и мысль, что  я  в  пуху,  так  что  я  несколько  даже  сплошал  и  влез  в
фамильярность... Я потихоньку заметил, что  князь  иногда  очень  пристально
меня оглядывал.
     - Скажите, князь, - вылетел я  вдруг  с  вопросом,  -  не  находите  вы
смешным внутри себя, что я, такой еще  "молокосос",  хотел  вас  вызвать  на
дуэль, да еще за чужую обиду?
     - За обиду отца очень можно обидеться. Нет, не нахожу смешным.
     - А мне так кажется, что это ужасно  смешно...  на  иной  взгляд...  то
есть, разумеется, не на собственный мой. Тем более что я  Долгорукий,  а  не
Версилов. А если вы говорите мне неправду или чтоб  как-нибудь  смягчить  из
приличий светского лоска, то, стало  быть,  вы  меня  и  во  всем  остальном
обманываете?
     - Нет, не нахожу смешным, - повторил он ужасно серьезно, - не можете же
вы не ощущать в себе крови своего отца?..  Правда,  вы  еще  молоды,  потому
что... не знаю... кажется, не достигшему совершенных лет нельзя  драться,  а
от него еще нельзя принять вызов... по правилам... Но, если хотите, тут одно
только может быть серьезное возражение: если вы  делаете  вызов  без  ведома
обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым  выражаете  как  бы
некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
     Разговор наш вдруг прервал лакей,  который  вошел  о  чем-то  доложить.
Завидев его, князь, кажется ожидавший его, встал, не докончив речи, и быстро
подошел к нему, так что тот доложил уже вполголоса, и я, конечно, не  слыхал
о чем.
     - Извините меня, - обратился ко мне князь, - я через минуту буду.
     И вышел. Я остался один; ходил по комнате и думал. Странно,  он  мне  и
нравился и ужасно не нравился. Было что-то такое, чего бы я и сам  не  сумел
назвать, но что-то отталкивающее. "Если он ни капли не  смеется  надо  мной,
то, без сомнения, он ужасно прямодушен; но если  б  он  надо  мной  смеялся,
то... может быть, казался бы мне тогда умнее..." - странно как-то подумал я.
Я подошел к столу и еще раз прочел  письмо  к  Версилову.  Завлекшись,  даже
забыл о времени, и когда очнулся, то вдруг  заметил,  что  князева  минутка,
бесспорно,  продолжается  уже  целую  четверть  часа.  Это   меня   немножко
взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и,  помню,
решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а  когда
он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше
не могу. Мне казалось, что  так  будет  всего  приличнее,  потому  что  меня
капельку мучила мысль, что он, оставляя меня так надолго, поступает со  мной
небрежно.
     Обе затворенные двери в эту комнату приходились по обоим концам одной и
той же стены. Забыв, в которую дверь мы вошли,  а  пуще  в  рассеянности,  я
отворил одну из них, и вдруг, в длинной и узкой комнате, увидел сидевшую  на
диване - сестру мою Лизу. Кроме нее, никого не было, и она, конечно, кого-то
ждала. Но не успел я даже удивиться, как вдруг услышал голос князя, с кем-то
громко говорившего и возвращавшегося в кабинет. Я быстро притворил дверь,  и
вошедший из другой двери князь ничего не заметил. Помню, он стал  извиняться
и что-то проговорил про какую-то Анну Федоровну... Но я  был  так  смущен  и
поражен, что  ничего  почти  не  разобрал,  а  пролепетал  только,  что  мне
необходимо домой, затем настойчиво и быстро вышел.  Благовоспитанный  князь,
конечно, с любопытством должен был смотреть на мои приемы. Он проводил  меня
в самую переднюю и все говорил, а я не отвечал и не глядел на него.

IV.
     Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове у  меня
ничего не вязалось. Шел  я  тихо  и,  кажется,  прошел  очень  много,  шагов
пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся
и увидел Лизу: она догнала меня и слегка  ударила  зонтиком.  Что-то  ужасно
веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.
     - Ну как я рада, что ты в эту сторону пошел, а то бы я так тебя сегодня
и не встретила! - Она немного задыхалась от скорой ходьбы.
     - Как ты задохлась.
