ерина Николаевна?
     - Пошел вон, пошел вон, иди вон! - прокричала Татьяна  Павловна,  почти
толкая меня. - Не считайте ни во что его вранье, Катерина Николаевна: я  вам
сказала, что оттуда его за помешанного аттестовали!
     - За помешанного? Оттуда?  Кто  бы  это  такой  и  откуда?  Все  равно,
довольно. Катерина Николаевна! клянусь вам всем, что есть святого,  разговор
этот и все, что я слышал, останется между нами... Чем я виноват,  что  узнал
ваши секреты? Тем более что я кончаю мои занятия с вашим  отцом  завтра  же,
так что насчет документа, который вы разыскиваете, можете быть спокойны!
     - Что это?.. Про какой  документ  говорите  вы?  -  смутилась  Катерина
Николаевна, и даже до  того,  что  побледнела,  или,  может  быть,  так  мне
показалось. Я понял, что слишком уже много сказал.
     Я быстро вышел; они молча проводили меня глазами, и  в  высшей  степени
удивление было в их взгляде. Одним словом, я задал загадку...




Глава девятая

I.
     Я спешил домой и - чудное дело  -  я  был  очень  доволен  собою.  Так,
конечно, не говорят с  женщинами,  да  еще  с  такими  женщинами,  -  вернее
сказать, с такою женщиной, потому что Татьяну Павловну я  не  считал.  Может
быть, никак нельзя сказать в лицо женщине такого разряда: "Наплевать на ваши
интриги", но я сказал это и был  именно  этим-то  и  доволен.  Не  говоря  о
другом, я по крайней мере был уверен, что  этим  тоном  затер  все  смешное,
бывшее в моем положении. Но очень много думать об этом было некогда: у  меня
в голове сидел Крафт. Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но  все-таки  я
был потрясен до основания; и даже до  того,  что  обыкновенное  человеческое
чувство некоторого удовольствия при  чужом  несчастии,  то  есть  когда  кто
сломает ногу, потеряет  честь,  лишится  любимого  существа  и  проч.,  даже
обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно  уступило  во  мне
другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте,  то
есть сожалению ли, не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму  чувству.
И этим я  был  тоже  доволен.  Удивительно,  как  много  посторонних  мыслей
способно  мелькнуть  в  уме,  именно  когда   весь   потрясен   каким-нибудь
колоссальным известием, которое, по-настоящему,  должно  бы  было,  кажется,
задавить другие чувства и разогнать все посторонние мысли, особенно  мелкие;
а  мелкие-то,  напротив,  и  лезут.  Помню  еще,  что  меня  всего  охватила
мало-помалу довольно чувствительная нервная дрожь,  которая  и  продолжалась
несколько минут,  и  даже  все  время,  пока  я  был  дома  и  объяснялся  с
Версиловым.
     Объяснение   это   последовало   при    странных    и    необыкновенных
обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе;  эта
квартира была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал
женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и  раздражением:
"Где квартира номер тринадцать?" Это спрашивала дама,  тут  же  близ  ворот,
отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или
даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
     - Да где же здесь дворник? - прокричала она, топнув ногой. Я давно  уже
узнал этот голос.
     - Я иду в квартиру номер тринадцать, - подошел я к ней, - кого угодно?
     - Я уже целый час ищу дворника, у всех  спрашиваю,  по  всем  лестницам
взбиралась.
     - Это на дворе. Вы меня не узнаете? Но она уже узнала меня.
     - Вам Версилова; вы имеете до него дело, и я тоже, - продолжал я,  -  я
пришел с ним распроститься навеки. Пойдемте.
     - Вы его сын?
     - Это ничего не значит. Впрочем, положим, что сын, хотя я Долгорукий, я
незаконнорожденный. У этого господина бездна незаконнорожденных детей. Когда
требуют совесть и честь, и родной сын уходит из дому. Это еще  в  Библии.  К
тому же он получил наследство, а я не хочу разделять его и иду с трудами рук
моих. Когда надо, великодушный  жертвует  даже  жизнью;  Крафт  застрелился,
Крафт, из-за идеи, представьте, молодой человек,  подавал  надежды...  Сюда,
сюда! Мы в отдельном флигеле. А это еще в Библии дети от отцов уходят и свое
гнездо основывают... Коли идея влечет... коли есть  идея!  Идея  главное,  в
идее все...
