чем ему было правды? Он ни  полслову  сам
не  верит  из  того,  что  ей  написал.  Ему  надо  было  только  оскорбить,
бессмысленно оскорбить, не зная даже для чего,  придравшись  к  предлогу,  а
предлог дал я... Поступок бешеной собаки! Убить, что  ли,  он  теперь  хочет
Бьоринга? Для чего? Его сердце знает для чего! А я ничего не знаю, что в его
сердце... Нет, нет, и теперь не знаю. Неужели до такой страсти ее любит? или
до такой страсти ее ненавидит? Я не знаю, а знает ли он сам-то?  Что  это  я
сказал маме, что с ним  "ничего  не  может  сделаться";  что  я  этим  хотел
сказать? Потерял я его или не потерял?"
     "...Она видела, как меня толкали... Она тоже смеялась  или  нет?  Я  бы
смеялся! Шпиона били, шпиона!.."
     "Что значит (мелькнуло мне вдруг), что значит, что  он  включил  в  это
гадкое письмо, что документ вовсе не сожжен, а существует?.."
     "Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь  в  трактире  сидит  и  слушает
"Лючию"! А может, после "Лючии" пойдет и  убьет  Бьоринга.  Бьоринг  толкнул
меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг  даже  и  с  Версиловым  драться
брезгает, так разве пойдет со мной? Может быть, мне  надо  будет  убить  его
завтра из револьвера, выждав на улице..." И вот эту мысль  провел  я  в  уме
совсем машинально, не останавливаясь на ней нисколько.
     Минутами мне как бы мечталось, что вот сейчас отворится  дверь,  войдет
Катерина Николаевна, подаст мне руку, и мы оба рассмеемся... О, студент  мой
милый! Это мне мерещилось, то есть  желалось,  уж  когда  очень  стемнело  в
комнате. "Да давно ли это было, что я стоял перед ней, прощался с ней, а она
подавала мне руку и смеялась? Как могло  случиться,  что  в  такое  короткое
время вышло такое ужасное расстояние!  Просто  пойти  к  ней  и  объясниться
сейчас же, сию минуту, просто, просто! Господи, как  это  так  вдруг  совсем
новый мир начался! Да, новый мир, совсем, совсем новый... А Лиза,  а  князь,
это еще старые... Вот я здесь теперь у князя. И мама, - как могла она жить с
ним, коли так? Я бы мог, я все смогу, но она? Теперь что же будет?"  И  вот,
как в вихре, фигуры Лизы, Анны Андреевны, Стебельков, князя, Афердова, всех,
бесследно  замелькали  в  моем  больном  мозгу.  Но  мысли  становились  все
бесформеннее и неуловимее; я рад был, когда удавалось осмыслить какую-нибудь
и ухватиться за нее.
     "У меня есть "идея"! - подумал было я вдруг, - да так ли?  Не  наизусть
ли я затвердил? Моя идея - это мрак и уединение, а разве теперь уж  возможно
уползти назад в прежний мрак? Ах, боже мой, я ведь не сжег "документ"! Я так
и забыл его сжечь третьего дня.  Ворочусь  и  сожгу  на  свечке,  именно  на
свечке; не знаю только, то ли я теперь думаю..."
     Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной  и  спросил,
кушал ли я? Я только махнул рукой. Однако спустя час он принес мне чаю, и  я
с жадностью выпил большую чашку. Потом  я  осведомился,  который  час?  Было
половина девятого, и я даже не удивился, что сижу уже пять часов.
     - Я к вам уже раза три входил, - сказал Петр, - да вы, кажется, спали.
     Я же не помнил,  что  он  входил.  Не  знаю  почему,  но  вдруг  ужасно
испугавшись, что я "спал", я встал и начал ходить по комнате, чтоб опять  не
"заснуть". Наконец, сильно начала болеть голова. Ровно в десять часов  вошел
князь, и я удивился тому, что я ждал его; я о нем совсем забыл, совсем.
     - Вы здесь, а я заезжал к вам, за вами, - сказал он мне. Лицо его  было
мрачно и строго, ни малейшей улыбки. В глазах неподвижная идея.
     -  Я  бился  весь  день  и  употребил  все   меры,   -   продолжал   он
сосредоточенно, - все рушилось, а в будущем ужас... (NB. Он так и не  был  у
князя Николая Ивановича.) Я  видел  Жибельского,  это  человек  невозможный.
