полное право князей.
     Я остолбенел, но я был в восхищении. По-настоящему,  я  совершенно  был
убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту  про
то, что это было бы неблагородно, и хоть и  сам  повторял  это  про  себя  в
трактире, и что "я приехал к чистому человеку, а не к этому", - но еще более
про себя, то есть в самом нутре  души,  я  считал,  что  иначе  и  поступить
нельзя, как  похерив  документ  совершенно.  То  есть  я  считал  это  самым
обыкновенным делом. Если бы я потом и винил Версилова, то  винил  бы  только
нарочно, для виду,  то  есть  для  сохранения  над  ним  возвышенного  моего
положения. Но, услыхав теперь  о  подвиге  Версилова,  я  пришел  в  восторг
искренний, полный, с раскаянием и стыдом осуждая мой цинизм и мое равнодушие
к добродетели, и мигом, возвысив Версилова над собою бесконечно, я  чуть  не
обнял Васина.
     - Каков человек! Каков человек! Кто бы это  сделал?  -  восклицал  я  в
упоении.
     - Я с вами согласен, что очень многие этого бы  не  сделали...  и  что,
бесспорно, поступок чрезвычайно бескорыстен...
     - "Но"?.. договаривайте, Васин, у вас есть "но"?
     - Да, конечно, есть и "но"; поступок Версилова, по-моему, немного  скор
и немного не так прямодушен, - улыбнулся Васин.
     - Не прямодушен?
     - Да. Тут есть некоторый как бы  "пьедестал".  Потому  что,  во  всяком
случае, можно было бы сделать то же самое, не обижая себя. Если не половина,
то все же несомненно некоторая часть наследства могла бы и теперь  следовать
Версилову, даже при самом щекотливом взгляде на дело, тем более что документ
не имел решительного значения, а  процесс  им  уже  выигран.  Такого  мнения
держится и сам адвокат противной стороны; я сейчас  только  с  ним  говорил.
Поступок остался бы не менее прекрасным, но единственно из прихоти  гордости
случилось  иначе.  Главное,  господин  Версилов  погорячился  и  -   излишне
поторопился; ведь он сам же сказал давеча, что  мог  бы  отложить  на  целую
неделю...
     - Знаете что, Васин? Я не могу не согласиться с вами, но... я так люблю
лучше, мне так нравится лучше!
     - Впрочем, это дело вкуса. Вы сами вызвали меня, я бы промолчал.
     - Даже если тут и "пьедестал", то и  тогда  лучше,  -  продолжал  я,  -
пьедестал хоть и пьедестал, но сам  по  себе  он  очень  ценная  вещь.  Этот
"пьедестал" ведь все тот же "идеал", и вряд ли лучше, что в иной  теперешней
душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И  наверно,
вы сами думаете так, Васин, голубчик  мой  Васин,  милый  мой  Васин!  Одним
словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На  то  вы
Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
     - С радости?
     - С большой радости! Ибо сей человек "был  мертв  и  ожил,  пропадал  и
нашелся"! Васин, я  дрянной  мальчишка  и  вас  не  стою.  Я  именно  потому
сознаюсь, что в иные минуты бываю совсем другой, выше и глубже. Я за то, что
третьего дня вас расхвалил в глаза (а  расхвалил  только  за  то,  что  меня
унизили и придавили), я за то вас целых два дня ненавидел! Я дал слово, в ту
же ночь, к вам не ходить никогда и пришел к вам вчера поутру только со  зла,
понимаете вы: со зла. Я сидел здесь на стуле один и критиковал вашу комнату,
и вас, и каждую книгу вашу, и хозяйку вашу, старался унизить вас и  смеяться
над вами...
     - Этого не надо бы говорить...
     - Вчера вечером, заключив из одной вашей фразы,  что  вы  не  понимаете
женщины, я был рад, что мог вас на  этом  поймать.  Давеча,  поймав  вас  на
"дебюте", - опять-таки ужасно был рад, и все из-за того, что сам  вас  тогда
расхвалил...
