я сам себе намекал. И, наконец, я  все  больше  и
больше втягиваюсь... этот Стебельков...
     - Послушайте, князь,  успокойтесь,  пожалуйста;  я  вижу,  что  вы  чем
дальше, тем больше в волнении, а между тем все это, может быть, лишь  мираж.
О, я затянулся и сам, непростительно, подло; но ведь я знаю, что это  только
временное... и только бы мне отыграть известную цифру, и  тогда  скажите,  я
вам должен с этими тремя стами до двух тысяч пятисот, так ли?
     - Я с вас, кажется, не спрашиваю, - вдруг оскалился князь.
     - Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у  вас  теперь,  то,
конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати  тысяч  Версилова;  я  иначе  не
допускаю. Но... но я наверно и сам отдам... Да неужели же  вы  думаете,  что
Версилов к вам ходит за деньгами?
     - Для меня легче было б,  если  б  он  ходил  ко  мне  за  деньгами,  -
загадочно промолвил князь.
     - Вы говорите об какой-то "тяготеющей связи"... Если это с Версиловым и
со мной, то это, ей-богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем  он  сам  не
таков, каким быть учит, - вот ваша логика! И во-первых,  это  -  не  логика,
позвольте мне это вам доложить, потому что если б он  был  и  не  таков,  то
все-таки мог  бы  проповедовать  истину...  И  наконец,  что  это  за  слово
"проповедует"? Вы говорите: пророк. Скажите,  это  вы  его  назвали  "бабьим
пророком" в Германии?
     - Нет, не я.
     - Мне Стебельков говорил, что вы.
     - Он солгал. Я - не мастер давать насмешливые  прозвища.  Но  если  кто
проповедует  честь,  то  будь  и  сам  честен  -  вот  моя  логика,  и  если
неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так,  и  будет  так.  И  никто,
никто не смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца!
Довольно, - вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я  не  продолжал.  -  А,
наконец!
     Отворилась дверь, и вошел Стебельков.

III.
     Он был все тот же, так же  щеголевато  одет,  так  же  выставлял  грудь
вперед, так же глупо смотрел в глаза, так же воображал, что  хитрит,  и  был
очень доволен собой. Но на этот раз, входя, он  как-то  странно  осмотрелся;
что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде, как будто он
что-то хотел угадать но нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился,  и
самоуверенная улыбка засияла на губах его, та  "просительно-наглая"  улыбка,
которая все-таки была невыразимо гадка для меня.
     Я знал давно, что он очень мучил князя. Он уже раз или два приходил при
мне. Я... я тоже имел с ним одно сношение в этот последний месяц, но на этот
раз я, по одному случаю, немного удивился его приходу.
     - Сейчас, - сказал ему князь, не поздоровавшись с ним,  и,  обратись  к
нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до меня,  я
был решительно  обижен  последними  словами  князя;  намек  на  бесчестность
Версилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было оставить его без
радикального разъяснения. Но при Стебелькове  невозможно  было.  Я  разлегся
опять на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.
     - Белинский, вторая часть!  Это  -  новость;  просветиться  желаете?  -
крикнул я князю, и, кажется, очень выделанно.
     Он был очень занят и спешил, но на слова мои вдруг обернулся.
     - Я вас прошу, оставьте эту книгу в покое, - резко проговорил он.
     Это выходило уже из границ, и, главное - при Стебелькове! Как  нарочно,
Стебельков хитро и гадко осклабился  и  украдкой  кивнул  мне  на  князя.  Я
отворотился от этого глупца.
     - Не сердитесь, князь; уступаю вас самому  главному  человеку,  а  пока
стушевываюсь...
     Я решился быть развязным.
     - Это я-то - главный человек? - подхватил Стебельков, весело  показывая
сам на себя пальцем.
     - Да, вы-то; вы самый главный человек и есть, и сами это знаете.
     - Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я - второй  человек.
Есть первый человек, и есть второй человек. Первый человек сделает, а второй
человек возьмет. Значит, второй человек выходит  первый  человек,  а  первый
человек - второй человек. Так или не так?
     - Может, и так, только я вас, по обыкновению, не понимаю.
     - Позвольте. Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон
и все взял. Революция - это первый человек, а Наполеон - второй  человек.  А
вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала  второй  человек.