Видите: сначала надо иметь деньги, а потом мы увидим. А если и с деньгами не
удастся, тогда... Но я сегодня решился об этом не  думать.  Добудем  сегодня
только деньги, а завтра все увидим. Ваш третьегодняшний выигрыш еще  цел  до
копейки. Там без трех рублей  три  тысячи.  За  вычетом  вашего  долга,  вам
остается сдачи триста сорок рублей. Возьмите их и  еще  семьсот,  чтоб  была
тысяча, а я возьму остальные две. Затем сядем у  Зерщикова  на  двух  разных
концах и попробуем выиграть десять тысяч -  может,  что-нибудь  сделаем,  не
выиграем - тогда... Впрочем, только это и остается.
     Он фатально посмотрел на меня.
     - Да, да! - вскричал я вдруг, точно воскресая, - едем! Я только  вас  и
ждал...
     Замечу, что я ни одного мгновения не думал в эти часы о рулетке.
     - А подлость? А низость поступка? - спросил вдруг князь.
     - Это что мы на рулетку-то! Да это все! - вскричал я, - деньги все! Это
только мы с вами святые, а Бьоринг продал же себя. Анна Андреевна продала же
себя, а Версилов - слышали вы, что Версилов маньяк? Маньяк! Маньяк!
     - Вы здоровы, Аркадий Макарович? У вас какие-то странные глаза.
     - Это вы, чтоб без меня уехать? Да я от вас теперь не отстану.  Недаром
мне всю ночь игра снилась. Едем, едем! - вскрикивал  я,  точно  вдруг  нашел
всему разгадку.
     - Ну так едем, хоть вы и в лихорадке, а там...
     Он не договорил. Тяжелое, ужасное было у него лицо. Мы уже выходили.
     - Знаете ли, - сказал он вдруг, приостановившись в дверях, - что есть и
еще один выход из беды, кроме игры?
     - Какой?
     - Княжеский!
     - Что же? Что же?
     - Потом узнаете что. Знайте только, что я уже его недостоин, потому что
опоздал. Едем, а вы попомните мое  слово.  Попробуем  выход  лакейский...  И
разве я не знаю, что я сознательно, с  полной  волей,  еду  и  действую  как
лакей!

VI.
     Я полетел на рулетку, как будто в ней сосредоточилось все мое спасение,
весь выход, а между тем, как сказал уже, до приезда князя  я  об  ней  и  не
думал. Да и играть ехал я не для себя, а  на  деньги  князя  для  князя  же;
осмыслить не могу, что влекло меня, но влекло непреоборимо. О,  никогда  эти
люди, эти лица, эти круперы, эти  игорные  крики,  вся  эта  подлая  зала  у
Зерщикова, никогда не казалось мне все это так омерзительно, так мрачно, так
грубо и грустно, как в этот  раз!  Я  слишком  помню  скорбь  и  грусть,  по
временам хватавшую меня за сердце во все эти часы у стола. Но для чего я  не
уезжал? Для чего выносил, точно принял на себя жребий, жертву, подвиг? Скажу
лишь одно: вряд ли я могу сказать про себя тогдашнего,  что  был  в  здравом
рассудке. А между тем никогда еще не играл я так разумно, как в этот  вечер.
Я был молчалив и сосредоточен, внимателен и расчетлив ужасно; я был терпелив
и скуп и в то же время решителен в решительные минуты. Я поместился опять  у
zйro, то есть опять между Зерщиковым и Афердовым, который всегда  усаживался
подле Зерщикова справа; мне претило это место, но  мне  непременно  хотелось
ставить на zйro, a все остальные места у zйro были заняты. Мы играли  уже  с
лишком час; наконец я увидел с  своего  места,  что  князь  вдруг  встал  и,
бледный, перешел к нам и остановился передо мной напротив,  через  стол:  он
все проиграл и молча смотрел на мою игру, впрочем, вероятно, ничего в ней не
понимая и даже не думая уже об игре. К  этому  времени  я  только  что  стал
выигрывать, и Зерщиков отсчитал мне деньги. Вдруг  Афердов,  молча,  в  моих
глазах, самым наглым образом, взял и присоединил к своей, лежавшей перед ним
куче денег, одну из моих сторублевых. Я вскрикнул и схватил его за руку. Тут
со мной произошло нечто мною неожиданное: я точно сорвался с цепи; точно все
ужасы и обиды этого дня вдруг сосредоточились в этом одном мгновении, в этом
исчезновении сторублевой. Точно все накопившееся и сдавленное во  мне  ждало
только этого мига, чтобы прорваться.
     - Это - вор: он  украл  у  меня  сейчас  сторублевую!  -  восклицал  я,
озираясь кругом, вне себя.