     - Да еще же  бы  нет!  -  вскричал  наконец  Васин  (он  все  продолжал
улыбаться, нисколько не удивляясь на меня), -  да  это  так  ведь  и  бывает
всегда, почти со всеми,  и  первым  даже  делом;  только  в  этом  никто  не
признается, да и не надо совсем признаваться, потому что, во всяком  случае,
это пройдет и из этого ничего не будет.
     - Неужели у всех этак? Все такие? И вы, говоря это, спокойны? Да ведь с
таким взглядом жить нельзя!
     - А по-вашему: Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман?
     - Но ведь это же верно, - вскричал я,  -  в  этих  двух  стихах  святая
аксиома!
     - Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два  стиха  иль  нет.  Должно
быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит  посредине:  то  есть  в  одном
случае святая истина, а в другом - ложь. Я только знаю наверно одно: что еще
надолго эта мысль останется одним из самых  главных  спорных  пунктов  между
людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать  хочется.  Что
ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня  как  раз  сегодня  утром  ужасно
много дела взвалили... да и опоздал же я с вами!
     - Еду, еду, убираюсь! Одно только слово, -  прокричал  я,  уже  схватив
чемодан, - если я сейчас к  вам  опять  "кинулся  на  шею",  то  единственно
потому, что, когда я вошел, вы с таким искренним удовольствием сообщили  мне
этот факт и "обрадовались", что я успел вас застать, и это  после  давешнего
"дебюта"; этим  искренним  удовольствием  вы  разом  перевернули  мое  "юное
сердце" опять в вашу сторону. Ну, прощайте, прощайте, постараюсь  как  можно
дольше не приходить и знаю, что вам это будет чрезвычайно приятно, что  вижу
даже по вашим глазам, а обоим нам даже будет выгодно...
     Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил
чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно  нравилось  то,
что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и  глядеть  не
хотел. Перевезя  чемодан,  я  тотчас  же  полетел  к  моему  старику  князю.
Признаюсь, эти два дня мне было без него даже  немножко  тяжело.  Да  и  про
Версилова он наверно уже слышал.

II.
     Я так и знал, что он мне ужасно обрадуется, и, клянусь, я  даже  и  без
Версилова зашел бы к нему сегодня. Меня только пугала вчера и давеча  мысль,
что встречу, пожалуй, как-нибудь Катерину Николаевну; но теперь я уж  ничего
не боялся.
     Он стал обнимать меня с радости.
     - Версилов-то! Слышали? - начал я прямо с главного.
     - Cher enfant, друг ты мой милый, это до того возвышенно, это  до  того
благородно,  -  одним  словом,  даже  на  Кильяна  (этого  чиновника  внизу)
произвело потрясающее впечатление! Это неблагоразумно с его стороны, но  это
блеск, это подвиг! Идеал ценить надо!
     - Не правда ли? Не правда ли? В этом мы с вами всегда сходились.
     - Милый ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты был?  Я  непременно
хотел сам к тебе ехать, но не знал, где тебя найти... Потому что все  же  не
мог же я к Версилову... Хотя теперь, после всего этого... Знаешь, друг  мой:
вот этим-то он, мне кажется, и женщин побеждал, вот  этими-то  чертами,  это
несомненно...
     -  Кстати,  чтоб  не  забыть,  я  именно  для  вас  берег.  Вчера  один
недостойнейший гороховый шут, ругая мне в  глаза  Версилова,  выразился  про
него, что он - "бабий пророк"; каково выражение, собственно выражение? Я для
вас берег...
     - "Бабий пророк"! Mais... c'est charmant! Xa-xa!  Но  это  так  идет  к
нему, то есть это вовсе не идет - тьфу!.. Но это так метко...  то  есть  это
вовсе не метко, но...
     - Да ничего, ничего, не конфузьтесь, смотрите только как на бонмо! (3)
     -  Бонмо  великолепное,  и,  знаешь,  оно  имеет  глубочайший  смысл...
Совершенно верная идея! То есть, веришь ли... Одним словом,  я  тебе  сообщу
один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у  ней
болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что она даже, кажется,
что-то питает...
     - Питает! Вот ей, не угодно ли  этого?  -  вскричал  я,  в  негодовании
показывая кукиш.
     - Mon cher, не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав, с твоей  точки.