Так или не так?
     Замечу, между  прочим,  что  в  том,  что  он  заговорил  со  мной  про
французскую революцию, я увидел какую-то  еще  прежнюю  хитрость  его,  меня
очень  забавлявшую:  он  все  еще  продолжал  считать  меня   за   какого-то
революционера  и  во  все  разы,  как  меня  встречал,  находил  необходимым
заговорить о чем-нибудь в этом роде.
     - Пойдемте, - сказал князь, и оба они вышли в другую комнату. Оставшись
один, я окончательно решился отдать ему назад его триста рублей, как  только
уйдет Стебельков. Мне эти деньги были до крайности нужны, но я решился.
     Они оставались там  минут  десять  совсем  не  слышно  и  вдруг  громко
заговорили. Заговорили оба, но  князь  вдруг  закричал,  как  бы  в  сильном
раздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень  вспыльчив,  так
что даже я спускал ему. Но в эту самую минуту  вошел  лакей  с  докладом;  я
указал ему на их комнату, и там мигом все  затихло.  Князь  быстро  вышел  с
озабоченным лицом, но с улыбкой; лакей побежал, и через  полминуты  вошел  к
князю гость.
     Это был один важный гость, с аксельбантами и вензелем, господин лет  не
более тридцати,  великосветской  и  какой-то  строгой  наружности.  Предварю
читателя, что князь Сергей Петрович к высшему петербургскому свету  все  еще
не принадлежал настоящим образом, несмотря на все страстное желание свое  (о
желании я знал), а потому он  ужасно  должен  был  ценить  такое  посещение.
Знакомство это, как мне известно было, только что завязалось, после  больших
стараний князя; гость отдавал теперь визит, но, к несчастию, накрыл  хозяина
врасплох. Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом  обернулся
было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем  не
бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на  диван  и  начал
рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак  независимости.  Он  сделал  даже
какую-то важную мину, одним словом, решительно был невозможен. Что до  меня,
разумеется, я и тогда уже умел  себя  держать  и,  конечно,  не  осрамил  бы
никого, но каково же было мое изумление, когда я поймал тот  же  потерянный,
жалкий и злобный взгляд князя и на мне: он стыдился, стало быть, нас обоих и
меня равнял с Стебельковым. Эта идея привела меня в  бешенство;  я  разлегся
еще больше и стал перебирать книгу с таким видом, как будто до  меня  ничего
не касается. Напротив, Стебельков выпучил глаза,  выгнулся  вперед  и  начал
вслушиваться в их разговор, полагая, вероятно, что это и вежливо и  любезно.
Гость раз-другой глянул на Стебельков; впрочем, и на меня тоже.
     Они заговорили о семейных новостях; этот господин  когда-то  знал  мать
князя, происходившую из известной фамилии. Сколько я мог  заключить,  гость,
несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона, был  очень  чопорен  и,
конечно, ценил себя настолько, что визит свой мог считать за  большую  честь
даже кому бы то ни было. Если б князь был один, то есть без нас,  я  уверен,
он был достойнее и находчивее; теперь же что-то особенно дрожавшее в  улыбке
его, может быть  слишком  уж  любезной,  и  какая-то  странная  рассеянность
выдавали его.
     Еще пяти минут они не сидели, как вдруг  еще  доложили  гостя,  и,  как
нарочно, тоже из компрометирующих. Этого я знал хорошо и слышал о нем много,
хотя он меня совсем не знал. Это был еще очень молодой человек, впрочем  лет
уже двадцати трех, прелестно одетый, хорошего дома и красавчик собой,  но  -
несомненно дурного общества. В  прошлом  году  он  еще  служил  в  одном  из
виднейших кавалерийских гвардейских полков, но принужден был  сам  подать  в
отставку, и все знали из каких причин. Об  нем  родные  публиковали  даже  в
газетах, что не отвечают за его долги, но он продолжал  еще  и  теперь  свой
кутеж, доставая деньги по десяти процентов в месяц, страшно играя в  игорных
обществах и проматываясь на одну известную француженку. Дело в  том,  что  с
неделю назад ему удалось выиграть  в  один  вечер  тысяч  двенадцать,  и  он
торжествовал. С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе  и  заодно
играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это с своего  места:
этот мальчик был всюду  как  у  себя  дома,  говорил  громко  и  весело,  не
стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову не
могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным  гостем  за  свое
общество.