     Нe описываю поднявшейся суматохи; такая история была здесь  совершенною
новостью. У Зерщикова вели себя пристойно, и игра у него тем славилась. Но я
не помнил себя. Среди шума и криков вдруг послышался голос Зерщикова:
     - И однако же, денег нет, а они здесь лежали! Четыреста рублей!
     Разом вышла и другая история: пропали  деньги  в  банке,  под  носом  у
Зерщикова, пачка в  четыреста  рублей.  Зерщиков  указывал  место,  где  они
лежали, "сейчас только лежали", и это место оказывалось  прямо  подле  меня,
соприкасалось со мной, с тем местом, где лежали мои деньги, то есть гораздо,
значит, ближе ко мне, чем к Афердову.
     - Вор здесь! Это он опять украл, обыщите его! - восклицал  я,  указывая
на Афердова.
     - Это - все потому, - раздался чей-то  громовый  и  внушительный  голос
среди   общих   криков,   -   что   входят   неизвестно    какие.    Пускают
нерекомендованных! Кто его ввел? Кто он такой?
     - Долгорукий какой-то.
     - Князь Долгорукий?
     - Его князь Сокольский ввел, - закричал кто-то.
     - Слышите, князь, - вопил я ему через стол в исступлении, - они меня же
вором считают, тогда как меня же  здесь  сейчас  обокрали!  Скажите  же  им,
скажите им обо мне!
     И вот тут произошло нечто самое ужасное изо  всего,  что  случилось  во
весь день... даже из всей моей жизни: князь отрекся.
     Я видел, как он пожал плечами и в ответ на сыпавшиеся вопросы  резко  и
ясно выговорил:
     - Я ни за кого не отвечаю. Прошу оставить меня в покое.
     Между тем Афердов  стоял  среди  толпы  и  громко  требовал,  чтоб  его
обыскали. Он выворачивал сам свои карманы. Но  на  требование  его  отвечали
криками: "Нет, нет, вор известен!" Два призванные лакея схватили меня  сзади
за руки.
     - Я не дам себя обыскивать, не позволю! - кричал я вырываясь.
     Но меня увлекли в соседнюю комнату, там,  среди  толпы,  меня  обыскали
всего до последней складки. Я кричал и рвался.
     - Сбросил, должно быть, надо на полу искать, - решил кто-то.
     - Где ж теперь искать на полу!
     - Под стол, должно быть, как-нибудь успел забросить!
     - Конечно, след простыл...
     Меня вывели, но я как-то успел стать в дверях и с бессмысленной яростию
прокричать на всю залу:
     - Рулетка запрещена полицией. Сегодня же донесу на всех вас!
     Меня свели вниз, одели и... отворили передо мною дверь на улицу.




Глава девятая

I.
     День закончился катастрофой, но оставалась ночь, и вот что  я  запомнил
из этой ночи.
     Я думаю, был первый час в начале, когда я очутился на улице. Ночь  была
ясная, тихая и морозная. Я почти бежал, страшно торопился, но  -  совсем  не
домой. "Зачем домой? разве теперь может быть дом? В  доме  живут,  я  завтра
проснусь, чтоб жить, - а разве это  теперь  возможно?  Жизнь  кончена,  жить
теперь уже совсем нельзя". И вот я брел по улицам, совсем не разбирая,  куда
иду, да и не знаю, хотел ли  куда  добежать?  Мне  было  очень  жарко,  и  я
поминутно  распахивал  тяжелую  енотовую  мою  шубу.  "Теперь  уже   никакое
действие, казалось мне в ту минуту, не может иметь никакой цели". И странно:
мне все казалось, что все кругом, Даже воздух, которым я дышу, был как будто
с иной планеты, точно я вдруг очутился на Луне. Все это -  город,  прохожие,
тротуар, по которому я бежал, -  все  это  было  уже  не  мое.  "Вот  это  -
Дворцовая площадь, вот это - Исаакий, - мерещилось мне, - но теперь  мне  до
них никакого дела"; все как-то отчудилось, все это стало вдруг  не  мое.  "У
меня мама, Лиза - ну что ж, что мне теперь Лиза и мать? Все  кончилось,  все
разом кончилось, кроме одного: того, что я - вор навечно".
     "Чем доказать, что я - не вор? Разве  это  теперь  возможно?  Уехать  в
Америку? Ну что ж этим докажешь?  Версилов  первый  поверит,  что  я  украл!
"Идея"? Какая "идея"? Что теперь "идея"? Через пятьдесят лет, через сто  лет
я буду идти, и всегда найдется человек, который скажет,  указывая  на  меня:
"Вот это - вор". Он начал с того "свою идею", что украл деньги с рулетки..."
