в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а  это
- редкость в моих воспоминаниях. Душевного  состояния  моего  не  буду  пока
формулировать; если б читатель узнал, в чем оно состояло, то конечно  бы  не
поверил. Лучше потом все объяснится из фактов. А пока лишь скажу одно: пусть
читатель помнит душу паука. И это у того, который хотел уйти  от  них  и  от
всего света во имя "благообразия"! Жажда благообразия была в высшей мере,  и
уж конечно так, но каким образом она могла  сочетаться  с  другими,  уж  бог
знает какими, жаждами - это для меня тайна. Да и всегда  было  тайною,  и  я
тысячу раз  дивился  на  эту  способность  человека  (и,  кажется,  русского
человека по преимуществу) лелеять в душе  своей  высочайший  идеал  рядом  с
величайшею подлостью, и все совершенно искренно. Широкость ли это  особенная
в русском человеке, которая его далеко поведет, или просто  подлость  -  вот
вопрос!
     Но оставим. Так или этак, а наступило  затишье.  Я  просто  понял,  что
выздороветь надо во что бы ни стало и как  можно  скорее,  чтобы  как  можно
скорее начать действовать, а потому решился  жить  гигиенически  и  слушаясь
доктора (кто бы он ни был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием
(плод широкости), отложил до дня выхода, то  есть  до  выздоровления.  Каким
образом могли сочетаться все мирные впечатления  и  наслаждения  затишьем  с
мучительно сладкими и тревожными биениями сердца  при  предчувствии  близких
бурных решений - не знаю, но все опять отношу  к  "широкости".  Но  прежнего
недавнего беспокойства во мне уже не было; я отложил все до  срока,  уже  не
трепеща перед будущим, как еще недавно, но  как  богач,  уверенный  в  своих
средствах и силах. Надменности и вызова ожидавшей меня судьбе прибывало  все
больше и больше, и отчасти, полагаю, от действительного уже выздоровления  и
от  быстро  возвращавшихся  жизненных  сил.  Вот   эти-то   несколько   дней
окончательного и даже действительного выздоровления я и вспоминаю  теперь  с
полным удовольствием.
     О, они мне все простили, то есть ту выходку, и это  -  те  самые  люди,
которых я в глаза обозвал безобразными! Это я люблю в людях, это  я  называю
умом сердца; по крайней мере это меня тотчас же  привлекало,  разумеется  до
известной меры. С Версиловым, например, мы продолжали  говорить,  как  самые
добрые  знакомые,  но  до  известной   меры:   чуть   слишком   проскакивала
экспансивность (а она проскакивала), и мы тотчас же сдерживались оба, как бы
капельку стыдясь чего-то. Есть случаи, в  которых  победитель  не  может  не
стыдиться своего побежденного, и именно за то, что  одержал  над  ним  верх.
Победитель был очевидно - я; я и стыдился.
     В то утро, то есть когда я встал с постели после рецидива  болезни,  он
зашел ко мне, и тут я в первый раз узнал  от  него  об  их  общем  тогдашнем
соглашении насчет мамы и Макара  Ивановича;  причем  он  заметил,  что  хоть
старику и легче, но доктор за него положительно  не  отвечает.  Я  от  всего
сердца дал ему и мое обещание вести себя впредь осторожнее.  Когда  Версилов
передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что  он  и  сам
чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более,  чем  я  бы
мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как  на  существо,
ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только мамы.  Меня
это сразу заинтересовало, почти удивило, и, признаюсь, без  Версилова  я  бы
многое пропустил без внимания и не оценил в этом старике, оставившем одно из
самых прочных и оригинальных воспоминаний в моем сердце.
     Версилов как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть  не
доверял ни моему уму, ни такту, а  потому  чрезвычайно  был  доволен  потом,
когда разглядел, что и я умею иногда понять, как надо отнестись  к  человеку
совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо,  и
уступчивым и широким. Признаюсь тоже (не унижая себя, я думаю), что в  этом:
существе из народа я нашел и нечто совершенно для  меня  новое  относительно
иных чувств и воззрений, нечто мне не известное, нечто гораздо более ясное и
утешительное,  чем  как  я  сам  понимал  эти  вещи  прежде.  Тем  не  менее
возможности не было не выходить иногда просто из себя  от  иных  решительных
предрассудков, которым он веровал  с  самым  возмутительным  спокойствием  и
непоколебимостью. Но тут, конечно, виною  была  лишь  его  необразованность;
душа же его была довольно хорошо организована, и так даже, что я не встречал
еще в людях ничего лучшего в этом роде.