     Я ей болтал в этом роде все время, пока мы взбирались к нам.  Читатель,
вероятно, замечает, что я себя не очень щажу и отлично, где надо,  аттестую:
я хочу выучиться говорить правду. Версилов был  дома.  Я  вошел  не  сбросив
пальто, она тоже. Одета она была ужасно жидко: на темном платьишке  болтался
сверху лоскуточек чего-то, долженствовавший изображать плащ или мантилью; на
голове  у  ней  была  старая,  облупленная  шляпка-матроска,  очень  ее   не
красившая. Когда мы вошли в залу, мать сидела  на  своем  обычном  месте  за
работой, а сестра вышла поглядеть из своей комнаты и остановилась в  дверях.
Версилов, по обыкновению, ничего не  делал  и  поднялся  нам  навстречу;  он
уставился на меня строгим, вопросительным взглядом.
     - Я тут ни при чем, - поспешил я отмахнуться и стал  в  сторонке,  -  я
встретил эту особу лишь у ворот; она вас разыскивала,  и  никто  не  мог  ей
указать. Я же по своему собственному делу, которое буду  иметь  удовольствие
объяснить после них...
     Версилов все-таки продолжал меня любопытно разглядывать.
     - Позвольте, - нетерпеливо начала девушка; Версилов обратился к ней.  -
Я долго думала, почему вам вздумалось оставить у меня вчера  деньги...  Я...
одним словом... Вот ваши деньги! -  почти  взвизгнула  она,  как  давеча,  и
бросила пачку кредиток на стол,  -  я  вас  в  адресном  столе  должна  была
разыскивать, а то бы раньше принесла. Слушайте, вы! - повернулась она  вдруг
к матери, которая вся побледнела, - я не  хочу  вас  оскорблять,  вы  имеете
честный вид и, может быть, это даже ваша дочь. Я не знаю, жена ли вы ему, но
знайте, что этот господин вырезает газетные  объявления,  где  на  последние
деньги публикуются гувернантки и учительницы, и ходит  по  этим  несчастным,
отыскивая бесчестной поживы и втягивая их в беду деньгами. Я не понимаю, как
я могла взять от него вчера деньги! Он имел такой честный вид!..  Прочь,  ни
одного слова! Вы негодяй, милостивый государь! Если  б  вы  даже  были  и  с
честными намерениями, то я не хочу вашей милостыни. Ни слова, ни  слова!  О,
как я рада, что обличила  вас  теперь  перед  вашими  женщинами!  Будьте  вы
прокляты!
     Она быстро выбежала, но с порога повернулась на  одно  мгновение,  чтоб
только крикнуть:
     - Вы, говорят, наследство получили!
     И затем исчезла как тень. Напоминаю еще  раз:  это  была  исступленная.
Версилов  был  глубоко  поражен:  он  стоял  как  бы  задумавшись  и  что-то
соображая; наконец вдруг повернулся ко мне:
     - Ты ее совсем не знаешь?
     - Случайно давеча видел, как  она  бесновалась  в  коридоре  у  Васина,
визжала и проклинала вас; но в разговоры не вступал  и  ничего  не  знаю,  а
теперь встретил у ворот.  Вероятно,  это  та  самая  вчерашняя  учительница,
"дающая уроки из арифметики"?
     - Это та самая. Раз в жизни сделал доброе дело и... А  впрочем,  что  у
тебя?
     - Вот это письмо, - ответил я. - Объяснять считаю ненужным: оно идет от
Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова.  По  содержанию  узнаете.
Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кроме меня,
потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел от  него,
застрелился...
     Пока я говорил, запыхавшись и торопясь, он взял письмо в руки и,  держа
его в левой руке на отлете, внимательно следил за мной. Когда  я  объявил  о
самоубийстве Крафта, я с  особым  вниманием  всмотрелся  в  его  лицо,  чтоб
увидеть эффект. И что же? - известие не произвело ни малейшего  впечатления:
даже хоть бы брови поднял! Напротив, видя, что я остановился,  вытащил  свой
лорнет, никогда не оставлявший его и висевший на черной ленте, поднес письмо
к свечке и, взглянув на подпись, пристально  стал  разбирать  его.  Не  могу
выразить, как я был даже обижен этим  высокомерным  бесчувствием.  Он  очень
хорошо должен был знать Крафта; к  тому  же  все-таки  такое  необыкновенное
известие! Наконец, мне, натурально, хотелось, чтоб оно  производило  эффект.