     Была ли во мне злоба? Не знаю, может быть, была. Странно, во мне всегда
была, и, может быть, с самого первого детства,  такая  черта:  коли  уж  мне
сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до  последних  пределов,
то всегда тут же являлось у меня  неутолимое  желание  пассивно  подчиниться
оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: "Нате, вы  унизили  меня,
так я еще пуще сам унижусь, вот смотрите, любуйтесь!" Тушар бил меня и хотел
показать, что я - лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас же  сам  вошел
тогда в роль лакея. Я не только подавал ему одеваться, но  я  сам  схватывал
щетку и начинал счищать с него последние пылинки, вовсе уже без его  просьбы
или приказания, сам гнался иногда  за  ним  со  щеткой,  в  пылу  лакейского
усердия, чтоб смахнуть какую-нибудь последнюю соринку с его фрака,  так  что
он  сам  уже  останавливал  меня  иногда:  "Довольно,   довольно,   Аркадий,
довольно". Он придет, бывало, снимет  верхнее  платье  -  а  я  его  вычищу,
бережно сложу и накрою клетчатым шелковым платочком. Я  знаю,  что  товарищи
смеются и презирают меня за это, отлично знаю, но мне это-то и  любо:  "Коли
захотели, чтоб я был лакей, ну так вот я и лакей, хам -  так  хам  и  есть".
Пассивную ненависть и подпольную злобу в этом роде я мог продолжать  годами.
И что же? У Зерщикова я крикнул на  всю  залу,  в  совершенном  исступлении:
"Донесу на всех, рулетка запрещена полицией!" И вот клянусь, что и тут  было
нечто как бы подобное: меня унизили, обыскали, огласили вором, убили  -  "ну
так знайте же все, что вы угадали, я - не только вор, но я  -  и  доносчик!"
Припоминая теперь, я именно так подвожу и объясняю; тогда же было  вовсе  не
до анализа; крикнул я тогда без намерения, даже за секунду не знал, что  так
крикну: само крикнулось - уж черта такая в душе была.
     Когда я бежал, несомненно начинался уже бред, но я очень вспоминаю, что
действовал сознательно. А между тем твердо говорю, что  целый  цикл  идей  и
заключений был для  меня  тогда  уже  невозможен;  я  даже  и  в  те  минуты
чувствовал про себя сам, что "одни мысли я могу иметь, а других я уже  никак
не могу иметь". Равно и некоторые решения мои, хотя и  при  ясном  сознании,
могли не иметь в себе тогда ни малейшей логики. Мало того,  я  очень  хорошо
помню, что я мог в иные минуты вполне сознавать нелепость иного решения и  в
то же время с полным сознанием тут  же  приступить  к  его  исполнению.  Да,
преступление навертывалось в ту ночь и только случайно не совершилось.
     Мне мелькнуло вдруг тогда словцо Татьяны Павловны о  Версилове:  "Пошел
бы на Николаевскую дорогу и положил бы голову на рельсы: там  бы  ему  ее  и
оттяпали". Эта мысль на мгновение овладела всеми моими чувствами, но я мигом
и с болью прогнал ее: "Положить голову на рельсы и умереть, а завтра скажут:
это оттого он сделал, что украл, сделал от стыда, - нет, ни за что!" И вот в
это мгновение, помню, я ощутил вдруг один миг  страшной  злобы.  "Что  ж?  -
пронеслось в уме моем, - оправдаться уж никак  нельзя,  начать  новую  жизнь
тоже невозможно, а потому - покориться,  стать  лакеем,  собакой,  козявкой,
доносчиком, настоящим уже доносчиком, а самому потихоньку  приготовляться  и
когда-нибудь - все  вдруг  взорвать  на  воздух,  все  уничтожить,  всех,  и
виноватых и невиноватых, и тут вдруг  все  узнают,  что  это  -  тот  самый,
которого назвали вором... а там уж и убить себя".
