так ли?
     - Вы видели это письмо? - быстро спросила она, в смущении и волнении. -
Где вы его видели?
     - Я видел... я видел у Крафта... вот у того, который застрелился...
     - В самом деле? Вы сами видели? Что ж с ним сталось?
     - Крафт его разорвал.
     - При вас, вы видели?
     - При мне. Он разорвал, вероятно,  перед  смертью...  Я  ведь  не  знал
тогда, что он застрелится...
     - Так оно уничтожено, слава богу! - проговорила она медленно, вздохнув,
и перекрестилась.
     Я не солгал ей. То есть я и солгал, потому что документ был  у  меня  и
никогда у Крафта, но это была лишь мелочь, а в самом главном  я  не  солгал,
потому что в ту минуту, когда лгал, то дал себе слово сжечь это письмо в тот
же вечер. Клянусь, если б оно было у меня в ту минуту в кармане, я бы  вынул
и отдал ей; но его со мною не было, оно было  на  квартире.  Впрочем,  может
быть, и не отдал бы, потому что мне  было  бы  очень  стыдно  признаться  ей
тогда, что оно у меня и что я сторожил ее так долго, ждал и не отдавал.  Все
одно: сжег бы дома, во всяком случае, и не солгал! Я был чист в  ту  минуту,
клянусь.
     - А коли так, - продолжал я почти вне себя, - то скажите мне: для  того
ли вы привлекали меня, ласкали меня, принимали меня, что подозревали во  мне
знание о документе? Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не  говорите,
а дайте мне все докончить: я все время, как  к  вам  ходил,  все  это  время
подозревал, что вы для того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это
письмо, довести меня до того, чтоб я признался... Постойте,  еще  минуту:  я
подозревал, но я страдал. Двоедушие ваше было для  меня  невыносимо,  потому
что... потому что я нашел в вас благороднейшее существо! Я прямо  говорю,  я
прямо говорю: я был вам враг, но я нашел в вас благороднейшее существо!  Все
было  побеждено  разом.  Но  двоедушие,  то  есть  подозрение  в  двоедушии,
томило... Теперь должно все решиться, все объясниться, такое  время  пришло;
но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все  это,
именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то  я
не рассержусь... то есть я хотел сказать - не обижусь, потому  что  это  так
естественно, я ведь понимаю. Что ж тут может быть неестественного и дурного?
Вы мучаетесь документом, вы подозреваете, что такой-то все знает; что ж,  вы
очень могли желать, чтоб такой-то  высказался...  Тут  ничего  нет  дурного,
ровно ничего. Искренно  говорю.  Но  все-таки  надо,  чтобы  вы  теперь  мне
что-нибудь сказали... признались (простите  это  слово).  Мне  надо  правду.
Почему-то так надо! Итак, скажите: для  того  ли  вы  обласкали  меня,  чтоб
выпытать у меня документ... Катерина Николаевна?
     Я говорил как будто падал, и лоб мой горел. Она слушала  меня  уже  без
тревоги, напротив, чувство было в лице; но она смотрела  как-то  застенчиво,
как будто стыдясь.
     - Для того, - проговорила она медленно и вполголоса. - Простите меня, я
была виновата, - прибавила она вдруг, слегка приподымая ко мне руки. Я никак
не ожидал этого. Я всего ожидал, но только не этих двух слов; даже  от  нее,
которую знал уже.
     - И вы говорите мне: "виновата"! Так прямо: "виновата"? - вскричал я.
     - О, я уже давно стала чувствовать, что пред вами  виновата...  и  даже
рада теперь, что вышло наружу...
     - Давно чувствовали? Для чего же вы не говорили прежде?
     - Да я не умела как и сказать, - улыбнулась она, - то есть я  и  сумела
бы, - улыбнулась она опять, - но как-то становилось все  совестно...  потому
что я действительно вначале  вас  только  для  этого  "привлекала",  как  вы
выразились, ну а потом мне очень скоро стало противно... и надоело  мне  все
это притворство, уверяю вас! - прибавила она с горьким чувством, - да и  все
эти хлопоты тоже!
     - И почему, почему бы вам не спросить тогда прямехоньким  образом?  Так
бы и сказали: "Ведь ты знаешь про письмо, чего же ты притворяешься?" И я  бы
вам тотчас все сказал, тотчас признался!
     - Да я вас... боялась немного. Признаюсь, я тоже вам и не Доверяла.  Да
и вправду: если я хитрила, то ведь и вы тоже, - прибавила она, усмехнувшись.
     - Да, да, я был недостоин! - вскричал я пораженный.  -  О,  вы  еще  не
знаете всех бездн моего падения!
