о   возможности
колонизоваться и выслужиться в Ташкенте;  о  том,  что  научит  своего  сына
(будущего, от Лизы) тому-то и передаст ему то-то, "в глуши, в  Архангельске,
в  Холмогорах".  "Если  я  пожелал  вашего  мнения,  Аркадий  Макарович,  то
поверьте, я так дорожу чувством... Если б вы знали, если б вы знали, Аркадий
Макарович, милый мой, брат мой, что значит мне Лиза,  что  значила  она  мне
здесь, теперь, все это время!"  -  вскричал  он  вдруг,  схватываясь  обеими
руками за голову.
     - Сергей Петрович,  неужели  вы  ее  погубите  и  увезете  с  собой?  В
Холмогоры! - вырвалось у меня вдруг неудержимо. Жребий Лизы с этим  маньяком
на весь век - вдруг ясно и как бы в первый раз предстал моему  сознанию.  Он
поглядел  на  меня,  снова  встал,  шагнул,  повернулся  и  сел  опять,  все
придерживая голову руками.
     - Мне все пауки снятся! - сказал он вдруг.
     - Вы в ужасном волнении, я бы вам советовал, князь, лечь  и  сейчас  же
потребовать доктора.
     - Нет, позвольте, это потом.  Я,  главное,  просил  вас  к  себе,  чтоб
разъяснить вам насчет венчания. Венчание, вы знаете, произойдет здесь  же  в
церкви, я уже говорил. На все это дано согласие, и они даже поощряют...  Что
же до Лизы, то...
     - Князь, помилуйте Лизу, милый, - вскричал я, - не мучьте ее по крайней
мере хоть теперь, не ревнуйте!
     - Как! - вскричал он, смотря на меня почти вытаращенными глазами в упор
и скосив все лицо в какую-то  длинную,  бессмысленно-вопросительную  улыбку.
Видно было, что слово "не ревнуйте" почему-то страшно его поразило.
     - Простите, князь, я нечаянно. О  князь,  в  последнее  время  я  узнал
одного старика, моего названого отца... О, если  б  вы  его  видели,  вы  бы
спокойнее... Лиза тоже так ценит его.
     - Ах да, Лиза... ах да, это - ваш отец? Или... pardon, mon cher, что-то
такое... Я помню... она передавала... старичок... Я уверен, я уверен. Я тоже
знал одного  старичка...  Mais  passons,  главное,  чтоб  уяснить  всю  суть
момента, надо...
     Я встал, чтоб уйти. Мне больно было смотреть на него.
     - Я не понимаю! - строго  и  важно  произнес  он,  видя,  что  я  встаю
уходить.
     - Мне больно смотреть на вас, - сказал я.
     - Аркадий Макарович, одно слово, еще одно  слово!  -  ухватил  он  меня
вдруг за плечи совсем с другим видом и  жестом  и  усадил  в  кресло.  -  Вы
слышали про этих, понимаете? - наклонился он ко мне.
     -  Ах  да,  Дергачев.  Тут,  наверно,  Стебельков!  -  вскричал  я,  не
удержавшись.
     - Да, Стебельков и... вы не знаете?
     Он осекся и опять уставился в меня с теми же вытаращенными глазами и  с
тою же длинною, судорожною, бессмысленно-вопрошающей улыбкой, раздвигавшейся
все более и более.  Лицо  его  постепенно  бледнело.  Что-то  вдруг  как  бы
сотрясло меня: я вспомнил вчерашний взгляд Версилова, когда он передавал мне
об аресте Васина.
     - О, неужели? - вскричал я испуганно.
     - Видите, Аркадий Макарович, я затем вас и звал,  чтоб  объяснить...  я
хотел... - быстро зашептал было он.
     - Это вы донесли на Васина! - вскричал я.
     - Нет; видите ли, там была рукопись. Васин перед самым  последним  днем
передал Лизе... сохранить. А та  оставила  мне  здесь  проглядеть,  а  потом
случилось, что они поссорились на другой день...
     - Вы представили по начальству рукопись!
     - Аркадий Макарович, Аркадий Макарович!
     - Итак, вы, - вскричал я, вскакивая и  отчеканивая  слова,  -  вы,  без
всякого иного побуждения, без всякой другой цели, а единственно потому,  что
несчастный Васин - ваш соперник, единственно только из ревности, вы передали
вверенную Лизе рукопись... передали кому? Кому? Прокурору?