II.
     Прежде  всего  привлекало  в  нем,  как  я  уже  и  заметил  выше,  его
чрезвычайное    чистосердечие    и    отсутствие    малейшего     самолюбия;
предчувствовалось почти безгрешное сердце. Было "веселие" сердца, а потому и
"благообразие". Словцо "веселие" он очень любил и часто употреблял.  Правда,
находила иногда на него какая-то как бы болезненная восторженность, какая-то
как бы болезненность умиления, - отчасти, полагаю, и оттого, что  лихорадка,
по-настоящему говоря, не покидала его во все время; но благообразию  ото  не
мешало.  Были  и  контрасты:  рядом  с  удивительным  простодушием,   иногда
совершенно не примечавшим иронии (часто к досаде моей), уживалась  в  нем  и
какая-то хитрая тонкость, всего чаще в полемических сшибках. А  полемику  он
любил, но иногда лишь и своеобразно. Видно было, что  он  много  исходил  по
России, много переслушал, но, повторяю, больше всего он  любил  умиление,  а
потому и все на него наводящее, да и  сам  любил  рассказывать  умилительные
вещи. Вообще рассказывать очень любил.  Много  я  от  него  переслушал  и  о
собственных его странствиях, и  разных  легенд  из  жизни  самых  древнейших
"подвижников". Незнаком я с этим, но думаю, что он много перевирал  из  этих
легенд, усвоив их большею частью из  изустных  же  рассказов  простонародья.
Просто  невозможно  было  допустить  иных  вещей.  Но  рядом  с   очевидными
переделками или просто  с  враньем  всегда  мелькало  какое-то  удивительное
целое,  полное  народного  чувства  и  всегда  умилительное...  Я  запомнил,
например, из этих рассказов один длинный рассказ - "Житие Марии Египетской".
О "житии" этом, да почти и о всех  подобных,  я  не  имел  до  того  времени
никакого понятия. Я прямо говорю: это почти нельзя было вынести без слез,  и
не от умиления, а от  какого-то  странного  восторга:  чувствовалось  что-то
необычайное и горячее, как  та  раскаленная  песчаная  степь  со  львами,  в
которой скиталась святая. Впрочем, об этом я  не  хочу  говорить,  да  и  не
компетентен.
     Кроме  умиления,  нравились  мне  в   нем   и   некоторые   чрезвычайно
оригинальные иногда  воззрения  на  некоторые  весьма  еще  спорные  вещи  в
современной действительности. Рассказывал он раз,  например,  одну  недавнюю
историю  об  одном  отпускном  солдате;  этого  происшествия  он  почти  был
свидетелем. Воротился один солдат на родину со службы, опять к мужикам, и не
понравилось ему жить опять с мужиками, да и сам он  мужикам  не  понравился.
Сбился человек, запил и ограбил где-то и кого-то; улик крепких не  было,  но
схватили, однако, и стали  судить.  В  суде  адвокат  совсем  уже  было  его
оправдал - нет улик, да и только, как  вдруг  тот  слушал-слушал,  да  вдруг
встал и перервал адвоката: "Нет, ты постой говорить", да  все  и  рассказал,
"до последней  соринки";  повинился  во  всем,  с  плачем  и  с  раскаяньем.
Присяжные пошли,  заперлись  судить,  да  вдруг  все  и  выходят:  "Нет,  не
виновен". Все закричали, зарадовались, а солдат, как стоял, так ни с  места,
точно в столб обратился, не понимает ничего; не понял ничего и из того,  что
председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю. Пошел солдат опять  на
волю и все не верит себе. Стал тосковать,  задумался,  не  ест  не  пьет,  с
людьми не говорит, а на пятый день  взял  да  и  повесился.  "Вот  каково  с
грехом-то на душе жить!" - заключил Макар Иванович. Рассказ  этот,  конечно,
пустой, и таких бездна теперь во всех газетах, но мне понравился в нем  тон,
а пуще всего иные словечки, решительно с новою мыслью. Говоря,  например,  о
том, как солдат, возвратясь в деревню, не понравился мужикам, Макар Иванович
выразился: "А солдат известно что: солдат - ". Говоря  потом
об адвокате, чуть не выигравшем дело, он тоже выразился: "А адвокат известно
что: адвокат - ". Оба эти выражения он высказал, совсем  не
трудясь над ними и себе неприметно, а меж тем в этих двух выражениях - целое
особое воззрение на оба предмета, и хоть, уж конечно, не всего  народа,  так
все-таки Макар Ивановичево, собственное и не заимствованное! Эти предрешения
в народе насчет иных тем поистине иногда чудесны по своей оригинальности.