     - Ну уж и бездн! Узнаю ваш слог, - тихо улыбнулась она. - Это письмо, -
прибавила она грустно, - было самым грустным и легкомысленным поступком моей
жизни. Сознание об этом поступке было мне всегдашним  укором.  Под  влиянием
обстоятельств и опасений я усумнилась в моем милом, великодушном отце. Зная,
что это письмо могло попасть... в руки злых людей... имея  полные  основания
так думать (с жаром произнесла она),  я  трепетала,  что  им  воспользуются,
покажут папа... а на него это могло произвести чрезвычайное впечатление... в
его положении... на здоровье его... и он бы меня разлюбил... Да, - прибавила
она, смотря мне ясно в глаза и, вероятно,  поймав  на  лету  что-то  в  моем
взгляде, - да, я боялась тоже и за участь мою:  я  боялась,  что  он...  под
влиянием своей болезни... мог лишить меня и своих  милостей...  Это  чувство
тоже входило, но я, наверно, и  тут  перед  ним  виновата:  он  так  добр  и
великодушен, что, конечно, бы меня простил. Вот и все, что было. А что я так
поступила с  вами,  то  так  не  надо  было,  -  кончила  она,  опять  вдруг
застыдившись. - Вы меня привели в стыд.
     - Нет, вам нечего стыдиться! - вскричал я.
     - Я действительно рассчитывала... на  вашу  пылкость...  и  сознаюсь  в
этом, - вымолвила она потупившись.
     - Катерина Николаевна! Кто, кто, скажите, заставляет вас  делать  такие
признания мне вслух? - вскрикнул я, как опьянелый, - ну что  бы  вам  стоило
встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом  доказать  мне,  как
дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего не  было,  -  понимаете,
как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой? Ведь я глуп
и груб, я бы вам тотчас поверил, я бы всему поверил от вас,  что  бы  вы  ни
сказали! Ведь вам бы ничего не стоило так поступить? Ведь не боитесь  же  вы
меня в самом деле? Как могли вы так добровольно унизиться  перед  выскочкой,
перед жалким подростком?
     - В этом по крайней мере я не унизилась перед вами, - промолвила она  с
чрезвычайным достоинством, по-видимому не поняв мое восклицание.
     - О, напротив, напротив! я только это и кричу!..
     - Ах, это было  так  дурно  и  так  легкомысленно  с  моей  стороны!  -
воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как  бы  стараясь  закрыться
рукой, - мне стыдно было еще вчера, а потому я и была так не по себе,  когда
вы у меня сидели... Вся  правда  в  том,  -  прибавила  она,  -  что  теперь
обстоятельства мои вдруг так сошлись, что мне необходимо  надо  было  узнать
наконец всю правду об участи этого несчастного письма, а то я было уж  стала
забывать о нем... потому что я вовсе не из  этого  только  принимала  вас  у
себя, - прибавила она вдруг.
     Сердце мое задрожало.
     - Конечно нет, - улыбнулась она тонкой улыбкой, - конечно нет! Я...  Вы
очень метко заметили это давеча, Аркадий Макарович,  что  мы  часто  с  вами
говорили как студент с студентом. Уверяю вас, что мне  очень  скучно  бывает
иногда в людях; особенно  стало  это  после  заграницы  и  всех  этих  наших
семейных несчастий... Я даже мало теперь и бываю где-нибудь, и не  от  одной
только лени. Мне часто хочется уехать  в  деревню.  Я  бы  там  перечла  мои
любимые книги, которые уж давно отложила, а все никак не сберусь прочесть. Я
вам про это уж говорила. Помните, вы смеялись, что я читаю  русские  газеты,
по две газеты в день?
     - Я не смеялся...
     - Конечно, потому что и вас  это  так  же  волновало,  а  я  вам  давно
призналась: я русская и Россию люблю. Вы  помните,  мы  все  с  вами  читали
"факты", как вы это называли (улыбнулась она). Вы хоть и очень часто бываете
какой-то... странный, но вы иногда так оживлялись, что всегда умели  сказать
меткое слово, и интересовались именно тем, что меня интересовало.  Когда  вы
бываете "студентом", вы, право, бываете милы и оригинальны. Вот другие  роли
вам, кажется, мало идут, - прибавила она с прелестной, хитрой усмешкой. - Вы
помните, мы иногда по целым часам говорили про одни только цифры, считали  и
примеривали, заботились  о  том,  сколько  школ  у  нас,  куда  направляется
просвещение. Мы считали убийства и уголовные  дела,  сравнивали  с  хорошими
известиями... хотелось узнать, куда это все стремится и что с  нами  самими,
наконец, будет. Я в вас встретила искренность. В свете с нами, с  женщинами,
так никогда не говорят. Я на прошлой неделе заговорила было с князем -вым  о
Бисмарке, потому что  очень  интересовалась,  а  сама  не  умела  решить,  и
вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень  подробно,  но
все  с  какой-то   иронией   и   с   тою   именно   нестерпимою   для   меня
снисходительностью, с которою обыкновенно говорят  "великие  мужи"  с  нами,
женщинами, если те сунутся "не в свое дело"... А помните, как мы о  Бисмарке
с вами чуть не поссорились? Вы мне доказывали, что  у  вас  есть  своя  идея
"гораздо почище" Бисмарковой, - засмеялась вдруг она. - Я в жизни  встретила
лишь двух людей, которые со мной говорили вполне серьезно:  покойного  мужа,
очень,  очень  умного  и...  бла-го-родного  человека,  -   произнесла   она
внушительно, - и еще - вы сами знаете кого...