Кстати, друг мой, что  это  случилось  с  тобой  прошлый  раз  при  Катерине
Николаевне? Ты качался... я  думал,  ты  упадешь,  и  хотел  броситься  тебя
поддержать.
     - Об этом не теперь. Ну, одним словом, я просто сконфузился,  по  одной
причине...
     - Ты и теперь покраснел.
     - Ну, а вам надо сейчас же и размазать. Вы знаете, что она во вражде  с
Версиловым... ну и там все это, ну вот и я взволновался: эх, оставим, после!
     - И оставим, и оставим, я и сам рад все это оставить... Одним словом, я
чрезвычайно перед ней виноват, и даже, помнишь,  роптал  тогда  при  тебе...
Забудь это, друг мой; она тоже изменит свое о тебе  мнение,  я  это  слишком
предчувствую... А вот и князь Сережа!
     Вошел молодой и красивый офицер. Я  жадно  посмотрел  на  него,  я  его
никогда еще не видал. То есть я говорю красивый, как и все  про  него  точно
так же говорили, но что-то было в этом молодом и  красивом  лице  не  совсем
привлекательное. Я  именно  замечаю  это,  как  впечатление  самого  первого
мгновения, первого на него моего взгляда, оставшееся во мне на все время. Он
был сухощав, прекрасного роста, темно-рус, с свежим лицом, немного, впрочем,
желтоватым, и с решительным взглядом. Прекрасные темные глаза  его  смотрели
несколько сурово, даже и когда он был совсем спокоен. Но решительный  взгляд
его именно  отталкивал  потому,  что  как-то  чувствовалось  почему-то,  что
решимость эта ему слишком недорого стоила. Впрочем,  не  умею  выразиться...
Конечно, лицо его способно было вдруг изменяться с сурового  на  удивительно
ласковое,  кроткое  и  нежное  выражение,  и,   главное,   при   несомненном
простодушии превращения. Это-то простодушие и привлекало. Замечу еще  черту:
несмотря на ласковость  и  простодушие,  никогда  это  лицо  не  становилось
веселым; даже когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки  чувствовали,
что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда  не  было  в  его
сердце... Впрочем, чрезвычайно трудно так описывать лицо. Не  умею  я  этого
вовсе. Старый князь тотчас  же  бросился  нас  знакомить,  по  глупой  своей
привычке.
     - Это мой юный друг, Аркадий Андреевич (опять Андреевич!) Долгорукий.
     Молодой князь тотчас повернулся ко мне с удвоенно  вежливым  выражением
лица; но видно было, что имя мое совсем ему незнакомо.
     - Это... родственник  Андрея  Петровича,  -  пробормотал  мой  досадный
князь. (Как досадны бывают иногда эти старички, с  их  привычками!)  Молодой
князь тотчас же догадался.
     - Ах!  Я  так  давно  слышал...  -  быстро  проговорил  он,  -  я  имел
чрезвычайное удовольствие познакомиться прошлого года  в  Луге  с  сестрицей
вашей Лизаветой Макаровной... Она тоже мне про вас говорила...
     Я даже удивился: на лице его сияло решительно искреннее удовольствие.
     - Позвольте, князь, - пролепетал я, отводя назад обе мои руки, - я  вам
должен сказать искренно, - и рад, что говорю при милом нашем князе, - что  я
даже желал с вами встретиться, и еще недавно желал, всего только  вчера,  но
совсем уже с другими целями. Я это прямо говорю, как бы  вы  ни  удивлялись.
Короче, я хотел вас вызвать за оскорбление,  сделанное  вами,  полтора  года
назад, в Эмсе, Версилову. И хоть вы, конечно, может быть, и не пошли  бы  на
мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток,
однако я все бы сделал вызов, как бы вы там ни приняли и что бы  вы  там  ни
сделали... и, признаюсь, даже и теперь тех же целей.
     Старый князь  передавал  мне  потом,  что  мне  удалось  это  высказать
чрезвычайно благородно.
     Искренняя скорбь выразилась в лице князя.