     - А как вы, Макар Иванович, смотрите на грех самоубийства? - спросил  я
его по тому же поводу.
     - Самоубийство есть самый великий  грех  человеческий,  -  ответил  он,
вздохнув, - но судья тут - един лишь господь, ибо  ему  лишь  известно  все,
всякий предел и всякая мера. Нам же  беспременно  надо  молиться  о  таковом
грешнике. Каждый раз, как услышишь о  таковом  грехе,  то,  отходя  ко  сну,
помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни о  нем  к  богу;
даже хотя бы ты и не знал его вовсе, - тем доходнее  твоя  молитва  будет  о
нем.
     - А поможет ему молитва моя, коли он уже осужден?
     - А почем ты знаешь? Многие, ох многие не веруют и оглушают  сим  людей
несведущих; ты же не слушай, ибо сами не  знают,  куда  бредут.  Молитва  за
осужденного от живущего еще человека воистину доходит. Так каково  же  тому,
за кого совсем некому помолиться? Потому, когда станешь на молитву,  ко  сну
отходя, то по окончании и прибавь: "Помилуй, господи Иисусе, и всех тех,  за
кого некому помолиться". Вельми доходна молитва сия и приятна. Тоже и о всех
грешниках, еще живущих: "Господи,  ими  же  сам  веси  судьбами  спаси  всех
нераскаянных", - это тоже молитва хорошая.
     Я обещал ему, что помолюсь, чувствуя, что обещанием этим  доставлю  ему
чрезмерное удовольствие. И действительно, радость засияла  в  его  лице;  но
спешу прибавить, что в подобных случаях  он  никогда  не  относился  ко  мне
свысока, то есть вроде как бы старец к  какому-нибудь  подростку;  напротив,
весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на  разные  темы,
полагая, что имеет дело, хоть и с "вьюношем", как  он  выражался  в  высоком
слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать "юноша", а не  "вьюнош"),
но понимая вместе и то, что этот "вьюнош" безмерно выше его по  образованию.
Любил он, например, очень  часто  говорить  о  пустынножительстве  и  ставил
"пустыню" несравненно выше "странствий". Я горячо возражал ему,  напирая  на
эгоизм этих людей,  бросающих  мир  и  пользу,  которую  бы  могли  принести
человечеству, единственно для эгоистической идеи своего спасения. Он сначала
не понимал, подозреваю даже,  что  и  совсем  не  понял;  но  пустыню  очень
защищал: "Сначала жалко себя, конечно (то есть когда поселишься в  пустыне),
- ну а потом каждый день все больше радуешься, а потом уже и  бога  узришь".
Тут я развил перед ним полную картину полезной деятельности ученого,  медика
или вообще друга человечества в мире и привел его в  сущий  восторг,  потому
что и сам говорил горячо; он поминутно поддакивал  мне:  "Так,  милый,  так,
благослови тебя бог, по истине мыслишь"; но когда я кончил, он  все-таки  не
совсем согласился: "Так-то оно так, - вздохнул он глубоко,  -  да  много  ли
таких, что выдержат и не развлекутся? Деньги хоть не бог, а все же полбога -
великое искушение; а тут и женский пол, а тут и самомнение  и  зависть.  Вот
дело-то великое и забудут, а займутся маленьким. То ли в пустыне? В  пустыне
человек укрепляет себя даже на всякий подвиг. Друг!  Да  и  что  в  мире?  -
воскликнул он с чрезмерным чувством.  -  Не  одна  ли  токмо  мечта?  Возьми
песочку да посей на камушке; когда  желт  песочек  у  тебя  на  камушке  том
взойдет, тогда и мечта твоя в мире сбудется, - вот как у нас  говорится.  То
ли у Христа: "Поди и раздай твое богатство и стань всем  слуга".  И  станешь
богат паче прежнего в бессчетно  раз;  ибо  не  пищею  только,  не  платьями
ценными,  не  гордостью  и  не  завистью  счастлив  будешь,  а  умножившеюся
бессчетно любовью. Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а  целый
мир приобретешь! Ныне без сытости собираем и с безумием расточаем,  а  тогда
не будет ни сирот, ни нищих, ибо все мои, все родные, всех приобрел, всех до
единого купил! Ныне не в редкость, что и самый богатый  и  знатный  к  числу
дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву  выдумать;  тогда  же
дни и часы твои умножатся как  бы  в  тысячу  раз,  ибо  ни  единой  минутки
потерять не захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь. Тогда и премудрость
приобретешь не из единых книг токмо, а будешь с самим богом лицом к лицу;  и
воссияет земля паче солнца, и не будет ни  печали,  ни  воздыхания,  а  лишь
единый бесценный рай..."
