я напился уже на Васильевском острове, нарочно миновав вчерашний мой трактир
на  Петербургской;  и  трактир  этот,  и  соловей  стали  для   меня   вдвое
ненавистнее. Странное свойство: я  способен  ненавидеть  места  и  предметы,
точно как будто людей. Зато есть  у  меня  в  Петербурге  и  несколько  мест
счастливых, то есть таких, где я почему-нибудь бывал когда-нибудь  счастлив,
- и что же, я берегу эти места и не захожу в них как можно  дольше  нарочно,
чтобы потом, когда буду уже совсем один и  несчастлив,  зайти  погрустить  и
припомнить. За кофеем я отдал вполне справедливость Ефиму и здравому  смыслу
его.  Да,  он  был  практичнее  меня,  но   вряд   ли   реальнее.   Реализм,
ограничивающийся   кончиком   своего   носа,    опаснее    самой    безумной
фантастичности, потому что слеп. Но, отдавая справедливость Ефиму  (который,
вероятно, в ту минуту думал, что я иду по улице и  ругаюсь),  -  я  все-таки
ничего не уступил из убеждений, как не уступлю до сих пор.  Видал  я  таких,
что из-за первого ведра холодной воды не  только  отступаются  от  поступков
своих, но даже от идеи, и сами начинают смеяться над  тем,  что,  всего  час
тому, считали священным; о, как у них это легко делается! Пусть Ефим, даже и
в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и  лишь  ломался,
но все же в самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой, был прав
и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего  они  никогда
не могли понять.
     У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я  почти  ровно  в
двенадцать  часов,  но  его  не  застал  дома.  Занятия  свои  он  имел   на
Васильевском, домой же являлся в  строго  определенные  часы,  между  прочим
почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того, был какой-то праздник, то я
и предполагал, что застану  его  наверно;  не  застав,  расположился  ждать,
несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
     Я рассуждал так: дело с письмом о наследстве есть дело  совести,  и  я,
выбирая Васина в судьи, тем самым выказываю ему всю глубину моего  уважения,
что, уж конечно, должно было ему польстить. Разумеется, я  и  взаправду  был
озабочен этим письмом и действительно убежден  в  необходимости  третейского
решения; но подозреваю, однако, что  и  тогда  уже  мог  бы  вывернуться  из
затруднения без всякой посторонней помощи. И  главное,  сам  знал  про  это;
именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он
там захочет, пусть так и делает: вот решение. Ставить же самого себя  высшим
судьей и решителем  в  деле  такого  сорта  было  даже  совсем  неправильно.
Устраняя себя передачею письма из рук в руки, и именно молча, я уж тем самым
тотчас бы выиграл, поставив себя в высшее  над  Версиловым  положение,  ибо,
отказавшись, насколько это  касается  меня,  от  всех  выгод  по  наследству
(потому что мне, как сыну Версилова, уж конечно, что-нибудь перепало  бы  из
этих денег, не сейчас, так потом), я сохранил  бы  за  собою  навеки  высший
нравственный взгляд на будущий поступок Версилова. Упрекнуть же меня за  то,
что я погубил князей, опять-таки никто бы не мог,  потому  что  документ  не
имел решающего юридического значения. Все это я обдумал и совершенно  уяснил
себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло  в  голову,  что
пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, - единственно
с тою целью, чтобы  он  увидал  при  этом,  какой  я  сам  благороднейший  и
бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и  отмстить  ему  тем  самым  за
вчерашнее мое перед ним принижение.
     Сознав все это, я ощутил большую  досаду;  тем  не  менее  не  ушел,  а
остался, хоть и наверно знал, что досада моя каждые пять минут будет  только
нарастать.