     Но он не успел ответить, да и вряд ли бы что ответил, потому что  стоял
передо мной как истукан все с  тою  же  болезненною  улыбкой  и  неподвижным
взглядом; но вдруг отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев
нас вместе.
     - Ты здесь? Так ты здесь? - вскричала она с исказившимся вдруг лицом  и
хватая меня за руки, - так ты... знаешь?
     Но она уже прочла в лице моем, что я "знаю". Я быстро неудержимо  обнял
ее, крепко, крепко! И в первый раз только я постиг  в  ту  минуту,  во  всей
силе, какое безвыходное, бесконечное горе без рассвета легло навек над  всей
судьбой этой... добровольной искательницы мучений!
     - Да разве можно с ним говорить теперь? - оторвалась она вдруг от меня.
- Разве можно с ним быть? Зачем ты здесь?  Посмотри  на  пего,  посмотри!  И
разве можно, можно судить его?
     Бесконечное  страдание  и  сострадание  были  в  лице  ее,  когда  она,
восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв лицо  руками.
И она была права: это был человек в белой  горячке  и  безответственный;  и,
может быть, еще три дня тому уже безответственный. Его в то же утро положили
в больницу, а к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.

IV.
     От князя, оставив его тогда с Лизою, я, около часу пополудни, заехал на
прежнюю мою квартиру. Я забыл  сказать,  что  день  был  сырой,  тусклый,  с
начинавшеюся оттепелью и с теплым ветром, способным расстроить нервы даже  у
слона. Хозяин встретил меня обрадовавшись, заметавшись и закидавшись, чего я
страх не люблю именно в такие минуты. Я обошелся сухо и прямо прошел к себе,
но он последовал за мной, и хоть не смел расспрашивать, но любопытство так и
сияло в глазах его, притом смотрел как уже имеющий даже какое-то право  быть
любопытным. Я должен был обойтись вежливо для своей же выгоды; но  хотя  мне
слишком необходимо было кое-что узнать (и я знал, что узнаю), но все же было
противно начать расспросы. Я осведомился о здоровье жены его, и мы сходили к
ней. Та встретила меня хоть  и  внимательно,  но  с  чрезвычайно  деловым  и
неразговорчивым видом; это меня несколько примирило. Короче, я узнал  в  тот
раз весьма чудные вещи.
     Ну, разумеется, был Ламберт, но  потом  он  приходил  еще  два  раза  и
"осмотрел все комнаты", говоря, что, может, наймет. Приходила несколько  раз
Настасья Егоровна, эта уж бог знает зачем. "Очень тоже  любопытствовала",  -
прибавил хозяин, но я не утешил его, не спросил, о чем она  любопытствовала.
Вообще, я но расспрашивал, а говорил лишь он, а я делал  вид,  что  роюсь  в
моем чемодане (в котором почти ничего и не оставалось).  Но  всего  досаднее
было, что он  тоже  вздумал  играть  в  таинственность  и,  заметив,  что  я
удерживаюсь от расспросов, почел тоже обязанностью стать  отрывочнее,  почти
загадочным.
     - Барышня тоже бывала, - прибавил он, странно смотря на меня.
     - Какая барышня?
     - Анна Андреевна; два раза была;  с  моей  женой  познакомилась.  Очень
милая особа, очень приятная. Такое знакомство даже  слишком  можно  оценить,
Аркадий Макарович... - И выговорив, он даже сделал ко мне шаг: очень уж  ему
хотелось, чтоб я что-то понял.
     - Неужели два раза? - удивился я.
     - Во второй раз вместе с братцем приезжала.
     "Это с Ламбертом", - подумалось мне вдруг невольно.
     - Нет-с, не с господином Ламбертом, - так  и  угадал  он  сразу,  точно
впрыгнул в мою душу своими глазами, - а  с  ихним  братцем,  действительным,
молодым господином Версиловым. Камер-юнкер ведь, кажется?
     Я был очень смущен; он смотрел, ужасно ласково улыбаясь.
     - Ах, вот еще кто  был,  вас  спрашивал  -  эта  мамзель,  француженка,
мамзель Альфонсина де  Вердень.  Ах  как  поет  хорошо  и  декламирует  тоже
прекрасно в стихах! Потихоньку к князю Николаю Ивановичу тогда проезжала,  в
Царское, собачку, говорит, ему продать редкую, черненькую, вся в кулачок...