     Вот эти-то восторженные выходки чрезвычайно, кажется, любил Версилов. В
этот раз он тут же был в комнате.
     - Макар Иванович! - прервал я его вдруг,  сам  разгорячась  без  всякой
меры (я помню тот вечер), - да ведь  вы  коммунизм,  решительный  коммунизм,
коли так, проповедуете!
     И так как он решительно ничего не знал про коммунистическое учение,  да
и самое слово в первый раз услыхал, то я тут же стал ему излагать  все,  что
знал на эту тему. Признаюсь, я знал мало и сбивчиво, да и теперь  не  совсем
компетентен; но что знал, то изложил с величайшим жаром, несмотря ни на что.
До сих пор вспоминаю с удовольствием о чрезвычайном впечатлении,  которое  я
произвел на старика. Это было даже не впечатление, а почти  потрясение.  При
сем он страшно интересовался историческими  подробностями:  "Где?  Как?  Кто
устроил?  Кто  сказал?"  Кстати,  я  заметил,  что  это  -  вообще  свойство
простонародья: он не удовольствуется общей идеей, если очень заинтересуется,
но непременно начнет требовать самых твердых и точных подробностей. Я таки в
подробностях сбивался, и так как тут был Версилов, то немного стыдился  его,
а оттого еще пуще горячился. Кончилось тем, что Макар Иванович, в  умилении,
под конец только повторял к каждому слову: "Так, так!",  но  уже  видимо  не
понимая и потеряв нитку.  Мне  стало  досадно,  но  Версилов  вдруг  прервал
разговор, встал и объявил, что пора идти спать. Мы тогда все были в сборе, и
было поздно. Когда он через несколько минут заглянул в мою комнату, я тотчас
спросил его: как он глядит на Макара  Ивановича  вообще  и  что  он  об  нем
думает? Версилов весело  усмехнулся  (но  вовсе  не  над  моими  ошибками  в
коммунизме - напротив, об них не упомянул). Повторяю  опять:  он  решительно
как бы  прилепился  к  Макару  Ивановичу,  и  я  часто  ловил  на  лице  его
чрезвычайно привлекательную улыбку, когда он слушал старика. Впрочем, улыбка
вовсе не помешала критике.
     - Макар Иванович прежде  всего  -  не  мужик,  а  дворовый  человек,  -
произнес он с большою охотою, - бывший  дворовый  человек  и  бывший  слуга,
родившийся слугою и от слуги. Дворовые и слуги чрезвычайно  много  разделяли
интересов частной, духовной и умственной жизни своих господ в  былое  время.
Заметь, что Макар Иванович до сих пор всего больше интересуется событиями из
господской и высшей жизни. Ты еще не знаешь, до какой  степени  интересуется
он иными событиями в России за последнее время. Знаешь ли,  что  он  великий
политик? Его медом не корми, а  расскажи,  где  кто  воюет  и  будем  ли  мы
воевать. В прежнее время я доводил его подобными разговорами до  блаженства.