     - Вы мне только не дали договорить, - внушительно ответил он. - Если  я
обратился к вам с словами  от  всей  души,  то  причиною  тому  были  именно
теперешние, настоящие чувства мои к Андрею Петровичу. Мне жаль, что не  могу
вам сейчас сообщить всех обстоятельств; но уверяю вас честью, я давным-давно
уже смотрю нa мой несчастный  поступок  в  Эмсе  с  глубочайшим  раскаянием.
Собираясь в Петербург, я решился  дать  всевозможные  удовлетворения  Андрею
Петровичу, то есть прямо, буквально, просить у него прощения,  в  той  самой
форме, в какой  он  сам  назначит.  Высшие  и  могущественные  влияния  были
причиною перемены в моем взгляде. То, что мы были в тяжбе, не повлияло бы на
мое решение нимало. Вчерашний же поступок его со мной, так  сказать,  потряс
мою душу, и даже в эту минуту, верите ли, я как бы еще не пришел в  себя.  И
вот я должен сообщить вам - я именно и к князю приехал, чтоб ему сообщить об
одном чрезвычайном обстоятельстве: три часа назад, то есть это  ровно  в  то
время,  когда  они  составляли  с  адвокатом  этот  акт,   явился   ко   мне
уполномоченный Андрея Петровича и передал мне от  него  вызов...  формальный
вызов из-за истории в Эмсе...
     - Он вас вызвал? - вскричал я и почувствовал, что глаза мои  загорелись
и кровь залила мне лицо.
     - Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще  раньше  встречи,
послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и  все  мое
раскаяние в этой ужасной ошибке... потому  что  это  была  только  ошибка  -
несчастная, роковая ошибка! Замечу вам, что мое положение в полку заставляло
меня таким образом рисковать: за такое письмо  перед  встречей  я  подвергал
себя общественному мнению... вы  понимаете?  Но  несмотря  даже  на  это,  я
решился, и только не успел письма отправить, потому  что  час  спустя  после
вызова получил от него опять записку, в которой он просит меня извинить его,
что обеспокоил, и забыть о вызове и  прибавляет,  что  раскаивается  в  этом
"минутном порыве малодушия  и  эгоизма",  -  его  собственные  слова.  Таким
образом, он уже совершенно облегчает мне теперь шаг с письмом. Я еще его  не
отослал, но именно приехал сказать кое-что об этом князю...  И  поверьте,  я
сам выстрадал от упреков моей  совести  гораздо  больше,  чем,  может  быть,
кто-нибудь... Довольно  ли  вам  этого  объяснения,  Аркадий  Макарович,  по
крайней мере теперь, пока? Сделаете ли вы мне  честь  поверить  вполне  моей
искренности?
     Я был совершенно побежден; я видел несомненное прямодушие,  которого  в
высшей степени не ожидал. Да и  ничего  подобного  я  не  ожидал.  Я  что-то
пробормотал в ответ и прямо протянул ему мои обе руки; он с радостью  потряс
их в своих руках. Затем отвел князя и минут с  пять  говорил  с  ним  в  его
спальне.
     - Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие,  -  громко  и
открыто обратился он ко мне, выходя от князя, - то поедемте сейчас со  мною,
и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и
его письмо ко мне.
     Я согласился с чрезвычайною  охотой.  Мой  князь  захлопотал,  провожая
меня, и тоже вызывал меня на минутку в свою спальню.
     - Mon ami, как я рад, как я рад... Мы обо всем этом после. Кстати,  вот
тут в портфеле у меня два письма: одно нужно завезти  и  объясниться  лично,
другое в банк - и там тоже...
     И тут он мне поручил два будто бы неотложные дела и требующие будто  бы
необыкновенного  труда  и  внимания.  Предстояло  съездить  и  действительно
подать, расписаться и проч.
     - Ах вы, хитрец! - вскричал я, принимая письма, - клянусь, ведь все это
- вздор и никакого тут дела нет, а эти два поручения  вы  нарочно  выдумали,
чтоб уверить меня, что я служу и не даром деньги беру!
     - Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты  ошибаешься:  это  два  самые
неотложные дела... Cher enfant! - вскричал он вдруг,  ужасно  умилившись,  -
милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.)  Благословляю  тебя  и
твой жребий...  будем  всегда  чисты  сердцем,  как  и  сегодня...  добры  и
прекрасны, как можно больше... будем любить все прекрасное...  во  всех  его
разнообразных формах... Ну, enfin... enfin rendons grвce... et je te bйnis!