     Я попросил его оставить меня одного, отговорившись головною  болью.  Он
мигом удовлетворил меня, даже не докончив фразы, и не  только  без  малейшей
обидчивости, но почти с удовольствием, таинственно помахав рукой  и  как  бы
выговаривая: "Понимаю-с, понимаю-с", и хоть не проговорил этого, но зато  из
комнаты вышел на  цыпочках,  доставил  себе  это  удовольствие.  Есть  очень
досадные люди на свете.
     Я просидел один, обдумывая часа полтора; не обдумывая, впрочем, а  лишь
задумавшись. Хоть я был и смущен, но зато нимало не удивлен. Я даже ждал еще
пуще чего-нибудь, еще больших чудес. "Может, они теперь уж и натворили  их",
- подумал я. Я твердо и давно  был  уверен,  еще  дома,  что  машина  у  них
заведена и в полном ходу. "Меня только им недостает, вот что", -  подумал  я
опять, с каким-то раздражительным и приятным самодовольством. Что  они  ждут
меня изо всех сил и что-то в моей квартире затевают устроить - было ясно как
день. "Уж не свадьбу ли старого князя? на него целая облава. Только  позволю
ли я, господа, вот что-с?" - заключил я опять с надменным удовольствием.
     "Раз начну и тотчас опять в водоворот затянусь, как щепка. Свободен  ли
я теперь, сейчас, или уж не  свободен?  Могу  ли  я  еще,  воротясь  сегодня
вечером к маме, сказать себе, как во все эти дни: ?".
     Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений сердца  моего,  в
те полтора часа, которые я просидел тогда  в  углу  на  кровати,  локтями  в
колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда,  что
все эти вопросы - совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, - она и она
одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на  бумаге,  ибо  даже
теперь, когда, пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее  чувство
мое по имени!
     О, мне было жаль Лизу, и в сердце моем была самая нелицемерная боль! Уж
одно бы это чувство боли за нее могло бы, кажется, смирить  или  стереть  во
мне, хоть на время, плотоядность (опять поминаю это слово). Но  меня  влекло
безмерное любопытство, и какой-то страх, и еще какое-то чувство  -  не  знаю
какое; но знаю и знал уже и тогда, что оно  было  недоброе.  Может  быть,  я
стремился пасть к ее ногам, а может быть, хотел бы предать ее на все муки  и
что-то "поскорей, поскорей" доказать ей. Никакая боль и никакое  сострадание
к Лизе не могли уже остановить меня. Ну мог ли я встать и  уйти  домой...  к
Макару Ивановичу?
     "А разве нельзя только пойти к ним, разузнать от них обо всем  и  вдруг
уйти от них навсегда, пройдя безвредно мимо чудес и чудовищ?"
     В три часа, схватившись и сообразив,  что  почти  опоздал,  я  поскорее
вышел, схватил извозчика и полетел к Анне Андреевне.




Глава пятая

I.
     Анна Андреевна, лишь только обо мне  доложили,  бросила  свое  шитье  и
поспешно вышла встретить меня в первую свою комнату - чего прежде никогда не
случалось. Она протянула мне обе руки и быстро покраснела. Молча провела она
меня к себе, подсела опять к своему рукоделью, меня посадила  подле;  но  за
шитье уже не принималась, а все с тем же горячим  участием  продолжала  меня
разглядывать, не говоря ни слова.
     - Вы ко мне присылали Настасью Егоровну, -  начал  я  прямо,  несколько
тяготясь таким уж слишком эффектным участием, хотя оно мне было приятно.
     Она вдруг заговорила, не ответив на мой вопрос.
     - Я все слышала, я все знаю. Эта ужасная ночь... О, сколько  вы  должны
были выстрадать! Правда ли, правда ли, что вас  нашли  уже  без  чувств,  на
морозе?
     - Это вам... Ламберт... - пробормотал я, краснея.
     - Я от него тогда же все узнала; но я ждала вас. О, он  пришел  ко  мне
испуганный! На вашей квартире... там, где вы лежали больной, его не хотели к
вам допустить... и странно встретили... Я, право, не знаю, как это было,  но
он рассказал мне все об той ночи: он говорил, что вы, даже  едва  очнувшись,
упоминали уже ему обо мне и... об вашей преданности ко мне. Я  была  тронута
до слез, Аркадий Макарович, и даже не  знаю,  чем  заслужила  такое  горячее
участие с вашей стороны, и еще в таком положении,  в  каком  вы  были  сами!
Скажите, господин Ламберт - ваш товарищ детства?
     - Да, но этот случай... я признаюсь, был  неосторожен  и,  может  быть,
насказал ему тогда слишком много.