     Прежде всего мне стала ужасно не нравиться комната Васина. "Покажи  мне
свою комнату, и я узнаю твой характер" - право, можно бы так сказать.  Васин
жил в меблированной комнате от жильцов, очевидно бедных и тем  промышлявших,
имевших  постояльцев  и  кроме  него.  Знакомы  мне  эти  узкие,   чуть-чуть
заставленные мебелью комнатки и, однако же, с претензией на  комфортабельный
вид; тут непременно мягкий диван с Толкучего рынка, который опасно  двигать,
рукомойник и ширмами огороженная  железная  кровать.  Васин  был,  очевидно,
лучшим и благонадежнейшим  жильцом;  такой  самый  лучший  жилец  непременно
бывает один у хозяйки, и за это ему особенно  угождают:  у  него  убирают  и
подметают тщательнее, вешают над диваном какую-нибудь литографию,  под  стол
подстилают чахоточный коврик. Люди, любящие эту затхлую чистоту, а  главное,
угодливую почтительность хозяек, - сами подозрительны. Я  был  убежден,  что
звание лучшего жильца льстило самому Васину. Не знаю почему, но  меня  начал
мало-помалу бесить вид  этих  двух  загроможденных  книгами  столов.  Книги,
бумаги, чернилица - все было в самом отвратительном порядке, идеал  которого
совпадает с мировоззрением хозяйки-немки и ее горничной. Книг было довольно,
и не то что газет и журналов, а настоящих книг, - и он, очевидно,  их  читал
и, вероятно, садился читать или принимался писать  с  чрезвычайно  важным  и
аккуратным видом. Не знаю,  но  я  больше  люблю,  где  книги  разбросаны  в
беспорядке,  по  крайней  мере  из  занятий  не  делается  священнодействия.
Наверно, этот Васин чрезвычайно вежлив с посетителем,  но,  наверно,  каждый
жест его говорит посетителю: "Вот я посижу с тобою часика полтора, а  потом,
когда  ты  уйдешь,  займусь  уже  делом".  Наверно,  с  ним  можно   завести
чрезвычайно интересный разговор и услышать новое, но  -  "мы  вот  теперь  с
тобою поговорим, и я тебя очень заинтересую, а когда ты  уйдешь,  я  примусь
уже за самое интересное"... И однако же, я все-таки не уходил,  а  сидел.  В
том же, что совсем не нуждаюсь в его совете, я уже окончательно убедился.
     Я сидел уже  с  час  и  больше,  и  сидел  у  окна  на  одном  из  двух
приставленных к окну плетеных стульев. Бесило меня и то, что уходило  время,
а мне до  вечера  надо  было  еще  сыскать  квартиру.  Я  было  хотел  взять
какую-нибудь книгу от скуки, но не взял: при одной мысли развлечь себя стало
вдвое противнее. Больше часу как продолжалась  чрезвычайная  тишина,  и  вот
вдруг, где-то очень близко, за дверью, которую заслонял диван, я невольно  и
постепенно стал различать все больше и больше разраставшийся шепот. Говорили
два голоса, очевидно женские, это слышно было,  но  расслышать  слов  совсем
нельзя было; и, однако, я от скуки  как-то  стал  вникать.  Ясно  было,  что
говорили одушевленно и страстно и что дело шло  не  о  выкройках:  о  чем-то
сговаривались, или спорили, или один голос убеждал и  просил,  а  другой  не
слушался и возражал. Должно быть,  какие-нибудь  другие  жильцы.  Скоро  мне
наскучило  и  ухо  привыкло,  так  что  я  хоть  и  продолжал  слушать,   но
механически, а иногда и совсем забывая,  что  слушаю,  как  вдруг  произошло
что-то чрезвычайное, точно как бы кто-то соскочил со стула обеими ногами или
вдруг вскочил с места и затопал; затем раздался стон и вдруг крик, даже и не
крик, а визг, животный, озлобленный и которому уже все равно, услышат  чужие
или нет. Я бросился к двери и отворил; разом со  мной  отворилась  и  другая
дверь в конце коридора, хозяйкина, как узнал я после, откуда  выглянули  две
любопытные головы. Крик, однако, тотчас затих, как  вдруг  отворилась  дверь
рядом с моею, от соседок, и одна молодая, как показалось мне, женщина быстро
вырвалась и побежала вниз по лестнице. Другая же,  пожилая  женщина,  хотела
было удержать ее, но не смогла, и только простонала ей вслед:
     - Оля, Оля, куда? ох!
     Но, разглядев две наши  отворенные  двери,  проворно  притворила  свою,
оставив щелку и из нее  прислушиваясь  на  лестницу  до  тех  пор,  пока  не
замолкли совсем шаги убежавшей вниз  Оли.  Я  вернулся  к  моему  окну.  Все
затихло. Случай пустой, а может быть, и смешной, и я перестал об нем думать.