     Он не докончил и захныкал над моей головой. Признаюсь, почти заплакал и
я; по крайней мере искренно и с удовольствием обнял моего чудака.  Мы  очень
поцеловались.

III.
     Князь Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду  его  называть)
привез меняв щегольской пролетке на свою квартиру, и первым делом я удивился
великолепию его квартиры. То есть не то что  великолепию,  но  квартира  эта
была как у самых "порядочных людей": высокие, большие,  светлые  комнаты  (я
видел две, остальные были притворены) и мебель - опять-таки хоть  и  не  бог
знает какой Versailles или Renaissance, но мягкая, комфортная, обильная,  на
самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки. Между тем про них  все
говорили, что они нищие, что у них ровно ничего. Я мельком  слышал,  однако,
что этот князь и везде задавал пыли, где только мог, - и здесь, и в  Москве,
и в прежнем полку, и в Париже, - что он даже игрок и что у  него  долги.  На
мне был перемятый сюртук, и вдобавок в пуху, потому что  я  так  и  спал  не
раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый день. Впрочем, сюртук мой был
еще не совсем скверен, но, попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова
сшить себе платье.
     - Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись, -
заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же  выразил  внимание,  то
вкратце и рассказал. Но его, очевидно, занимало  больше  всего  его  письмо.
Главное, мне странно было, что он не только не  улыбнулся,  но  даже  самого
маленького вида не показал в  этом  смысле,  когда  я  давеча  прямо  так  и
объявил, что хотел вызвать его на дуэль. Хоть я бы и сумел заставить его  не
смеяться, но все-таки это было странно от человека такого сорта. Мы  уселись
друг против друга посреди комнаты за огромным его письменным  столом,  и  он
мне передал на просмотр уже готовое  и  переписанное  набело  письмо  его  к
Версилову. Документ этот был очень похож  на  все  то,  что  он  мне  давеча
высказал у моего князя; написано даже горячо. Это видимое прямодушие  его  и
готовность  ко  всему  хорошему  я,  правда,  еще  не  знал,   как   принять
окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же  мне
было не верить? Каков бы ни был человек и что бы о нем ни  рассказывали,  но
он все же мог быть с хорошими наклонностями. Я посмотрел  тоже  и  последнюю
записочку Версилова в семь строк - отказ от вызова. Хоть он и  действительно
прописал в ней про свое "малодушие" и про свой "эгоизм", но  вся,  в  целом,
записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием... или, лучше,  во  всем
поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение.  Я,  впрочем,  не  высказал
этого.
     - Вы, однако, как смотрите на этот  отказ,  -  спросил  я,  -  ведь  не
считаете же вы, что он струсил?
     - Конечно нет, - улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой,  и
вообще он становился все более и более озабочен, - я слишком знаю, что  этот
человек  мужествен.  Тут,  конечно,  особый   взгляд...   свое   собственное
расположение идей...
     - Без сомнения, - прервал я  горячо.  -  Некто  Васин  говорит,  что  в
поступке  его  с  этим  письмом  и  с  отказом  от  наследства   заключается
"пьедестал"... По-моему, такие вещи не делаются для показу, а  соответствуют
чему-то основному, внутреннему.
     - Я очень хорошо знаю господина Васина, - заметил князь.
     - Ах да, вы должны были видеть его в Луге.
     Мы вдруг взглянули друг на друга, и, вспоминаю,  я,  кажется,  капельку
покраснел. По крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, очень хотелось
разговориться. Мысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла меня  задать
ему кой-какие вопросы, но только я не знал, как приступить. И вообще  я  был
как-то  очень  не   по   себе.   Поражала   меня   тоже   его   удивительная
благовоспитанность; вежливость, непринужденность манер - одним словом,  весь
этот лоск ихнего тона, который они принимают чуть не с  колыбели.  В  письме
его я начитал две  прегрубые  грамматические  ошибки.  И  вообще  при  таких
встречах я никогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок,  что  иногда,
может быть, и дурно. Но в настоящем случае тому особенно способствовала  еще