Подождав с полминуты и зная,  что  письмо  длинно,  я  повернулся  и  вышел.
Чемодан мой был давно готов, оставалось  упрятать  лишь  несколько  вещей  в
узел. Я думал о матери и что так и не подошел к  ней.  Через  десять  минут,
когда уже я был совсем готов  и  хотел  идти  за  извозчиком,  вошла  в  мою
светелку сестра.
     - Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить
ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать  рублей.  Ты
дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати  с
тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и  двадцать
рублей посылает сдачи.
     - Ну и спасибо, если только она говорит правду. Прощай, сестра, еду!
     - Куда ты теперь?
     - Пока на постоялый двор, чтоб только не ночевать в  этом  доме.  Скажи
маме, что я люблю ее.
     - Она это знает. Она знает, что ты и Андрея Петровича тоже любишь.  Как
тебе не стыдно, что ты эту несчастную привел!
     - Клянусь тебе, не я: я ее у ворот встретил.
     - Нет, это ты привел.
     - Уверяю тебя...
     - Подумай, спроси себя и увидишь, что и ты был причиною.
     - Я только очень рад был, что  осрамили  Версилова.  Вообрази,  у  него
грудной ребенок от Лидии Ахмаковой... впрочем, что ж я тебе говорю...
     - У него? Грудной ребенок? Но это не  его  ребенок!  Откуда  ты  слышал
такую неправду?
     - Ну, где тебе знать.
     - Мне-то не знать? Да я же и нянчила  этого  ребенка  в  Луге.  Слушай,
брат: я давно вижу, что ты  совсем  ни  про  что  не  знаешь,  а  между  тем
оскорбляешь Андрея Петровича, ну и маму тоже.
     - Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я не меньше  люблю.
Отчего ты так покраснела, сестра? Ну вот  еще  пуще  теперь!  Ну  хорошо,  а
все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе.  Если
Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
     - Брат, опомнись, что ты!
     - Благо в суде теперь дело кончено... Ну вот, теперь побледнела.
     - Да князь и не пойдет с  тобой,  -  улыбнулась  сквозь  испуг  бледною
улыбкой Лиза.
     - Тогда я публично  осрамлю  его.  Что  с  тобой,  Лиза?  Она  до  того
побледнела, что не могла стоять на ногах и опустилась на диван.
     - Лиза! - послышался снизу зов матери.
     Она оправилась и встала; она ласково мне улыбалась.
     - Брат, оставь эти пустяки или пережди до времени, пока многое узнаешь:
ты ужасно как мало знаешь.
     - Я буду помнить, Лиза, что ты побледнела, когда услышала, что я  пойду
на дуэль!
     - Да, да, вспомни и об этом! - улыбнулась она еще  раз  на  прощанье  и
сошла вниз.
     Я призвал извозчика и с его помощью вытащил из квартиры мои вещи. Никто
из домашних не противоречил мне и не остановил меня. Я не зашел проститься с
матерью, чтоб не встретиться с Версиловым. Когда я уже уселся на  извозчика,
у меня вдруг мелькнула мысль.
     - На Фонтанку,  к  Семеновскому  мосту,  -  скомандовал  я  внезапно  и
отправился опять к Васину.

II.
     Мне вдруг подумалось, что Васин уже знает о Крафте и,  может  быть,  во
сто раз больше меня; точно так и вышло. Васин тотчас же  и  обязательно  мне
сообщил все подробности, без большого, впрочем, жару;  я  заключил,  что  он
утомился, да и впрямь так было. Он сам был утром у Крафта. Крафт застрелился
из револьвера (из того самого) вчера, уже в полные сумерки,  что  явствовало
из его дневника. Последняя отметка  сделана  была  в  дневнике  перед  самым
выстрелом, и он замечает в ней, что пишет почти  в  темноте,  едва  разбирая
буквы; свечку же зажечь не  хочет,  боясь  оставить  после  себя  пожар.  "А
зажечь, чтоб пред выстрелом опять потушить, как и жизнь  мою,  не  хочу",  -
странно прибавил он чуть не в последней строчке. Этот  предсмертный  дневник
свой он затеял еще третьего дня, только что воротился в  Петербург,  еще  до
визита к Дергачеву; после же моего ухода вписывал  в  него  каждые  четверть
часа; самые же последние три-четыре заметки записывал в каждые пять минут. Я
громко удивился тому, что Васин, имея этот  дневник  столько  времени  перед
глазами (ему дали прочитать его), не снял копии, тем более что было не более
листа кругом и заметки все короткие, -  "хотя  бы  последнюю-то  страничку!"
Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без  всякой
системы, о всем, что на ум взбредет. Я стал  было  убеждать,  что  это-то  в
данном случае и драгоценно, но бросил и стал приставать, чтоб он  что-нибудь
припомнил, и он припомнил несколько строк, примерно за час  до  выстрела,  о
том, "что его знобит"; "что он, чтобы согреться, думал было выпить рюмку, но
мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние, остановила  его".  "Все
почти в этом роде", - заключил Васин.
     - И это вы называете пустяками! - воскликнул я.
     - Где же я называл? Я только не снял копии. Но хоть  и  не  пустяки,  а
дневник действительно довольно обыкновенный, или, вернее,  естественный,  то
есть именно такой, какой должен быть в этом случае...
     - Но ведь последние мысли, последние мысли!
     - Последние мысли иногда бывают чрезвычайно  ничтожны.  Один  такой  же
самоубийца именно жалуется в таком же своем дневнике, что в такой важный час
хоть бы одна "высшая мысль" посетила его, а, напротив, все  такие  мелкие  и
пустые.
     - И о том, что знобит, тоже пустая мысль?
     - То есть вы, собственно, про озноб или про  кровоизлияние?  Между  тем
факт известен, что очень многие из тех,  которые  в  силах  думать  о  своей
предстоящей смерти, самовольной или нет, весьма часто наклонны заботиться  о
благообразии вида, в каком останется их труп. В этом смысле и Крафт побоялся
излишнего кровоизлияния.
     - Я не знаю, известен ли этот факт... и так ли это, - пробормотал я,  -
но я удивляюсь, что вы считаете это все так естественным, а между тем  давно
ли Крафт говорил, волновался, сидел между нами? Неужто вам хоть не жаль его?
     - О, конечно жалко, и это совсем другое дело; но во всяком  случае  сам
Крафт изобразил смерть свою в виде логического вывода. Оказывается, что все,
что говорили вчера у Дергачева о нем, справедливо: после него  осталась  вот
этакая  тетрадь  ученых  выводов  о  том,  что  русские   -   порода   людей
второстепенная, на основании френологии, краниологии и  даже  математики,  и
что, стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить. Если хотите,  тут
характернее всего то, что можно сделать логический вывод  какой  угодно,  но
взять и застрелиться вследствие вывода - это, конечно, не всегда бывает.
     - По крайней мере надобно отдать честь характеру.
     - Может быть, и не одному этому, - уклончиво заметил  Васин,  но  ясно,
что он подразумевал глупость или слабость рассудка. Меня все это раздражало.
     - Вы сами говорили вчера про чувства, Васин.
     - Не отрицаю и теперь; но ввиду совершившегося  факта  что-то  до  того
представляется в нем грубо ошибочным, что суровый взгляд  на  дело  поневоле
как-то вытесняет даже и самую жалость.
     - Знаете что, я по вашим глазам еще давеча  догадался,  что  вы  будете
хулить Крафта, и, чтобы  не  слышать  хулы,  положил  не  добиваться  вашего
мнения; но вы его сами высказали, и я поневоле принужден согласиться с вами;
а между тем я недоволен вами! Мне жаль Крафта.
     - Знаете, мы далеко зашли...
     - Да, да, - перебил я, - но утешительно по крайней мере то, что всегда,
в таких случаях, оставшиеся в живых,  судьи  покойного,  могут  сказать  про
себя:  "хоть  и  застрелился  человек,   достойный   всякого   сожаления   и
снисхождения, но все же остались мы, а стало быть, тужить много нечего".