     - Ужасно бежала, тебя догоняла.
     - Лиза, ведь это тебя я сейчас встретил?
     - Где это?
     - У князя... у князя Сокольского...
     - Нет, не меня, нет, меня ты не встретил...
     Я замолчал, и мы прошли шагов десять. Лиза страшно расхохоталась:
     - Меня, меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам  видел,  ведь
ты же мне глядел в  глаза,  и  я  тебе  глядела  в  глаза,  так  как  же  ты
спрашиваешь, меня ли ты встретил? Ну характер! А  знаешь,  я  ужасно  хотела
рассмеяться, когда ты там мне в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.
     Она хохотала ужасно. Я почувствовал, как вся тоска сразу  оставила  мое
сердце.
     - Да как же, скажи, ты там очутилась?
     - У Анны Федоровны.
     - У какой Анны Федоровны?
     - У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым  дням  сиживала;
она и маму у себя принимала и к нам даже ходила. А она ни к кому  почти  там
не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и  князьям  Сокольским
родственница: она князю какая-то бабушка.
     - Так она у князя живет?
     - Нет, князь у ней живет.
     - Так чья же квартира?
     - Ее квартира, вся квартира ее уже целый год. Князь только что приехал,
у ней и остановился. Да и она сама всего только четыре дня в Петербурге.
     - Ну... знаешь что, Лиза, бог с ней с квартирой, и с ней самой...
     - Нет, она прекрасная...
     - И пусть, и книги ей в руки. Мы сами прекрасные! Смотри,  какой  день,
смотри, как хорошо! Какая ты сегодня красавица, Лиза. А впрочем, ты  ужасный
ребенок.
     - Аркадий, скажи, та девушка-то, вчерашняя-то.
     - Ах, как жаль, Лиза, ах, как жаль!
     - Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что  мы  идем  такие
веселые, а  ее  душа  где-нибудь  теперь  летит  во  мраке,  в  каком-нибудь
бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой... Аркадий, кто  в  ее  грехе
виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах,  как  я
боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце!
Мама говорит, что грешно бояться... Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
     - Еще мало, Лиза, мало знаю.
     - Ах, какое это  существо;  ты  ее  должен,  должен  узнать!  Ее  нужно
особенно понимать...
     - Да ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в  одну
минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и  боишься  смерти,  а,  должно  быть,  гордая,
смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя  ужасно  люблю,
Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той
несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так  ли?  У  меня
есть  "идея",  Лиза.  Лиза,  ты  ведь  знаешь,  что  Версилов  отказался  от
наследства?
     - Как не знать! Мы уже с мамой целовались.
     - Ты не знаешь души моей, Лиза, ты  не  знаешь,  что  значил  для  меня
человек этот...
     - Ну вот не знать, все знаю!
     - Все знаешь? Ну да, еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты и  мама  -  у
вас глаза проницающие, гуманные, то есть взгляды, а не  глаза,  я  вру...  Я
дурен во многом, Лиза.
     - Тебя нужно в руки взять, вот и кончено!
     - Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли,  что
ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал  твоих  глаз...  Только  теперь  в
первый раз увидел...  Где  ты  их  взяла  сегодня,  Лиза?  Где  купила?  Что
заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я  на  эту  идею  как  на
вздор; но с тобой не вздор... Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь,  что  я
хочу сказать?..
     - Очень понимаю.
     - И знаешь, без уговору, без контракту, - просто будем друзьями!
     - Да, просто, просто, но  только  один  уговор:  если  когда-нибудь  мы
обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если  сделаемся  сами  злы,
дурны, если даже забудем все это, - то не забудем никогда этого  дня  и  вот
этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним
этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись,  и  так
нам весело было... Да? Ведь да?
     - Да, Лиза, да, и клянусь; но, Лиза, я как  будто  тебя  в  первый  раз
слушаю... Лиза, ты много читала?
     - До сих пор еще не спросил! Только вчера в первый раз, как я  в  слове
оговорилась, удостоили  обратить  внимание,  милостивый  государь,  господин
мудрец.
     - А что ж ты сама со мной не заговаривала, коли я был такой дурак?
