и  поклонилась  как  вошедшая,  но
улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная.  И,  помню,  я
испытал необыкновенно приятное ощущение.
     - А это... а это - мой милый и юный друг  Аркадий  Андреевич  Дол...  -
пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, - и  вдруг
осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то  есть,  в  сущности,
брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо  вскипел
и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все
от самолюбия.
     - Извините, князь, я - не Аркадий Андреевич,  а  Аркадий  Макарович,  -
резко отрезал я, совсем уж забыв, что нужно бы ответить дамам поклоном. Черт
бы взял эту неблагопристойную минуту!
     - Mais... tiens! - вскричал было князь, ударив себя пальцем по лбу.
     - Где вы учились? - раздался надо мной глупенький  и  протяжный  вопрос
прямо подошедшей ко мне подушки.
     - В Москве-с, в гимназии.
     - А! Я слышала. Что, там хорошо учат?
     - Очень хорошо.
     Я все стоял, а говорил точно солдат на рапорте.  Вопросы  этой  девицы,
бесспорно, были ненаходчивы, но, однако ж, она таки нашлась, чем замять  мою
глупую выходку и облегчить смущение князя, который уж тем временем слушал  с
веселой улыбкою какое-то веселое  нашептыванье  ему  на  ухо  Версиловой,  -
видимо, не обо мне. Но вопрос: зачем же эта девица, совсем  мне  незнакомая,
выискалась заминать мою глупую выходку и все прочее? Вместе с тем невозможно
было и представить себе, что она обращалась ко  мне  только  так:  тут  было
намерение. Смотрела она на меня слишком любопытно, точно ей хотелось, чтоб и
я ее тоже очень заметил как можно больше. Все это я уже после сообразил и  -
не ошибся.
     - Как, разве сегодня? - вскричал вдруг князь, срываясь с места.
     - Так вы не знали? - удивилась Версилова. - Olympe! князь не знал,  что
Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней и ехали, мы думали,  она  уже  с
утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она  прямо
с дороги и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет... Да вот и она!
     Отворилась боковая дверь и - та женщина появилась!
     Я уже знал ее лицо по  удивительному  портрету,  висевшему  в  кабинете
князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете
минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б  я  не
знал портрета и после этих трех минут спросили меня: "Какая  она?"  -  я  бы
ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
     Я только помню из этих трех  минут  какую-то  действительно  прекрасную
женщину, которую князь целовал и крестил рукой и которая вдруг быстро  стала
глядеть - так-таки прямо только что вошла - на меня. Я ясно  расслышал,  как
князь, очевидно показав на меня, пробормотал что-то,  с  маленьким  каким-то
смехом, про нового секретаря и произнес мою фамилию.  Она  как-то  вздернула
лицо, скверно на меня посмотрела и так  нахально  улыбнулась,  что  я  вдруг
шагнул, подошел к князю и пробормотал, ужасно дрожа, не доканчивая ни одного
слова, кажется стуча зубами:
     - С тех пор я... мне теперь свои дела... Я иду.
     И я повернулся и вышел. Мне никто не сказал ни слова, даже  князь;  все
только глядели. Князь мне передал потом, что я так побледнел, что он "просто
струсил".
     Да нужды нет!




Глава третья

I.