     - О, об этой черной, ужасной интриге я узнала бы и без него! Я  всегда,
всегда предчувствовала, что они вас доведут до этого.  Скажите,  правда  ли,
что Бьоринг осмелился поднять на вас руку?
     Она говорила так, как будто  чрез  одного  Бьоринга  и  чрез  нее  я  и
очутился под забором. А ведь она права, подумалось мне, но я вспыхнул:
     - Если б он на меня поднял руку, то но ушел бы ненаказанный, и я бы  не
сидел теперь перед вами, не отомстив, - ответил  я  с  жаром.  Главное,  мне
показалось, что она хочет  меня  для  чего-то  раздразнить,  против  кого-то
возбудить (впрочем, известно - против кого); и все-таки я поддался.
     - Если вы говорите, что вы предвидели, что меня доведут до этого, то со
стороны Катерины Николаевны, разумеется, было лишь недоумение... хотя правда
и то, что она слишком уж скоро променяла свои добрые чувства ко мне  на  это
недоумение...
     - То-то и есть, что уж слишком скоро! -  подхватила  Анна  Андреевна  с
каким-то даже восторгом сочувствия. - О, если б вы знали, какая  там  теперь
интрига!  Конечно,  Аркадий  Макарович,  вам  трудно   теперь   понять   всю
щекотливость моего положения, - произнесла она, покраснев и потупившись. - С
тех пор, в то самое утро, как мы с вами в последний раз виделись, я  сделала
тот шаг, который не всякий способен понять и разобрать так, как бы понял его
человек с вашим незараженным  еще  умом,  с  вашим  любящим,  неиспорченным,
свежим сердцем. Будьте уверены, друг мой, что я способна оценить вашу ко мне
преданность и заплачу вам вечною благодарностью. В свете,  конечно,  подымут
на меня камень и подняли уже. Но если б даже они были правы, с своей гнусной
точки зрения, то кто бы мог, кто бы смел из них даже и тогда осудить меня? Я
оставлена отцом моим с детства; мы, Версиловы, древний, высокий русский род,
мы - проходимцы, и я ем чужой хлеб из милости. Не естественно  ли  мне  было
обратиться к тому, кто еще с детства заменял мне отца, чьи милости я  видела
на себе столько лет? Мои чувства к нему видит и судит один только бог,  и  я
не допускаю светского суда над собою в сделанном мною шаге!  Когда  же  тут,
сверх  того,  самая  коварная,  самая   мрачная   интрига   и   доверчивого,
великодушного отца сговорилась погубить его же собственная  дочь,  то  разве
это можно снести? Нет, пусть сгублю даже репутацию  мою,  но  спасу  его!  Я
готова жить у него просто в няньках, быть его сторожем, сиделкой, но не  дам
восторжествовать холодному, светскому, мерзкому расчету!
     Она говорила с  необыкновенным  одушевлением,  очень  может  быть,  что
наполовину напускным, но все-таки искренним, потому что видно было, до какой
степени затянулась она вся в это дело. О, я чувствовал, что она лжет (хоть и
искренно, потому что лгать можно и искренно) и что  она  теперь  дурная;  но
удивительно, как бывает с  женщинами:  этот  вид  порядочности,  эти  высшие
формы, эта недоступность светской высоты и  гордого  целомудрия  -  все  это
сбило меня с толку, и я стал соглашаться с нею во всем, то есть пока  у  ней
сидел; по крайней мере - не решился противоречить. О, мужчина в  решительном
нравственном рабстве у женщины, особенно  если  великодушен!  Такая  женщина
может убедить в чем угодно великодушного. "Она и  Ламберт  -  боже  мой!"  -
думал я, в недоумении смотря на нее. Впрочем, скажу все: я даже до  сих  пор
не умею судить ее; чувства ее действительно мог видеть один  только  бог,  а
человек к тому же - такая сложная машина, что ничего  не  разберешь  в  иных
случаях, и вдобавок к тому же, если этот человек - женщина.
     - Анна Андреевна, чего именно вы от меня ждете? -  спросил  я,  однако,
довольно решительно.
     - Как? Что значит ваш вопрос, Аркадий Макарович?
     - Мне кажется по всему...  и  по  некоторым  другим  соображениям...  -
разъяснял я путаясь, - что вы присылали ко мне, чего-то от меня ожидая;  так
чего же именно?