     - А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого  начала,
Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: "Ведь  он  придет
же, ведь уж наверно кончит тем, что придет", - ну, и положила вам лучше  эту
честь самому предоставить, чтоб  вы  первый-то  сделали  шаг:  "Нет,  думаю,
походи-ка теперь за мной!"
     - Ах ты, кокетка! Ну, Лиза, признавайся прямо: смеялась ты надо мной  в
этот месяц или нет?
     - Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я,  может
быть, за то тебя всего больше и любила в  этот  месяц,  что  ты  вот  этакий
чудак. Но ты во многом и дурной чудак, - это  чтоб  ты  не  возгордился.  Да
знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама  со  мной  вместе:
"Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!" А ты-то сидишь  и  думаешь  в  это
время, что мы сидим и тебя трепещем.
     - Лиза, что ты думаешь про Версилова?
     - Я очень много об нем думаю; но знаешь, мы  теперь  об  нем  не  будем
говорить. Об нем сегодня не надо; ведь так?
     - Совершенно так! Нет, ты ужасно умна, Лиза! Ты непременно умнее  меня.
Вот подожди, Лиза, кончу это все и тогда, может, я кое-что и скажу тебе...
     - Чего ты нахмурился?
     - Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так... Видишь, Лиза, лучше  прямо:  у
меня такая черта, что не люблю, когда до иного  щекотного  в  душе  пальцами
дотрагиваются... или, лучше  сказать,  если  часто  иные  чувства  выпускать
наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно, не правда ли?  Так  что  я
иногда лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна понять.
     - Да мало того, я и сама такая же; я тебя во всем поняла. Знаешь ли ты,
что и мама такая же?
     - Ах, Лиза! Как бы только подольше прожить на свете! А? Что ты сказала?
     - Нет, я ничего не сказала.
     - Ты смотришь?
     - Да и ты смотришь. Я на тебя смотрю и люблю тебя.  Я  довел  ее  почти
вплоть до дому и дал ей мой адрес. Прощаясь, я поцеловал ее в первый раз еще
в жизни...

V.
     И все бы это было хорошо, но одно только было  нехорошо:  одна  тяжелая
идея билась во мне с самой ночи и не выходила из ума. Это то,  что  когда  я
встретился вчера вечером у наших ворот с той несчастной, то сказал ей, что я
сам ухожу из дому, из гнезда, что уходят от злых и основывают свое гнездо  и
что у Версилова много незаконнорожденных. Такие слова, про отца от сына,  уж
конечно, утвердили в ней все ее подозрения на Версилова и на то, что  он  ее
оскорбил. Я обвинял Стебелькова, а ведь, может быть, я-то, главное, и подлил
масла в огонь. Эта мысль ужасна, ужасна и теперь... Но тогда, в то  утро,  я
хоть и начинал уже мучиться, но мне все-таки казалось, что  это  вздор:  "Э,
тут и без меня "нагорело и накипело", - повторял я по временам, - э, ничего,
пройдет! Поправлюсь!  Я  это  чем-нибудь  наверстаю...  каким-нибудь  добрым
поступком... Мне еще пятьдесят лет впереди!"
     А идея все-таки билась.

Примечания
(1) турнюр
(2) красавица (от франц. belle femme)
(3) острота (от франц. bon mot)
(4) т. е. ярко-красный
(5) здесь: примечание (от лат. nota bene - "заметь хорошо")
(6) в предместье, в пригороде
(7) чудовищным
(8) в опале
(9) дамского угодника, ветреника



 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *


Глава первая

I.
      Перелетаю  пространство  почти  в  два  месяца;  пусть   читатель   не
беспокоится: все будет ясно из дальнейшего  изложения.  Резко  отмечаю  день
пятнадцатого ноября - день слишком для меня памятный по многим  причинам.  И
во-первых, никто бы меня не узнал, кто  видел  меня  назад  два  месяца;  по
крайней мере снаружи, то есть и узнал бы, но ничего бы не разобрал.  Я  одет
франтом - это первое. Тот "добросовестный француз  и  со  вкусом",  которого
хотел когда-то отрекомендовать мне Версилов, не  только  сшил  уж  мне  весь
костюм, но уж и забракован  мною:  мне  шьют  уже  другие  портные,  повыше,
первейшие, и даже я имею у них счет. У меня бывает счет и  в  одном  знатном
ресторане, но я еще тут боюсь, и, чуть деньги, сейчас плачу,  хотя  и  знаю,
что это - моветон и  что  я  себя  тем  компрометирую.  На  Невском  француз
парикмахер со мной  на  короткой  ноге  и,  когда  я  у  него  причесываюсь,
рассказывает мне анекдоты. И, признаюсь, я практикуюсь с ним  по-французски.