     - Версилова! - вскричал я. Я чуть дышал над каждым ее словом.
     - Да; я очень любила его слушать, я стала с  ним  под  конец  вполне...
слишком, может быть, откровенною, но тогда-то он мне и не поверил!
     - Не поверил?
     - Да, ведь и никто никогда мне не верил.
     - Но Версилов, Версилов!
     - Он не просто не поверил, - промолвила она, опустив  глаза  и  странно
как-то улыбнувшись, - а счел, что во мне "все пороки".
     - Которых у вас нет ни одного!
     - Нет, есть некоторые и у меня.
     - Версилов не любил вас, оттого и не понял вас, - вскричал  я,  сверкая
глазами.
     Что-то передернулось в ее лице.
     - Оставьте об этом и никогда не говорите мне об... этом  человеке...  -
прибавила она горячо и с сильною настойчивостью. - Но довольно;  пора.  (Она
встала, чтоб уходить.) - Что ж, прощаете вы меня или нет? - проговорила она,
явно смотря на меня.
     -  Мне...  вас...  простить!  Послушайте,  Катерина  Николаевна,  и  не
рассердитесь! правда, что вы выходите замуж?
     - Это еще совсем не решено,  -  проговорила  она,  как  бы  испугавшись
чего-то, в смущении.
     - Хороший он человек? Простите, простите мне этот вопрос!
     - Да, очень хороший...
     - Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведь  знаю,  что
такие вопросы от меня невозможны! Я хотел лишь знать, достоин он или нет, но
я про него узнаю сам.
     - Ах, послушайте! - с испугом проговорила она.
     - Нет, не буду, не буду. Я пройду мимо... Но вот что только скажу:  дай
вам бог всякого счастия, всякого, какое сами выберете... за то, что вы  сами
дали мне теперь столько счастья, в один этот час! Вы теперь  отпечатались  в
душе моей вечно.  Я  приобрел  сокровище:  мысль  о  вашем  совершенстве.  Я
подозревал коварство, грубое кокетство и был несчастен... потому что не  мог
с вами соединить эту мысль... в последние дни я думал день и ночь;  и  вдруг
все становится ясно как день! Входя сюда, я  думал,  что  унесу  иезуитство,
хитрость, выведывающую змею, а нашел честь, славу, студента!.. Вы  смеетесь?
Пусть, пусть! Ведь  вы  -  святая,  вы  не  можете  смеяться  над  тем,  что
священно...
     - О нет, я тому только, что у вас такие ужасные слова... Ну, что  такое
"выведывающая змея"? - засмеялась она.
     - У вас вырвалось сегодня одно  драгоценное  слово,  -  продолжал  я  в
восторге. - Как могли вы только выговорить предо мной, "что рассчитывали  на
мою пылкость"? Ну пусть вы святая и признаетесь  даже  в  этом,  потому  что
вообразили в себе какую-то вину и  хотели  себя  казнить...  Хотя,  впрочем,
никакой вины не было, потому что если и было что, то от вас  все  свято!  Но
все-таки вы могли не сказать именно этого слова,  этого  выражения!..  Такое
неестественное даже чистосердечие показывает лишь  высшее  ваше  целомудрие,
уважение ко мне, веру в меня, - бессвязно восклицал я. - О, не краснейте, не
краснейте!.. И кто, кто  мог  клеветать  и  говорить,  что  вы  -  страстная
женщина? О, простите: я вижу мучительное выражение на вашем  лице;  простите
исступленному подростку его неуклюжие слова! Да и в словах ли, в  выражениях
ли теперь дело? Не выше ли вы всех выражений?.. Версилов  раз  говорил,  что
Отелло не для того убил Дездемону,  а  потом  убил  себя,  что  ревновал,  а
потому, что у него отняли его идеал!.. Я это понял, потому что и мне сегодня
возвратили мой идеал!
     - Вы меня слишком хвалите: я не стою того, - произнесла она с чувством.