     Именно нужды не было: высшее соображение поглощало все мелочи,  и  одно
могущественное чувство  удовлетворяло  меня  за  все.  Я  вышел  в  каком-то
восхищении.  Ступив  на  улицу,  я  готов  был  запеть.  Как  нарочно,  было
прелестное утро, солнце,  прохожие,  шум,  движение,  радость,  толпа.  Что,
неужели не обидела меня эта женщина? От кого бы перенес  я  такой  взгляд  и
такую нахальную улыбку без немедленного протеста, хотя бы глупейшего, -  это
все равно, - с моей стороны? Заметьте, она уж  и  ехала  с  тем,  чтоб  меня
поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в глазах ее я был  "подсыльный  от
Версилова", а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит
в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если  захочет,
посредством одного документа; подозревала по  крайней  мере  это.  Тут  была
дуэль на смерть. И вот - оскорблен я не был! Оскорбление было, но я  его  не
почувствовал! Куда! я даже был рад; приехав ненавидеть, я  даже  чувствовал,
что начинаю любить ее. "Я не знаю, может ли паук ненавидеть ту муху, которую
наметил и ловит? Миленькая мушка! Мне кажется, жертву любят; по крайней мере
можно любить. Я же вот люблю моего врага: мне,  например,  ужасно  нравится,
что она так прекрасна. Мне ужасно нравится, сударыня, что вы так надменны  и
величественны: были бы вы посмирнее, не  было  бы  такого  удовольствия.  Вы
плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы в самом деле плюнули мне в  лицо
настоящим плевком, то, право, я, может быть, не рассердился, потому что вы -
моя жертва, моя, а не его. Как обаятельна эта мысль!  Нет,  тайное  сознание
могущества нестерпимо приятнее явного господства. Если б я был стомиллионный
богач, я бы, кажется, находил удовольствие именно ходить в самом  стареньком
платье и чтоб меня принимали за человека самого мизерного, чуть не просящего
на бедность, толкали и презирали  меня:  с  меня  было  бы  довольно  одного
сознания".
     Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое  из  того,
что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь,  в  сейчас  написанном,  вышло
легкомысленнее: на деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя
стыдливее, чем в словах и делах моих; дай-то бог!
     Может, я очень худо сделал, что  сел  писать:  внутри  безмерно  больше
остается, чем то, что выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и  дурная,  пока
при вас, - всегда глубже, а на словах - смешнее и бесчестнее.  Версилов  мне
сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей.  Те  только
лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!

II.
     В это девятнадцатое число я сделал еще один "шаг".
     В первый раз с приезда у меня очутились в кармане  деньги,  потому  что
накопленные в два года мои  шестьдесят  рублей  я  отдал  матери,  о  чем  и
упомянул выше; но уже несколько дней  назад  я  положил,  в  день  получения
жалованья, сделать "пробу", о которой давно мечтал. Еще вчера я  вырезал  из
газеты адрес - объявление "судебного пристава при  С.-Петербургском  мировом
съезде" и проч., и  проч.  о  том,  что  "девятнадцатого  сего  сентября,  в
двенадцать часов утра, Казанской части, такого-то участка и т. д., и т.  д.,
в доме э такой-то, будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт" и  что
"опись, оценку и продаваемое имущество можно рассмотреть в день  продажи"  и
т. д., и т. д.
     Был второй час в начале. Я поспешил по адресу пешком.  Вот  уже  третий
год как я не  беру  извозчиков  -  такое  дал  слово  (иначе  не  скопил  бы
шестидесяти рублей). Я никогда не ходил на аукционы, я еще не позволял  себе
этого; и хоть теперешний "шаг" мой был только примерный, но и к этому шагу я
положил прибегнуть лишь тогда, когда  кончу  с  гимназией,  когда  порву  со
всеми, когда забьюсь в скорлупу  и  стану  совершенно  свободен.  Правда,  я
далеко был не в "скорлупе" и далеко еще не был свободен; но  ведь  и  шаг  я
положил сделать лишь в виде пробы - так только, чтоб посмотреть,  почти  как
бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого того времени,
когда начнется серьезно. Для  всех  это  был  только  маленький,  глупенький
аукцион, а для меня - то первое  бревно  того  корабля,  на  котором  Колумб
поехал открывать Америку. Вот мои тогдашние чувства.