     Не помню, как я забежал в переулок, где-то близко от  Конногвардейского
бульвара. В переулке этом с обеих сторон, почти на сотню шагов, шли  высокие
каменные стены - заборы задних  дворов.  За  одной  стеной  слева  я  увидел
огромный склад дров, длинный склад, точно на дровяном дворе, и с  лишком  на
сажень превышавший стену. Я вдруг остановился и начал обдумывать. В  кармане
со мной были восковые спички в маленькой серебряной спичечнице. Повторяю,  я
вполне отчетливо сознавал тогда то, что обдумывал и что хотел сделать, и так
припоминаю и теперь, но для чего я хотел это сделать - не  знаю,  совсем  не
знаю. Помню только, что мне очень вдруг захотелось. "Взлезть на забор  очень
можно", - рассуждал я; как раз тут в двух шагах очутились  и  стене  ворота,
должно быть наглухо запертые по целым  месяцам.  "Став  на  уступ  внизу,  -
раздумывал я далее, - можно, схватившись за верх  ворот,  взлезть  на  самую
стену - и никто не приметит, никого нет, тишина! А там я  усядусь  на  верху
стены и отлично зажгу дрова, даже не сходя  вниз  можно,  потому  что  дрова
почти соприкасаются со стеной. От холода еще  сильнее  будут  гореть,  стоит
только рукой достать одно березовое полено... да и незачем совсем  доставать
полено: можно прямо, сидя  на  стене,  содрать  рукой  с  березового  полена
бересту и на спичке зажечь ее, зажечь и пропихнуть в дрова - вот и пожар.  А
я соскочу вниз и уйду; даже и бежать  не  надо,  потому  что  долго  еще  не
заметят..." Так я это все рассудил  и  -  вдруг  совсем  решился.  Я  ощутил
чрезвычайное удовольствие, наслаждение  и  полез.  Я  лазить  умел  отлично:
гимнастика была моею специальностью еще в гимназии, но я был  в  калошах,  и
дело оказалось труднее. Однако ж я успел-таки уцепиться рукой за  один  едва
ощущаемый выступ вверху и  приподнялся,  другую  руку  замахнул  было,  чтоб
ухватиться уже за верх стены, но тут  вдруг  оборвался  и  навзничь  полетел
вниз. Полагаю, что я стукнулся о землю затылком и, должно быть,  минуту  или
две пролежал без сознания. Очнувшись, я машинально запахнул  на  себе  шубу,
вдруг ощутив нестерпимый холод, и, еще плохо сознавая, что делаю,  пополз  в
угол ворот и там  присел,  съежившись  и  скорчившись,  в  углублении  между
воротами и выступом стены. Мысли мои мешались, и, вероятно, я  очень  быстро
задремал. Как сквозь сон теперь вспоминаю, что вдруг раздался  в  ушах  моих
густой,  тяжелый  колокольный  звон,  и  я  с  наслаждением  стал   к   нему
прислушиваться.

II.
     Колокол ударял твердо и определенно по одному разу в две или даже в три
секунды, но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и  я  вдруг
различил, что это ведь - звон знакомый,  что  звонят  у  Николы,  в  красной
церкви напротив Тушара, - в  старинной  московской  церкви,  которую  я  так
помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и  "в
столпах", - и что теперь только что минула святая неделя и на тощих березках
в палисаднике  тушаровского  дома  уже  трепещут  новорожденные  зелененькие
листочки. Яркое предвечернее солнце льет косые свои  лучи  в  нашу  классную
комнату, а у меня, в моей маленькой комнатке налево, куда Тушар  отвел  меня
еще год назад от "графских и сенаторских детей", сидит гостья. Да,  у  меня,
безродного, вдруг очутилась гостья - в первый раз с того времени,  как  я  у
Тушара. Я тотчас узнал эту гостью, как только она вошла: это была мама, хотя
с того времени, как  она  меня  причащала  в  деревенском  храме  и  голубок
пролетел через купол, я не видал уж ее  ни  разу.  Мы  сидели  вдвоем,  и  я
странно к ней приглядывался. Потом, уже спустя много лет, я узнал,  что  она
тогда, оставшись без Версилова, уехавшего вдруг за границу, прибыла в Москву
на свои жалкие средства самовольно, почти украдкой от тех, которым  поручено
было тогда о ней попечение, и  это  единственно  чтоб  со  мной  повидаться.
Странно было и то, что, войдя и поговорив с Тушаром, она ни слова не сказала
мне самому, что она - моя мать. Она сидела о подле меня, и,  помню,  я  даже
удивлялся, что она мало так говорит. С ней был узелок, и она развязала  его:
в нем оказалось шесть апельсинов,  несколько  пряников  и  два  обыкновенных
французских хлеба. Я обиделся на французские  хлебы  и  с  ущемленным  видом
ответил, что здесь у нас "пища" очень хорошая и нам каждый день дают  к  чаю
по целой французской булке.
     - Все равно, голубчик, я ведь так по простоте подумала: "Может, их там,
в школе-то, худо кормят", не взыщи, родной.
     - И Антонине Васильевне (жене Тушара) обидно  станет-с.  Товарищи  тоже
будут надо мною смеяться... -