- Помните, что я говорила вам про ваши глаза? - прибавила она шутливо.
     - Что у меня не глаза, а вместо глаз два микроскопа,  и  что  я  каждую
муху преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут не верблюд!.. Как, вы уходите?
     Она стояла среди комнаты, с муфтой и с шалью в руке.
     - Нет, я подожду, когда вы выйдете, а сама выйду потом.  Я  еще  напишу
два слова Татьяне Павловне.
     - Я сейчас уйду, сейчас, но еще раз: будьте счастливы, одни или с  тем,
кого выберете, и дай вам бог! А мне - мне нужен лишь идеал!
     - Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об  вас...  Про  вас
отец мой говорит всегда: "милый, добрый мальчик!" Поверьте, я  буду  помнить
всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном  в  чужих  людях,  и  об
уединенных его мечтах... Я слишком понимаю, как сложилась  душа  ваша...  Но
теперь хоть мы и студенты, - прибавила она с просящей и  стыдливой  улыбкой,
пожимая руку мою, - но нам нельзя уже более  видеться  как  прежде  и,  и...
верно, вы это понимаете?
     - Нельзя?
     - Нельзя, долго нельзя... в этом уж  я  виновата...  Я  вижу,  что  это
теперь совсем невозможно... Мы будем встречаться иногда у папа...
     "Вы боитесь "пылкости" моих чувств, вы не верите мне?" - хотел  было  я
вскричать; но она вдруг так предо мной застыдилась, что слова  мои  сами  не
выговорились.
     - Скажите, - вдруг остановила она меня уже совсем у дверей, -  вы  сами
видели, что... то письмо... разорвано? Вы хорошо это  запомнили?  Почему  вы
тогда узнали, что это было то самое письмо к Андроникову?
     - Крафт  мне  рассказал  его  содержание  и  даже  показал  мне  его...
Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то  робел  при  вас,  а  когда  вы
уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла  ваша
нога... - проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего,  и,  не
взглянув на нее, быстро вышел.
     Я пустился домой; в моей душе был восторг.  Все  мелькало  в  уме,  как
вихрь, а сердце было полно. Подъезжая  к  дому  мамы,  я  вспомнил  вдруг  о
Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком,  чудовищном  слове
давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! "Как у них у  всех  жестко
на сердце! Да и Лиза, что с ней?" - подумал я, став на крыльцо.
     Я отпустил Матвея и велел приехать за мной, ко мне на квартиру в девять
часов.




Глава пятая

I.
     К обеду я опоздал, но они еще не садились и  ждали  меня.  Может  быть,
потому, что я вообще у них редко обедал, сделаны были даже кой-какие  особые
прибавления: явились на закуску сардины и проч. Но к  удивлению  моему  и  к
горю, я застал всех чем-то как  бы  озабоченными,  нахмуренными:  Лиза  едва
улыбнулась, меня завидя, а мама видимо беспокоилась; Версилов улыбался, но с
натуги. "Уж не поссорились ли?" - подумалось мне. Впрочем, сначала  все  шло
хорошо: Версилов только  поморщился  немного  на  суп  с  клецками  и  очень
сгримасничал, когда подали зразы:
     - Стоит только предупредить,  что  желудок  мой  такого-то  кушанья  не
выносит, чтоб оно на другой же день и явилось, - вырвалось у него в досаде.
     - Да ведь что ж, Андрей Петрович,  придумать-то?  Никак  не  придумаешь
нового-то кушанья никакого, - робко ответила мама.
     - Твоя мать -  совершенная  противоположность  иным  нашим  газетам,  у
которых что ново, то и хорошо, - хотел было сострить Версилов но  игривее  и
подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он  только  пуще  испугал  маму,
которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и  озиралась
с недоумением. В эту минуту  вошла  Татьяна  Павловна  и,  объявив,  что  уж
отобедала, уселась подле мамы на диване.
     Я все еще не успел приобрести расположения этой особы; даже,  напротив,
она еще пуще стала на меня нападать за все про все.  Особенно  усилилось  ее
неудовольствие на меня  за  последнее  время:  она  видеть  не  могла  моего
франтовского платья, а  Лиза  передавала  мне,  что  с  ней  почти  случился
припадок, когда она узнала, что у меня лихач-извозчик. Я кончил тем, что  по
возможности стал избегать с ней встречи.  Два  месяца  назад,  после  отдачи
наследства, я было забежал к ней  поболтать  о  поступке  Версилова,  но  не
встретил ни малейшего сочувствия; напротив, она была  страшно  обозлена:  ей
очень не понравилось, что отдано все, а не половина; мне же она резко  тогда
заметила:
     - Бьюсь об за