Хоть я и знаю язык, и даже порядочно, но в большом обществе как-то  все  еще
боюсь начинать; да и выговор у меня, должно быть,  далеко  не  парижский.  У
меня Матвей, лихач, рысак, и является к моим услугам,  когда  я  назначу.  У
него светло-гнедой жеребец (я не люблю серых). Есть, впрочем, и  беспорядки:
пятнадцатое ноября, и уже три дня как стала зима,  а  шуба  у  меня  старая,
енотовая, версиловский обносок: продать - стоит рублей двадцать  пять.  Надо
завести новую, а карманы пусты, и, кроме того, надо припасти  денег  сегодня
же на вечер, и это во что бы ни стало, - иначе я "несчастен и погиб"; это  -
собственные мои тогдашние изречения. О низость!  Что  ж,  откуда  вдруг  эти
тысячи, эти рысаки  и  Борели?  Как  мог  я  так  вдруг  все  забыть  и  так
измениться? Позор! Читатель, я начинаю теперь историю моего стыда и  позора,
и ничто в жизни не может для меня быть постыднее этих воспоминаний!
     Так говорю, как судья, и знаю, что я виновен. В том вихре, в котором  я
тогда закружился, я хоть был и  один,  без  руководителя  и  советника,  но,
клянусь, и тогда уже сам сознавал свое падение, а потому неизвиним. А  между
тем все эти два месяца я был почти счастлив - зачем  почти?  Я  был  слишком
счастлив! И даже до того, что сознание позора, мелькавшее минутами  (частыми
минутами!), от которого содрогалась душа моя, - это-то  сознание  -  поверят
ли? - пьянило меня еще более: "А что ж, падать так падать; да не  упаду  же,
выеду! У меня звезда!" Я шел по тоненькому мостику из щепок, без перил,  над
пропастью, и мне весело было что я так иду; даже заглядывал в пропасть.  Был
риск и было весело. А "идея"? "Идея" - потом, идея ждала; все, что  было,  -
"было лишь уклонением в сторону": "почему ж не повеселить себя?" Вот  тем-то
и скверна  "моя  идея",  повторю  еще  раз,  что  допускает  решительно  все
уклонения; была бы она не так тверда и радикальна, то я бы,  может  быть,  и
побоялся уклониться.
     А пока я все еще продолжал занимать мою квартиренку,  занимать,  но  не
жить в ней; там лежал мой чемодан, сак и иные вещи;  главная  же  резиденция
моя была у князя Сергея Сокольского. Я у него сидел, я у него и спал, и  так
по целым даже неделям... Как это случилось, об этом сейчас, а пока скажу  об
этой моей квартиренке. Она уже была мне дорога: сюда ко мне пришел Версилов,
сам, в первый раз  после  тогдашней  ссоры,  и  потом  приходил  много  раз.
Повторяю, это время было страшным позором, но и огромным  счастьем...  Да  и
все тогда так удавалось и так улыбалось! "И к чему все эти прежние хмурости,
- думал я в иные упоительные минуты, - к чему эти  старые  больные  надрывы,
мое одинокое и угрюмое  детство,  мои  глупые  мечты  под  одеялом,  клятвы,
расчеты и даже "идея"? Я все это напредставил и выдумал, а оказывается,  что
в мире совсем не то; мне вот так радостно и легко: у меня отец - Версилов, у
меня друг - князь Сережа, у меня и еще"... но об еще  -  оставим.  Увы,  все
делалось во имя любви, великодушия, чести, а  потом  оказалось  безобразным,
нахальным, бесчестным.
     Довольно.

II.