     Не отвечая на вопрос, она  мигом  заговорила  опять,  так  же  скоро  и
одушевленно:
     - Но я не могу, я слишком горда, чтоб входить в объяснения и  сделки  с
неизвестными лицами, как господин Ламберт!  Я  ждала  вас,  а  не  господина
Ламберта. Мое положение - крайнее, ужасное,  Аркадий  Макарович!  Я  обязана
хитрить, окруженная происками этой  женщины,  -  а  это  мне  нестерпимо.  Я
унижаюсь почти до интриги и ждала вас как спасителя. Нельзя винить  меня  за
то, что я жадно смотрю кругом себя,  чтоб  отыскать  хоть  одного  друга,  а
потому я и не могла не обрадоваться другу: тот, кто  мог  даже  в  ту  ночь,
почти замерзая, вспоминать обо мне и повторять одно только мое имя, тот,  уж
конечно, мне предан. Так  думала  я  все  это  время,  а  потому  на  вас  и
надеялась.
     Она с нетерпеливым вопросом смотрела мне в глаза. И вот  у  меня  опять
недостало духу разуверить ее и объяснить ей прямо, что Ламберт ее обманул  и
что я вовсе не говорил тогда ему, что уж так ей особенно предан, и вовсе  не
вспоминал "одно только ее имя". Таким  образом,  молчанием  моим  я  как  бы
подтвердил ложь Ламберта. О, она ведь  и  сама,  я  уверен,  слишком  хорошо
понимала, что Ламберт преувеличил и даже просто налгал ей, единственно  чтоб
иметь благовидный предлог явиться к ней и завязать с нею сношения;  если  же
смотрела мне в глаза, как уверенная в истине моих слов и  моей  преданности,
то, конечно, знала, что я не посмею отказаться, так сказать, из деликатности
и по моей молодости. А впрочем, прав я в этой догадке или не прав - не знаю.
Может быть, я ужасно развращен.
     - За меня заступится брат мой, - произнесла она вдруг  с  жаром,  видя,
что я не хочу ответить.
     - Мне сказали, что вы были с ним у меня на квартире, - пробормотал я  в
смущении.
     - Да ведь несчастному князю Николаю Ивановичу почти и  некуда  спастись
теперь от всей этой интриги или, лучше  сказать,  от  родной  своей  дочери,
кроме как на вашу квартиру, то есть на квартиру друга;  ведь  вправе  же  он
считать вас по крайней мере хоть другом!.. И тогда, если вы только  захотите
что-нибудь сделать в его пользу, то сделайте это - если только можете,  если
только в вас есть великодушие и смелость... и, наконец, если  и  вправду  вы
что-то можете сделать. О, это не для меня, не для меня,  а  для  несчастного
старика, который один  только  любил  вас  искренно,  который  успел  к  вам
привязаться сердцем, как к своему сыну, и тоскует о вас  даже  до  сих  пор!
Себе же я ничего не жду, даже от вас, - если даже родной отец сыграл со мною
такую коварную, такую злобную выходку!
     - Мне кажется, Андрей Петрович... - начал было я.
     - Андрей Петрович, - прервала она с горькой усмешкой, - Андрей Петрович
на мой прямой вопрос ответил мне тогда честным словом, что никогда  не  имел
ни малейших намерений на Катерину Николаевну,  чему  я  вполне  и  поверила,
делая шаг мой; а между  тем  оказалось,  что  он  спокоен  лишь  до  первого
известия о каком-нибудь господине Бьоринге.
     - Тут не то! - вскричал я, - было мгновение, когда и я было поверил его
любви к этой женщине, но это не то... Да если б даже и то, то ведь, кажется,
теперь  он  уже  мог  бы  быть  совершенно  спокоен...  за  отставкой  этого
господина.
     - Какого господина?
     - Бьоринга.
     - Кто же вам сказал об отставке? Может быть, никогда этот  господин  не
был в такой силе, - язвительно усмехнулась она; мне даже показалось, что она
посмотрела и на меня насмешливо.
     - Мне говорила Настасья Егоровна, - пробормотал я в  смущении,  которое
не в силах был скрыть и которое она слишком заметила.
     - Настасья Егоровна - очень милая особа, и, уж конечно, я  не  могу  ей
запретить любить меня, но она не имеет никаких средств знать о том,  что  до
нее не касается.
     Сердце мое заныло; и  так  как  она  именно  рассчитывала  возжечь  мое
негодование, то негодование вскипело во мне, но не к  той  женщине,  а  пока
лишь к самой Анне Андреевне. Я встал с места.
     - Как честный человек, я должен предупредить вас, Анна  Андреевна,  что
ожидания  ваши...  насчет  меня...  могут