     Прибыв на место, я прошел в углубление двора обозначенного в объявлении
дома и вошел в квартиру госпожи Лебрехт. Квартира  состояла  из  прихожей  и
четырех небольших, невысоких комнат. В первой  комнате  из  прихожей  стояла
толпа, человек даже до тридцати; из них наполовину торгующихся, а другие, по
виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные от Лебрехт; были
и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько человек  из  одетых
"чисто". Даже физиономии иных из этих господ  врезались  в  моей  памяти.  В
комнате направо, в открытых дверях, как  раз  между  дверцами,  вдвинут  был
стол, так что в ту  комнату  войти  было  нельзя:  там  лежали  описанные  и
продаваемые  вещи.  Налево  была  другая  комната,  но  двери  в  нее   были
притворены, хотя и отпирались поминутно на маленькую щелку, в которую, видно
было, кто-то выглядывал - должно быть, из многочисленного семейства  госпожи
Лебрехт, которой, естественно, в это время  было  очень  стыдно.  За  столом
между дверями, лицом к публике, сидел на стуле  господин  судебный  пристав,
при знаке, и  производил  распродажу  вещей.  Я  застал  уже  дело  почти  в
половине; как вошел - протеснился  к  самому  столу.  Продавались  бронзовые
подсвечники. Я стал глядеть.
     Я глядел и тотчас же стал думать: что же я  могу  тут  купить?  И  куда
сейчас дену бронзовые подсвечники, и будет ли достигнута цель, и так ли дело
делается, и удастся ли мой расчет? И не детский ли был мой расчет? Все это я
думал и ждал. Ощущение было вроде как перед игорным  столом  в  тот  момент,
когда вы еще не поставили карту, но подошли с  тем,  что  хотите  поставить:
"захочу поставлю, захочу уйду - моя воля". Сердце  тут  еще  не  бьется,  но
как-то слегка замирает и  вздрагивает  -  ощущение  не  без  приятности.  Но
нерешимость  быстро  начинает  тяготить  вас,   и   вы:   как-то   слепнете:
протягиваете руку, берете карту, но машинально, почти против воли, как будто
вашу руку направляет другой; наконец вы решились и ставите - тут уж ощущение
совсем иное, огромное. Я не про аукцион пишу, я только про себя пишу: у кого
же другого может биться сердце на аукционе?
     Были, что горячились, были, что молчали и выжидали, были, что купили  и
раскаивались. Я даже совсем не сожалел одного господина, который ошибкою, не
расслышав, купил  мельхиоровый  молочник  вместо  серебряного,  вместо  двух
рублей за пять; даже очень мне весело стало. Пристав варьировал вещи:  после
подсвечников явились серьги, после серег шитая  сафьянная  подушка,  за  нею
шкатулка, - должно быть, для разнообразил  или  соображаясь  с  требованиями
торгующихся. Я не выстоял и десяти минут, подвинулся было к подушке, потом к
шкатулке. но в решительную минуту каждый раз осекался: предметы эти казались
мне совсем невозможными. Наконец в руках пристава очутился альбом.
     "Домашний альбом, в красном сафьяне, подержанный, с рисунками акварелью
и тушью, в футляре из резной слоновой кости, с серебряными застежками - цена
два рубля!"
     Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, в одном  месте,
был изъян. Я только один и подошел смотреть,  все  молчали;  конкурентов  не
было. Я бы  мог  отстегнуть  застежки  и  вынуть  альбом  из  футляра,  чтоб
осмотреть вещь, но правом моим не воспользовался и  только  махнул  дрожащей
рукой: "дескать, все равно".
     - Два рубля пять копеек, - сказал я, опять, кажется, стуча зубами.
     Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом  и
ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно,  наскоро,  стал
разглядывать: не считая футляра, это  была  самая  дрянная  вещь  в  мире  -
альбомчик в размер  листа  почтовой  бумаги  малого  формата,  тоненький,  с
золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились  в  старину  у
только что вышедших из института девиц. Тушью  и  красками  нарисованы  были
храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями;  были  стишки:  Я  в  путь
далекий отправляюсь, С Москвой надолго расстаюсь, Надолго с милыми  прощаюсь
И в Крым на почтовых несусь. (Уцелели-таки в  моей  памяти!)  Я  решил,  что
"провалился"; если кому чего не надо, так именно этого.
     "Ничего, - решил я, - первую карту непременно проигрывают; даже примета
хорошая".
     Мне решительно было весело.