     Примерно четверть часа  спустя  раздался  в  коридоре,  у  самой  двери
Васина, громкий и развязный мужской голос. Кто-то схватился за ручку двери и
приотворил ее настолько, что можно  было  разглядеть  в  коридоре  какого-то
высокого ростом мужчину, очевидно тоже и меня увидавшего  и  даже  меня  уже
рассматривавшего, но не входившего еще в  комнату,  а  продолжавшего,  через
весь  коридор  и  держась  за  ручку,  разговаривать  с  хозяйкой.   Хозяйка
перекликалась с ним  тоненьким  и  веселеньким  голоском,  и  уж  по  голосу
слышалось, что посетитель ей  давно  знаком,  уважаем  ею  и  ценим,  и  как
солидный гость и как веселый господин. Веселый господин кричал и острил,  но
дело шло только о том, что Васина нет  дома,  что  он  все  никак  не  может
застать его, что это ему на  роду  написано  и  что  он  опять,  как  тогда,
подождет, и все  это,  без  сомнения,  казалось  верхом  остроумия  хозяйке.
Наконец гость вошел, размахнув дверь на весь отлет.
     Это был хорошо  одетый  господин,  очевидно  у  лучшего  портного,  как
говорится, "по-барски", а между тем всего менее в нем имелось  барского,  и,
кажется, несмотря на значительное желание иметь. Он был не то что  развязен,
а как-то натурально нахален, то  есть  все-таки  менее  обидно,  чем  нахал,
выработавший себя перед зеркалом. Волосы его, темно-русые с легкою проседью,
черные брови, большая борода и большие глаза не только не способствовали его
о характерности, но именно как  бы  придавали  ему  что-то  общее,  на  всех
похожее. Этакий человек и смеется и готов смеяться, но вам почему-то  с  ним
никогда не весело. Со смешливого  он  быстро  переходит  на  важный  вид,  с
важного на игривый  или  подмигивающий,  но  все  это  как-то  раскидчиво  и
беспричинно... Впрочем, нечего вперед описывать.  Этого  господина  я  потом
узнал гораздо больше и ближе, а потому поневоле представляю его  теперь  уже
более зазнамо, чем тогда, когда он отворил дверь и вошел в комнату. Однако и
теперь затруднился бы сказать о нем что-нибудь точное и определяющее, потому
что в этих людях  главное  -  именно  их  незаконченность,  раскидчивость  и
неопределенность.
     Он еще не успел и сесть, как мне вдруг померещилось,  что  это,  должно
быть, отчим Васина, некий  господин  Стебельков,  о  котором  я  уже  что-то
слышал, но до того мельком, что никак бы не мог сказать, что именно:  помнил
только, что что-то нехорошее. Я знал, что Васин долго был  сиротой  под  его
началом, но что давно уже вышел из-под его влияния, что и цели и интересы их
различны и что живут они совсем розно во всех  отношениях.  Запомнилось  мне
тоже, что у этого Стебелькова был некоторый капитал и что он  какой-то  даже
спекулянт и вертун; одним словом,  я  уже,  может  быть,  и  знал  про  него
что-нибудь подробнее, но забыл. Он обмерил меня  взглядом,  не  поклонившись
впрочем, поставил свою шляпу-цилиндр на стол  перед  диваном,  стол  властно
отодвинул ногой и не то что сел, а прямо развалился на диван, на  котором  я
не посмел сесть, так что тот затрещал, свесил ноги и, высоко  подняв  правый
носок своего лакированного сапога, стал им любоваться.  Конечно,  тотчас  же
обернулся  ко  мне  и  опять  обмерил  меня   своими   большими,   несколько
неподвижными глазами.
     - Не застаю! - слегка кивнул он мне головой.
     Я промолчал.
     - Неаккуратен! Свои взгляды на дело. С Петербургской?
     - То есть вы пришли с Петербургской? - переспросил я его.
     - Нет, это я вас спрашиваю.
     - Я... я пришел с Петербургской, только почему вы узнали?
     - Почему? Гм. - Он подмигнул, но не удостоил разъяснить.
     - То есть я не живу на Петербургской, но я был теперь на  Петербургской
и оттуда пришел сюда.
     Он продолжал молча улыбаться какою-то значительною улыбкою, которая мне
ужасно как не нравилась. В этом подмигивании было что-то глупое.
     - У господина Дергачева? - проговорил он наконец.
     - Что у Дергачева? - открыл я глаза.
     Он победоносно смотрел на меня.
     - Я и незнаком.
     - Гм.
     - Как хотите, - ответил я. Он мне становился противен.