     Войдя, он прервал их разговор и тотчас начал рассказывать  о  вчерашней
игре, даже еще и не садясь.
     - Вы, кажется, тоже были, - оборотился он с  третьей  фразы  к  важному
гостю, приняв того за кого-то из своих, но, тотчас же разглядев, крикнул:
     - Ах, извините, а я вас было принял тоже за вчерашнего!
     -  Алексей  Владимирович  Дарзан,  Ипполит  Александрович  Нащокин,   -
поспешно  познакомил  их  князь;  этого   мальчика   все-таки   можно   было
рекомендовать: фамилия была  хорошая  и  известная,  но  нас  он  давеча  не
отрекомендовал, и мы продолжали сидеть по своим углам. Я решительно не хотел
повертывать к ним головы; но Стебельков  при  виде  молодого  человека  стал
радостно осклабляться и видимо угрожал заговорить. Все это  мне  становилось
даже забавно.
     - Я вас в прошлом году часто у графини  Веригиной  встречал,  -  сказал
Дарзан.
     - Я вас помню, но вы были тогда, кажется, в военном, - ласково  ответил
Нащокин.
     - Да, в военном, но благодаря... А, Стебельков, уж тут?  Каким  образом
он здесь? Вот именно благодаря вот этим господчикам я  и  не  в  военном,  -
указал он прямо на Стебельков и захохотал. Радостно засмеялся и  Стебельков,
вероятно приняв за  любезность.  Князь  покраснел  и  поскорее  обратился  с
каким-то вопросом к Нащокину, а Дарзан, подойдя к Стебелькову,  заговорил  с
ним о чем-то очень горячо, но уже вполголоса.
     - Вам, кажется, очень знакома  была  за  границей  Катерина  Николаевна
Ахмакова? - спросил гость князя.
     - О да, я знал...
     - Кажется, здесь будет скоро одна новость. Говорят, она  выходит  замуж
за барона Бьоринга.
     - Это верно! - крикнул Дарзан.
     - Вы... наверно  это  знаете?  -  спросил  князь  Нащокина,  с  видимым
волнением и с особенным ударением выговаривая свой вопрос.
     - Мне говорили; и об этом, кажется, уже говорят; наверно,  впрочем,  не
знаю.
     - О, наверно! - подошел к ним Дарзан, - мне вчера Дубасов  говорил;  он
всегда такие новости первый знает. Да и князю следовало бы знать...
     Нащокин переждал Дарзана и опять обратился к князю:
     - Она редко стала бывать в свете.
     - Последний месяц ее отец был болен, - как-то сухо заметил князь.
     - А с похождениями, кажется, барыня! - брякнул вдруг Дарзан.
     Я поднял голову и выпрямился.
     - Я имею удовольствие лично знать Катерину Николаевну и  беру  на  себя
долг заверить, что все скандальные слухи - одна ложь и  срам...  и  выдуманы
теми... которые кружились, да не успели.
     Так глупо оборвав, я замолчал, все еще смотря на всех  с  разгоревшимся
лицом и выпрямившись. Все ко мне обернулись, но вдруг захихикал  Стебельков;
осклабился тоже и пораженный было Дарзан.
     - Аркадий Макарович Долгорукий, - указал на меня князь Дарзану.
     - Ах, поверьте, князь, - открыто и добродушно обратился ко мне  Дарзан,
- я не от себя говорю; если были толки, то не я их распустил.
     - О, я не вам! - быстро ответил я,  но  уж  Стебельков  непозволительно
рассмеялся, и именно, как объяснилось после, тому, что  Дарзан  назвал  меня
князем. Адская моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от  мысли,
что я, от стыда конечно, не посмел в ту минуту поднять  эту  глупость  и  не
заявил вслух, что я - просто Долгорукий. Это случилось еще в  первый  раз  в
моей жизни. Дарзан в недоумении глядел на меня и на смеющегося Стебельков.
     - Ах да! какую это хорошенькую я сейчас встретил  у  вас  на  лестнице,
востренькая и светленькая? - спросил он вдруг князя.
     - Право, не знаю какую, - ответил тот быстро, покраснев.
     - Кому же знать? - засмеялся Дарзан.