     Он пришел ко мне в первый раз на третий день  после  нашего  тогдашнего
разрыва. Меня не было дома,  и  он  остался  ждать.  Когда  я  вошел  в  мою
крошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три дня,  но  у  меня  как  бы
заволоклись глаза и так стукнуло сердце, что я даже приостановился в дверях.
К счастью, он сидел с моим хозяином, который,  чтоб  не  было  скучно  гостю
ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему  с  жаром  начал
рассказывать. Это был титулярный советник,  лет  уже  сорока,  очень  рябой,
очень бедный, обремененный больной  в  чахотке  женой  и  больным  ребенком;
характера  чрезвычайно  сообщительного  и  смирного,  впрочем   довольно   и
деликатный. Я обрадовался его присутствию, и он даже выручил, потому что что
ж бы я сказал Версилову? Я  знал,  серьезно  знал,  все  эти  три  дня,  что
Версилов придет сам, первый, - точь-в-точь как я хотел того, потому  что  ни
за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по
любви к нему, по какой-то ревности любви, - не умею я этого выразить.  Да  и
вообще красноречия читатель у меня не найдет. Но хоть я и ждал его  все  эти
три дня и представлял себе почти беспрерывно,  как  он  войдет,  а  все-таки
никак не мог вообразить наперед, хоть и воображал из всех сил, о  чем  мы  с
ним вдруг заговорим после всего, что произошло.
     - А, вот и ты, - протянул он мне руку дружески и не вставая с места.  -
Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович  рассказывает  преинтересную  историю  об
этом камне, близ Павловских казарм... или тут где-то...
     - Да, я знаю камень, - ответил я поскорее, опускаясь на  стул  рядом  с
ними. Они сидели у стола. Вся комната была ровно в две сажени в квадрате.  Я
тяжело перевел дыхание.
     Искра удовольствия мелькнула в глазах Версилова: кажется, он сомневался
и думал, что я захочу делать жесты. Он успокоился.
     - Вы уж начните сначала, Петр Ипполитович.  -  Они  уже  величали  друг
друга по имени-отчеству.
     - То есть это при покойном государе еще вышло-с,  -  обратился  ко  мне
Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы  страдая  вперед  за
успех эффекта, - ведь вы знаете этот камень, - глупый  камень  на  улице,  к
чему, зачем, только лишь мешает, так  ли-с?  Ездил  государь  много  раз,  и
каждый раз этот камень. Наконец государю не  понравилось,  и  действительно:
целая гора, стоит гора на улице, портит улицу: "Чтоб  не  было  камня!"  Ну,
сказал, чтоб не было, - понимаете, что значит "чтоб не  было"?  Покойника-то
помните? Что делать с камнем? Все потеряли голову; тут Дума, а главное, тут,
не помню уж кто именно, но  один  из  самых  первых  тогдашних  вельмож,  на
которого было возложено. Вот этот вельможа и  слушает:  говорят,  пятнадцать
тысяч будет стоить, не меньше, и серебром-с (потому что ассигнации  это  при
покойном государе только обратили на серебро). "Как пятнадцать тысяч, что за
дичь!" Сначала англичане рельсы  подвести  хотели,  поставить  на  рельсы  и
отвезти паром; но ведь чего же бы это стоило? Железных-то дорог тогда еще не
было, только вот Царскосельская ходила...
     - Ну вот, распилить можно было, - начал я хмуриться; мне  ужасно  стало
досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым  удовольствием.  Я
понимал, что и он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел
это; мне, помню, было даже это как бы трогательно от него.
     - Именно распилить-с, именно  вот  на  эту  идею  и  напали,  и  именно
Монферан; он ведь тогда Исаакиевский собор  строил.  Распилить,  говорит,  а
потом свезти. Да-с, да чего оно будет стоить?
     - Ничего не стоит, просто распилить да и вывезти.
     - Нет, позвольте, ведь тут нужно ставить машину,  паровую-с,  и  притом
куда свезти? И притом такую гору? Десять тысяч, говорят, менее не обойдется,
десять или двенадцать тысяч.
     - Послушайте, Петр Ипполитович, ведь это - вздор, это было не так...  -
Но в это время Версилов мне подмигнул незаметно, и  в  этом  подмигивании  я
увидел такое деликатное сострадание к хозяину, даже страдание за  него,  что
мне это