Науку уважает очень и из всех наук любит больше  астрономию.  При  всем  том
выработал в себе нечто столь независимое, чего  уже  ни  за  что  в  нем  не
передвинешь. Убеждения есть, и твердые, и довольно ясные... и истинные.  При
совершенном невежестве, он вдруг способен изумить неожиданным знакомством  с
иными понятиями, которых бы  в  нем  и  не  предполагал.  Хвалит  пустыню  с
восторгом, но ни в пустыню, ни в монастырь ни за что не пойдет, потому что в
высшей степени "бродяга",  как  мило  назвал  его  Александр  Семенович,  на
которого ты напрасно, мимоходом сказать, сердишься. Ну что ж  еще,  наконец:
несколько художник, много своих слов, но есть и не свои.  Несколько  хром  в
логическом изложении, подчас очень отвлеченен; с порывами сентиментальности,
но  совершенно  народной,  или,  лучше  сказать,  с  порывами  того   самого
общенародного  умиления,  которое  так  широко  вносит  народ  наш  в   свое
религиозное чувство. Про чистосердечие и незлобивость его опускаю: не нам  с
тобой начинать на эту тему...

III.
     Чтобы   закончить   с   характеристикой   Макара   Ивановича,   передам
какой-нибудь из его рассказов, собственно уже  из  частной  жизни.  Характер
этих рассказов был странный, вернее то, что не было в  них  никакого  общего
характера; нравоучения какого-нибудь  или  общего  направления  нельзя  было
выжать, разве то, что все более или менее были умилительны.  Но  были  и  не
умилительные, были  даже  совсем  веселые,  были  даже  насмешки  над  иными
монахами из беспутных, так что он прямо вредил своей идее, рассказывая, -  о
чем я и заметил ему: но он не понял, что я хотел сказать. Иногда трудно было
сообразить, что его так  побуждает  рассказывать,  так  что  я  подчас  даже
дивился  на  такое  многоглаголание  и  приписывал  отчасти   старчеству   и
болезненному состоянию.
     - Он - не то, что прежде, - шепнул мне раз Версилов, - он прежде был не
совсем таков. Он скоро умрет, гораздо скорее, чем мы  думаем,  и  надо  быть
готовым.
     Я забыл сказать, что у нас установилось нечто  вроде  "вечеров".  Кроме
мамы, не отходившей от Макара Ивановича, всегда по вечерам  в  его  комнатку
приходил Версилов; всегда приходил  я,  да  и  негде  мне  было  и  быть;  в
последние дни почти всегда заходила Лиза, хоть и попозже  других,  и  всегда
почти сидела молча. Бывала и Татьяна Павловна, и  хоть  редко,  да  бывал  и
доктор. С доктором я, как-то вдруг так  вышло,  сошелся;  не  очень,  но  по
крайней  мере  прежних  выходок  не  было.  Мне   нравилась   его   как   бы
простоватость, которую я наконец разглядел в нем, и некоторая  привязанность
его к  нашему  семейству,  так  что  я  решился  наконец  ему  простить  его
медицинское высокомерие и, сверх того, научил его мыть себе руки  и  чистить
ногти, если уж он не может носить чистого белья. Я  прямо  растолковал  ему,
что это вовсе не для франтовства и не для каких-нибудь там изящных искусств,
но что чистоплотность естественно входит в ремесло доктора,  и  доказал  ему
это. Подходила, наконец, часто к дверям из своей кухни Лукерья  и,  стоя  за
дверью, слушала, как рассказывает Макар Иванович.  Версилов  вызвал  ее  раз
из-за дверей и пригласил сесть вместе с нами.  Мне  это  понравилось;  но  с
этого разу она уже перестала подходить к дверям. Свои нравы!
     Помещаю один из рассказов, без выбору, единственно потому, что  он  мне
полнее запомнился. Это - одна история об одном купце, и я думаю,  что  таких
историй, в наших городах и городишках, случается  тысячами,  лишь  бы  уметь
смотреть. Желающие могут обойти рассказ, тем более  что  я  рассказываю  его
слогом.

IV.
     "А было у нас в городе Афимьевском, скажу теперь, вот  како  чудо.  Жил
купец, Скотобойников прозывался, Максим Иванович, и не было  его  богаче  по
всей округе. Ситцевую фабрику построил и рабочих несколько сот  содержал;  и
возмнил о себе безмерно. И надо так сказать,  что  уже  все  ходило  по  его
знаку, и само начальство ни  в  чем  не  препятствовало,  и  архимандрит  за
ревность благодарил: много на монастырь жертвовал  и,  когда  стих  находил,
очень о душе своей воздыхал и о будущем веке озабочен был немало. Вдов был и
бездетен; про супругу-то его был слух, что  у