     - Впрочем, это... это могла быть... - замялся как-то князь.
     - Это... вот именно их сестрица  была,  Лизавета  Макаровна!  -  указал
вдруг на меня Стебельков. - Потому я их тоже давеча встретил...
     - Ах, в самом деле! - подхватил князь, но на  этот  раз  с  чрезвычайно
солидною и серьезною миной в лице, - это, должно быть,  Лизавета  Макаровна,
короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь  живу.  Она,
верно,  посещала  сегодня  Дарью  Онисимовну,  тоже  близкую  знакомую  Анны
Федоровны, на которую та, уезжая, оставила дом...
     Это все точно так и было. Эта Дарья Онисимовна была мать бедной Оли,  о
которой я уже рассказывал и которую  Татьяна  Павловна  приютила  наконец  у
Столбеевой. Я отлично знал, что Лиза у Столбеевой бывала и изредка  посещала
потом бедную Дарью Онисимовну, которую все у нас очень полюбили;  но  тогда,
вдруг, после этого, впрочем, чрезвычайно дельного заявления князя и особенно
после глупой выходки Стебельков, а может быть  и  потому,  что  меня  сейчас
назвали князем, я вдруг от всего этого весь  покраснел.  К  счастью,  в  эту
самую минуту встал Нащокин, чтоб уходить; он  протянул  руку  и  Дарзану.  В
мгновение, когда мы остались одни с Стебельковым, тот вдруг закивал  мне  на
Дарзана, стоявшего к нам спиною, в дверях; я показал Стебелькову кулак.
     Через минуту отправился  и  Дарзан,  условившись  с  князем  непременно
встретиться завтра в каком-то уже намеченном у них месте -  в  игорном  доме
разумеется. Выходя, он крикнул что-то Стебелькову и слегка поклонился и мне.
Чуть он вышел, Стебельков вскочил с места и стал среди комнаты, подняв палец
кверху:
     - Этот  барчонок  следующую  штучку  на  прошлой  неделе  отколол:  дал
вексель, а бланк надписал фальшивый на Аверьянова. Векселек-то в этом виде и
существует, только это не принято! Уголовное. Восемь тысяч.
     - И наверно этот вексель у вас? - зверски взглянул я на него.
     - У меня банк-с, у меня mont de piйtй, a не вексель. Слыхали, что такое
mont de piйtй в Париже? хлеб и благодеяние бедным; У меня mont de piйtй...
     Князь грубо и злобно остановил его:
     - Вы чего тут? Зачем вы сидели?
     - А! - быстро закивал глазами Стебельков, - а то? Разве не то?
     - Нет-нет-нет, не то, - закричал и топнул князь, - я сказал!
     - А ну, если так... так и так. Только это - не так...
     Он круто повернулся и, наклоня голову  и  выгнув  спину,  вдруг  вышел.
Князь прокричал ему вслед уже в дверях:
     - Знайте, сударь, что я вас нисколько не боюсь!
     Он был очень раздражен, хотел было сесть, но, взглянув на меня, не сел.
Взгляд его как будто и мне тоже проговорил: "Ты тоже зачем торчишь?"
     - Я, князь, - начал было я...
     - Мне, право, некогда, Аркадий Макарович, я сейчас еду.
     - Одну минутку, князь, мне очень важное; и, во-первых,  возьмите  назад
ваши триста.
     - Это еще что такое?
     Он ходил, но приостановился.
     - То такое, что после всего, что было... и  то,  что  вы  говорили  про
Версилова, что он бесчестен, и, наконец, ваш тон во все  остальное  время...
Одним словом, я никак не могу принять.
     - Вы, однако же, принимали целый месяц. Он вдруг сел на стул. Я стоял у
стола и одной рукой трепал книгу Белинского, а в другой держал шляпу.
     - Были другие чувства, князь... И наконец, я бы  никогда  не  довел  до
известной цифры... Эта игра... Одним словом, я не могу!
     - Вы просто ничем не ознаменовали себя,  а  потому  и  беситесь;  я  бы
попросил вас оставить эту книгу в покое.
     - Что это значит: "не ознаменовали  себя"?  И  наконец,  вы  при  ваших
гостях почти сравняли меня  с  Стебельковым.  -  А,  вот  разгадка!  -  едко
осклабился он. - К тому же вы сконфузились, что Дарзан вас назвал князем.