     - Гм, да-с. Нет-с, позвольте; вы покупаете в лавке вещь, в другой лавке
рядом другой покупатель покупает другую вещь, какую бы вы думали?  Деньги-с,
у купца, который именуется ростовщиком-с...  потому  что  деньги  есть  тоже
вещь, а ростовщик есть тоже купец... Вы следите?
     - Пожалуй, слежу.
     - Проходит третий покупатель и, показывая на одну  из  лавок,  говорит:
"Это  основательно",  а  показывая  на  другую  из  лавок,   говорит:   "Это
неосновательно". Что могу я заключить о сем покупателе?
     - Почем я знаю.
     - Нет-с, позвольте. Я к примеру; хорошим примером человек живет. Я  иду
по Невскому и замечаю, что  по  другой  стороне  улицы,  по  тротуару,  идет
господин, которого характер я желал бы определить.  Мы  доходим,  по  разным
сторонам, вплоть до  поворота  в  Морскую,  и  именно  там,  где  английский
магазин, мы замечаем третьего прохожего, только что  раздавленного  лошадью.
Теперь вникните: проходит четвертый господин и  желает  определить  характер
всех  нас  троих,  вместе  с   раздавленным,   в   смысле   практичности   и
основательности... Вы следите?
     - Извините, с большим трудом.
     - Хорошо-с; так я и думал. Я переменю тему. Я на водах в  Германии,  на
минеральных водах, как и бывал неоднократно, на каких - это все равно.  Хожу
по водам и вижу англичан. С англичанином, как вы знаете, знакомство завязать
трудно; но вот через два месяца, кончив срок лечения, мы все в области  гор,
всходим компанией, с остроконечными палками, на гору,  ту  или  другую,  все
равно. На повороте, то есть на этапе, и именно там, где монахи водку шартрез
делают, - это заметьте, - я встречаю туземца, стоящего уединенно, смотрящего
молча. Я желаю заключить о ею основательности: как  вы  думаете,  мог  бы  я
обратиться за заключением к толпе англичан, с которыми шествую,  единственно
потому только, что не сумел заговорить с ними на водах?
     - Почем я знаю. Извините, мне очень трудно следить за вами.
     - Трудно?
     - Да, вы меня утомляете.
     -  Гм.  -  Он  подмигнул  и  сделал  рукой  какой-то   жест,   вероятно
долженствовавший обозначать что-то очень торжествующее и победоносное; затем
весьма солидно и спокойно вынул  из  кармана  газету,  очевидно  только  что
купленную, развернул и стал читать в последней странице, по-видимому оставив
меня в совершенном покое. Минут пять он не глядел на меня.
     - Бресто-граевские-то ведь не шлепнулись, а?  Ведь  пошли,  ведь  идут!
Многих знаю, которые тут же шлепнулись. Он от всей души поглядел на меня.
     - Я пока в этой бирже мало смыслю, - ответил я.
     - Отрицаете?
     - Что?
     - Деньги-с.
     - Я не отрицаю деньги, но... но, мне кажется,  сначала  идея,  а  потом
деньги.
     - То  есть,  позвольте-с...  вот  человек  состоит,  так  сказать,  при
собственном капитале...
     - Сначала высшая идея, а потом деньги, а без  высшей  идеи  с  деньгами
общество провалится.
     Не знаю, зачем я стал было горячиться. Он посмотрел на  меня  несколько
тупо, как будто запутавшись, но вдруг все лицо его раздвинулось в веселейшую
и хитрейшую улыбку:
     - Версилов-то, а? Ведь тяпнул-таки, тяпнул! Присудили вчера, а?
     Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает,  кто  я  такой,  и,
может быть, очень многое  еще  знает.  Не  понимаю  только,  зачем  я  вдруг
покраснел и глупейшим образом смотрел, не отводя от  него  глаз.  Он  видимо
торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в  чем-то  хитрейшим  образом
поймал и уличил меня.
     - Нет-с, - поднял он вверх обе  брови,  -  это  вы  меня  спросите  про
господина Версилова!  Что  я  вам  говорил  сейчас  насчет  основательности?
Полтора года назад, из-за  этого  ребенка,  он  бы  мог  усовершенствованное
дельце завершить - да-с, а он шлепнулся, да-с.
     - Из-за какого ребенка?
     - Из-за грудного-с, которого и теперь на стороне  выкармливает,  только
ничего не возьмет чрез это... потому...