     - Ах, опоздал; у вас? Вы приобрели? - вдруг раздался подле  меня  голос
господина в синем пальто, видного собой и хорошо одетого. Он опоздал.
     - Я опоздал. Ах, как жаль! За сколько?
     - Два рубля пять копеек.
     - Ах, как жаль! а вы бы не уступили?
     - Выйдемте, - шепнул я ему, замирая. Мы вышли на лестницу.
     - Я уступлю вам за десять рублей, - сказал я, чувствуя холод в спине.
     - Десять рублей! Помилуйте, что вы!
     - Как хотите.
     Он смотрел на меня во все глаза; я был одет хорошо, совсем не похож был
на жида или перекупщика.
     - Помилосердуйте, да ведь это - дрянной старый альбом, кому  он  нужен?
Футляр в сущности ведь ничего не стоит, ведь вы же не продадите никому?
     - Вы же покупаете.
     - Да ведь я по особому случаю, я только  вчера  узнал:  ведь  этакий  я
только один и есть! Помилуйте, что вы!
     - Я бы должен был  спросить  двадцать  пять  рублей;  но  так  как  тут
все-таки риск, что вы отступитесь, то я спросил только десять для  верности.
Не спущу ни копейки.
     Я повернулся и пошел.
     - Да возьмите четыре рубля, - нагнал он меня уже на дворе, - ну, пять.
     Я молчал и шагал.
     - Нате, берите! - Он вынул десять рублей, я отдал альбом.
     - А согласитесь, что это нечестно! Два рубля и десять - а?
     - Почему нечестно? Рынок!
     - Какой тут рынок? (Он сердился.)
     - Где спрос, там и рынок; не спроси вы, - за сорок копеек не продал бы.
     Я хоть не заливался хохотом  и  был  серьезен,  но  хохотал  внутри,  -
хохотал не то что от восторга, а сам не знаю отчего, немного задыхался.
     - Слушайте, - пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно
любя его, - слушайте: когда Джемс Ротшильд,  покойник,  парижский,  вот  что
тысячу  семьсот  миллионов  франков  оставил  (он  кивнул  головой),  еще  в
молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве
герцога Беррийского, то тотчас поскорее  дал  знать  кому  следует  и  одной
только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, -  вот  как  люди
делают!
     - Так вы Ротшильд, что ли? - крикнул он мне с негодованием, как дураку.
     Я быстро вышел из дому. Один шаг - и семь рублей девяносто пять  копеек
нажил! Шаг был бессмысленный, детская  игра,  я  согласен,  но  он  все-таки
совпадал с моею мыслью и не мог не взволновать меня  чрезвычайно  глубоко...
Впрочем, нечего чувства описывать. Десятирублевая была в жилетном кармане, я
просунул два пальца пощупать - и так и шел не вынимая руки. Отойдя шагов сто
по улице, я вынул ее посмотреть, посмотрел и хотел  поцеловать.  У  подъезда
дома вдруг прогремела  карета;  швейцар  отворил  двери,  и  из  дому  вышла
садиться в карету дама,  пышная,  молодая,  красивая,  богатая,  в  шелку  и
бархате, с двухаршинным хвостом.  Вдруг  хорошенький  маленький  портфельчик
выскочил у ней из руки и упал на землю; она  села;  лакей  нагнулся  поднять
вещицу, но я быстро подскочил, поднял и вручил даме, приподняв шляпу. (Шляпа
- цилиндр, я был одет, как молодой человек, недурно.) Дама сдержанно,  но  с
приятнейшей улыбкой проговорила мне:  "Merci,  мсье".  Карета  загремела.  Я
поцеловал десятирублевую.

III.
     Мне в этот же день надо было видеть Ефима Зверева,  одного  из  прежних
товарищей по гимназии, бросившего гимназию и  поступившего  в  Петербурге  в
одно специальное высшее училище. Сам он не стоит описания, и, собственно,  в
дружеских отношениях я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (по
разным обстоятельствам, о которых говорить тоже не стоит) тотчас же сообщить
мне адрес одного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека,  только  что  тот
вернется из Вильно. Зверев  ждал  его  именно  сегодня  или  завтра,  о  чем
третьего дня дал мне знать. Идти надо  было  на  Петербургскую  сторону,  но
усталости я не чувствовал.