     Он злобно засмеялся. Я вспыхнул:
     - Я даже не понимаю... ваше княжество я не возьму и даром...
     - Я знаю ваш характер. Как смешно вы  крикнули  в  защиту  Ахмаковой...
Оставьте книгу!
     - Что это значит? - вскричал я тоже.
     - О-ставь-те книгу! - завопил он вдруг, свирепо выпрямившись в  кресле,
точно готовый броситься.
     - Это уж сверх всяких границ, -  проговорил  я  и  быстро  о  вышел  из
комнаты. Но я еще не прошел до конца залы, как  он  крикнул  мне  из  дверей
кабинета:
     - Аркадий Макарович, воротитесь! Во-ро-ти-тесь! Во-ро-титесь сейчас!
     Я не слушал и шел. Он быстрыми шагами догнал меня, схватил  за  руку  и
потащил в кабинет. Я не сопротивлялся!
     - Возьмите! - говорил он, бледный от волнения, подавая  брошенные  мной
триста рублей. - Возьмите непременно... иначе мы... непременно!
     - Князь, как могу я взять?
     - Ну, я у вас прошу прощенья, хотите? Ну, простите меня!..
     - Князь, я вас всегда любил, и если вы меня тоже...
     - Я - тоже; возьмите...
     Я взял. Губы его дрожали.
     - Я понимаю, князь, что вы взбешены этим мерзавцем... но  я  не  иначе,
князь, возьму, как если мы поцелуемся, как в прежних размолвках...
     Говоря это, я тоже дрожал.
     - Ну вот нежности, - пробормотал князь, смущенно улыбаясь, но  нагнулся
и поцеловал меня. Я вздрогнул: в лице его в миг поцелуя я решительно  прочел
отвращение.
     - По крайней мере деньги-то вам принес?..
     - Э, все равно.
     - Я для вас же...
     - Принес, принес.
     - Князь, мы были друзьями... и, наконец, Версилов...
     - Ну да, да, хорошо!
     - И, наконец, я, право, не знаю окончательно, эти триста... Я держал их
в руках.
     - Берите, бе-ри-те! - усмехнулся он опять, но в улыбке его было  что-то
очень недоброе. Я взял.




Глава третья

I.
     Я взял потому, что любил его. Кто не поверит, тому я отвечу, что  в  ту
минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердо уверен,
что если захочу, то слишком могу достать и из другого источника.  А  потому,
стало быть, взял не из крайности, а из  деликатности,  чтоб  только  его  не
обидеть. Увы, я так тогда рассуждал!  Но  все-таки  мне  было  очень  тяжело
выходя от него: я видел необычайную перемену ко мне в это утро; такого  тона
никогда еще не было;  а  против  Версилова  это  был  уж  решительный  бунт.
Стебельков, конечно, чем-нибудь досадил ему очень давеча, но он начал еще  и
до Стебельков. Повторю еще раз: перемену против первоначального  можно  было
заметить и во все последние дни, но не так, не до такой степени  -  вот  что
главное.
     Могло повлиять и  глупое  известие  об  этом  флигель-адъютанте  бароне
Бьоринге... Я тоже вышел в волнении, но... То-то и  есть,  что  тогда  сияло
совсем другое, и я так  много  пропускал  мимо  глаз  легкомысленно:  спешил
пропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему...
     Еще не было часу пополудни. От князя на моем Матвее я отправился  прямо
- поверят ли к кому? - к Стебелькову! То-то и есть,  что  он  давеча  удивил
меня не столько приходом своим к князю (так  как  он  и  обещал  ему  быть),
сколько тем, что он хоть и подмигивал мне по своей глупой привычке, но вовсе
не на ту тему, на которую я ожидал. Вчера  вечером  я  получил  от  него  по
городской почте записку, довольно для меня загадочную, в  которой  он  очень
просил побывать к нему именно сегодня, во  втором  часу,  и  "что  он  может
сообщить мне вещи для меня неожиданные". И вот о письме этом, сейчас, там  у
князя, он даже и виду не подал. Какие могли быть тайны между Стебельковым  и
мною? Такая идея была даже смешна; но ввиду  всего  происшедшего  я  теперь,
отправляясь к