     - Какой грудной ребенок? Что такое?
     - Конечно,  его  ребенок,  его  собственный-с,  от  mademoiselle  Лидии
Ахмаковой... "Прелестная дева ласкала меня..." Фосфорные-то спички - а?
     - Что за вздор, что  за  дичь!  У  него  никогда  не  было  ребенка  от
Ахмаковой!
     - Вона! Да я-то где был? Я  ведь  и  доктор  и  акушер-с.  Фамилия  моя
Стебельков, не слыхали? Правда, я и  тогда  уже  не  практиковал  давно,  но
практический совет в практическом деле я мог подать.
     - Вы акушер... принимали ребенка у Ахмаковой?
     - Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в  форштадте,  (6)  был
доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у
них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот  он  тут
был вместо меня... Я же его  и  посоветовал,  для  мрака  неизвестности.  Вы
следите? А я только практический совет один  дал,  по  вопросу  Версилова-с,
Андрея Петровича, по  вопросу  секретнейшему-с,  глаз  на  глаз.  Но  Андрей
Петрович двух зайцев предпочел.
     Я слушал в глубочайшем изумлении.
     - За  двумя  зайцами  погонишься  -  ни  одного  не  поймаешь,  говорит
народная,  или,  вернее,  простонародная  пословица.  Я   же   говорю   так:
исключения, беспрерывно повторяющиеся, обращаются в общее правило. За другим
зайцем, то есть, в переводе на русский язык, за другой дамой  погнался  -  и
результатов никаких. Уж если что  схватил,  то  сего  и  держись.  Где  надо
убыстрять дело, он там мямлит. Версилов - ведь это "бабий  пророк-с"  -  вот
как его молодой князь Сокольский тогда при мне красиво обозначил. Нет, вы ко
мне приходите! Если  вы  хотите  про  Версилова  много  узнать,  вы  ко  мне
приходите.
     Он видимо любовался на мой раскрытый от удивления рот. Никогда и ничего
не слыхивал я до сих пор про грудного  ребенка.  И  вот  в  этот  миг  вдруг
хлопнула дверь у соседок и кто-то быстро вошел в их комнату.
     -  Версилов  живет  в  Семеновском  полку,  в  Можайской   улице,   дом
Литвиновой, номер семнадцать, сама  была  в  адресном!  -  громко  прокричал
раздраженный женский голос; каждое слово было нам слышно. Стебельков вскинул
бровями и поднял над головою палец.
     - Мы о нем здесь, а он уж и там... Вот они, исключения-то,  беспрерывно
повторяющиеся! Quand on parle d'une corde...
     Он быстро, с прискоком присел на диване и  стал  прислушиваться  к  той
двери, к которой был приставлен диван.
     Ужасно поражен был и я.  Я  сообразил,  что  это,  вероятно,  та  самая
молодая женщина прокричала, которая давеча  убежала  в  таком  волнении.  Но
каким же образом  и  тут  Версилов?  Вдруг  раздался  опять  давешний  визг,
неистовый, визг озверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают  или
которого от чего-то удерживают. Разница с давешним была лишь та, что крики и
взвизги продолжались еще дольше. Слышалась борьба, какие-то  слова,  частые,
быстрые: "Не хочу, не хочу, отдайте, сейчас отдайте!" - или  что-то  в  этом
роде  -  не  могу  совершенно  припомнить.  Затем,  как  и  давеча,   кто-то
стремительно бросился к  дверям  и  отворил  их.  Обе  соседки  выскочили  в
коридор, одна, как и давеча,  очевидно  удерживая  другую.  Стебельков,  уже
давно вскочивший с дивана и с наслаждением прислушивавшийся, так и сиганул к
дверям  и  тотчас  преоткровенно  выскочил  в  коридор  прямо  к   соседкам.
Разумеется, я тоже подбежал к дверям.  Но  его  появление  в  коридоре  было
ведром холодной воды: соседки быстро скрылись и с шумом захлопнули за  собою
дверь. Стебельков прыгнул было за ними,  но  приостановился,  подняв  палец,
улыбаясь  и  соображая;  на  этот  раз  в  улыбке  его  я  разглядел  что-то
чрезвычайно скверное, темное и зловещее. Увидав хозяйку,  стоявшую  опять  у
своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней через коридор; прошушукав с
нею минуты две и, конечно, получив сведения, он уже