     Зверева (ему тоже было лет девятнадцать) я застал  на  дворе  дома  его
тетки, у которой он временно проживал. Он только что  пообедал  и  ходил  по
двору на ходулях; тотчас же сообщил мне,  что  Крафт  приехал  еще  вчера  и
остановился на прежней квартире, тут же  на  Петербургской,  и  что  он  сам
желает как можно скорее меня видеть, чтобы немедленно сообщить нечто нужное.
     - Куда-то едет опять, - прибавил Ефим.
     Так как  видеть  Крафта  в  настоящих  обстоятельствах  для  меня  было
капитально важно, то я и попросил Ефима тотчас же  свести  меня  к  нему  на
квартиру, которая, оказалось, была в  двух  шагах,  где-то  в  переулке.  Но
Зверев объявил, что час тому уж его встретил и что он прошел к Дергачеву.
     - Да пойдем к Дергачеву, что ты все отнекиваешься; трусишь?
     Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его
ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на  то  что  Ефим
тащил меня туда уже третий раз. И при этом  "трусишь"  всегда  произносил  с
прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю  заранее,  а
если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в
двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в
Америку?
     - Может, и подожду еще, - ответил он с легким смехом.
     Я его не так любил, даже не любил вовсе. Он был очень бел  волосами,  с
полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости,  а  ростом
даже выше меня, но принять его можно было не иначе как за семнадцатилетнего.
Говорить с ним было не о чем.
     - Да что ж там? неужто всегда толпа? - справился я для основательности.
     - Да чего ты все трусишь? - опять засмеялся он.
     - Убирайся к черту, - рассердился я.
     - Вовсе не толпа. Приходят только знакомые, и уж все свои, будь покоен.
     - Да черт ли мне за дело, свои или не  свои!  Я  вот  разве  там  свой?
Почему они во мне могут быть уверены?
     - Я тебя привел, и довольно. О тебе даже слышали. Крафт  тоже  может  о
тебе заявить.
     - Слушай, будет там Васин?
     - Не знаю.
     - Если будет, как только войдем, толкни меня и укажи Васина; только что
войдем, слышишь?
     Об Васине я уже довольно слышал и давно интересовался.
     Дергачев жил в маленьком  флигеле,  на  дворе  деревянного  дома  одной
купчихи, но зато флигель занимал весь. Всего было  чистых  три  комнаты.  Во
всех четырех окнах были спущены шторы. Это был техник и  имел  в  Петербурге
занятие; я слышал мельком, что ему выходило одно выгодное  частное  место  в
губернии и что он уже отправляется.
     Только что мы вошли  в  крошечную  прихожую,  как  послышались  голоса;
кажется, горячо спорили и кто-то кричал:  "Quae  medicamenta  non  sanant  -
ferrum sanat, quae ferrum non sanat - ignis sanat!"
     Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я  не  привык  к
обществу, даже к какому бы ни было. В гимназии я с товарищами был на ты,  но
ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но не  это
смущало меня. На всякий случай я  дал  себе  слово  не  входить  в  споры  и
говорить только самое необходимое, так чтоб никто  не  мог  обо  мне  ничего
заключить; главное - не спорить.
     В комнате, даже слишком  небольшой,  было  человек  семь,  а  с  дамами
человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он  был  женат.  У  жены
была сестра и еще родственница; они тоже  жили  у  Дергачева.  Комната  была
меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На  стене  висел
литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы,  но  с
горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и попросил садиться.
     - Садитесь, здесь все свои.
     -  Сделайте  одолжение,  -  прибавила  тотчас  же  довольно  миловидная
молоденькая женщина, очень  скромно  одетая,  и,  слегка  поклонившись  мне,
тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила,  а
ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще  две  дамы  -  о