     - Да, разумеется, если с такой точки... Ах, да вы, кажется, пошутили! И
преумно. Я в это время пью чай и  сейчас  прикажу,  вы,  вероятно,  сделаете
компанию.
     И он вышел, обмерив глазами мой чемодан и узел.
     Мне действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку
за Крафта; я и сказал как удалось; но любопытно, что он принял было  сначала
мою мысль о том, что "остались такие, как мы", за серьезную. Но так или нет,
а все-таки он во всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался  я  в  этом
без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.
     Когда внесли чай, я объяснил ему, что попрошу его гостеприимства  всего
только на одну ночь и что если нельзя, то  пусть  скажет,  и  я  перееду  на
постоялый двор. Затем вкратце изложил мои причины, выставив прямо и  просто,
что  поссорился  с  Версиловым  окончательно,  не  вдаваясь   при   этом   в
подробности. Васин выслушал внимательно, но без всякого волнения. Вообще, он
отвечал только на вопросы, хотя отвечал радушно и в достаточной полноте. Про
письмо же, с которым я приходил к  нему  давеча  просить  совета,  я  совсем
умолчал; а давешнее посещение мое объяснил  как  простой  визит.  Дав  слово
Версилову, что письмо это, кроме меня, никому не будет известно, я почел уже
себя не вправе объявлять о нем кому бы то ни было.  Мне  особенно  почему-то
противно стало сообщать о иных делах Васину. О иных, но  не  о  других;  мне
все-таки удалось заинтересовать его рассказами о давешних сценах в  коридоре
и у соседок, кончившихся  в  квартире  Версилова.  Он  выслушал  чрезвычайно
внимательно, особенно о Стебелькове. О том, как Стебельков расспрашивал  про
Дергачева, он  заставил  повторить  два  раза  и  даже  задумался;  впрочем,
все-таки под конец усмехнулся. Мне вдруг в  это  мгновение  показалось,  что
Васина ничто и никогда не может поставить  в  затруднение;  впрочем,  первая
мысль об этом, я помню, представилась мне в весьма лестной для него форме.
     - Вообще, я не мог  многого  извлечь  из  того,  что  говорил  господин
Стебельков, - заключил я о Стебелькове, - он как-то  сбивчиво  говорит...  и
как будто в нем что-то такое легкомысленное...
     Васин тотчас же сделал серьезный вид.
     - Он действительно даром слова не владеет, но только с первого взгляда;
ему удавалось делать чрезвычайно меткие замечания; и вообще - это более люди
дела,  аферы,  чем  обобщающей  мысли;  их  надо  с  этой  точки   судить...
Точь-в-точь как я угадал давеча.
     - Однако ж он ужасно набунтовал у ваших соседок, и  бог  знает  чем  бы
могло кончиться.
     О соседках Васин сообщил, что живут они здесь недели с три и  откуда-то
приехали из провинции; что комнатка у них чрезвычайно маленькая, и по  всему
видно, что они очень бедны; что они сидят и чего-то ждут. Он  не  знал,  что
молодая публиковалась о в газетах как учительница,  но  слышал,  что  к  ним
приходил Версилов; это было  в  его  отсутствие,  а  ему  передала  хозяйка.
Соседки, напротив, всех чуждаются, и даже самой хозяйки. В  последние  самые
дни и он стал замечать, что у них действительно  что-то  неладно,  но  таких
сцен, как сегодня, не было. Все эти наши толки о соседках я припоминаю ввиду
последствий; у самих же соседок за дверью в это  время  царствовала  мертвая
тишина. С особенным интересом выслушал  Васин,  что  Стебельков  предполагал
необходимым поговорить насчет соседок с хозяйкой и что  повторил  два  раза:
"Вот увидите, вот увидите!"
     - И увидите, - прибавил Васин, - что ему пришло это в голову недаром; у
него на этот счет презоркий взгляд.
     - Что ж, по-вашему, посоветовать хозяйке их выгнать?
     - Нет, я не про то, чтоб выгнать, а чтобы  не  вышло  какой  истории...
Впрочем, все этакие истории, так или этак, но кончаются... Оставим это.
     Насчет же посещения соседок Версиловым  он  решительно  отказался  дать
заключение.
     - Все может быть; человек  почувствовал  в  кармане  у  себя  деньги...
Впрочем, вероятно и  то,  что  он  просто  п