к женщинам... мне, конечно, тебя расспрашивать  как-то...
на эту тему, как ты выразился... Но и "эта женщина" не  состоит  ли  тоже  в
списке недавних друзей твоих?
     - Эта женщина...  -  задрожал  вдруг  мой  голос,  -  слушайте,  Андрей
Петрович, слушайте: эта женщина  есть  то,  что  вы  давеча  у  этого  князя
говорили про "живую жизнь", - помните? Вы говорили, что  эта  "живая  жизнь"
есть нечто до того прямое и простое, до того прямо  на  вас  смотрящее,  что
именно из-за этой-то прямоты и ясности и невозможно поверить, чтоб это  было
именно то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем... Ну  вот,  с  таким
взглядом вы встретили и женщину-идеал и в совершенстве, в идеале признали  -
"все пороки"! Вот вам!
     Читатель может судить, в каком я был исступлении.
     - "Все пороки"! Ого! Эту фразу я знаю! - воскликнул Версилов. - И  если
уж до того дошло, что тебе сообщена такая фраза, то уж не поздравить ли тебя
с чем? Это означает такую интимность между вами, что, может  быть,  придется
даже похвалить тебя за скромность и тайну, к которой способен редкий молодой
человек...
     В его голосе сверкал милый,  дружественный,  ласкающий  смех...  что-то
вызывающее и милое было в его словах, в его светлом лице,  насколько  я  мог
заметить  ночью.  Он  был  в  удивительном  возбуждении.  Я  весь  засверкал
поневоле.
     - Скромность, тайна! О нет, нет! - восклицал я, краснея и в то же время
сжимая его руку, которую как-то  успел  схватить  и,  не  замечая  того,  не
выпускал еe. - Нет, ни за что!.. Одним словом, меня поздравлять не с чем,  и
тут никогда, никогда не может ничего случиться, - задыхался я и летел, и мне
так хотелось лететь, мне так было это приятно, - знаете... ну уж пусть будет
так однажды, один маленький разочек! Видите, голубчик, славный мой  папа,  -
вы позволите мне вас назвать папой, - не только отцу с сыном, но  и  всякому
нельзя говорить с третьим лицом о своих отношениях  к  женщине,  даже  самых
чистейших! Даже чем чище,  тем  тут  больше  должно  положить  запрету!  Это
претит, это грубо, одним словом - конфидент (4) невозможен! Но ведь если нет
ничего, ничего совершенно, то ведь тогда можно говорить, можно?
     - Как сердце велит.
     - Нескромный, очень нескромный вопрос: ведь вы, в вашу  жизнь,  знавали
женщин, имели связи?.. Я вообще, вообще, я не в частности!  -  краснел  я  и
захлебывался от восторга.
     - Положим, бывали грехи.
     - Так вот что - случай, а вы мне  его  разъясните,  как  более  опытный
человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит
в сторону: "Я завтра в три часа  буду  там-то"...  ну,  положим,  у  Татьяны
Павловны, - сорвался я и полетел окончательно.  Сердце  у  меня  стукнуло  и
остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
     - И вот, завтра я в три часа у Татьяны Павловны, вхожу и рассуждаю так:
"Отворит кухарка, - вы знаете ее кухарку? - я и спрошу первым  словом:  дома
Татьяна Павловна? И если кухарка скажет, что нет дома  Татьяны  Павловны,  а
что ее какая-то гостья сидит  и  ждет,  -  что  я  тогда  должен  заключить,
скажите, если вы... Одним словом, если вы..."
     - Просто-запросто, что тебе назначено было свидание.  Но,  стало  быть,
это было? И было сегодня? Да?
     - О нет, нет, нет, ничего, ничего! Это было, но было не  то;  свидание,
но не для того, и я это прежде всего заявляю, чтоб не быть  подлецом,  было,
но...
     - Друг мой, все это начинает становиться  до  того  любопытным,  что  я
предлагаю...
     - Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок!  Только
несколько копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! -  загородила  нам
вдруг дорогу высокая фигура просителя, может быть  действительно  отставного
поручика. Любопытнее всего, что он весьма даже хорошо  был  одет  для  своей
профессии, а между тем протягивал руку.

III.
     Этот мизернейший  анекдот  о  ничтожном  поручике  я  нарочно  не  хочу
пропустить, так как весь Версилов вспоминается мне теперь не  иначе  как  со
всеми  мельчайшими  подробностями  обстановки  тогдашней  роковой  для  него
минуты. Роковой, а я и не знал того!
     - Если вы, сударь, не отстанете, то  я  немедленно  позову  полицию,  -
вдруг как-то неестественно  возвысил  голос  Версилов,  останавливаясь  пред
поручиком.
     Я бы никогда не мог вообразить такого гнева от такого философа и  из-за
такой ничтожной причины. И заметьте,  что  мы  прервали  разговор  на  самом
интереснейшем для него месте, о чем он и сам заявил.
     - Так неужто у вас и пятелтышки нет? - грубо прокричал поручик,  махнув
рукой, - да у какой же теперь канальи есть  пятелтынный!  Ракальи!  Подлецы!
Сам в бобрах, а из-за пятелтынного государственный вопрос делает!
     - Городовой! - крикнул Версилов. Но кричать и не надо  было:  городовой
как раз стоял на углу и сам слышал брань поручика.
     - Я вас прошу быть свидетелем оскорбления, а  вас  прошу  пожаловать  в
участок, - проговорил Версилов.
     - Э-э, мне все равно, решительно ничего  не  докажете!  Преимущественно
ума не докажете!
     - Не упускайте, городовой, и проводите  нас,  -  настоятельно  заключил
Версилов.
     - Да неужто мы в участок? Черт с ним! - прошептал я ему.
     - Непременно, мой милый. Эта бесшабашность  на  наших  улицах  начинает
надоедать до безобразия, и если б каждый исполнял свой  долг,  то  вышло  бы
всем полезнее. C'est comique, mais c'est, ce que nous ferons.
     Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился;  он  уверял,
что "так нельзя", что тут "из пятелтышки" и проч., и проч. Но наконец  начал
что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и  видимо  враг
уличных нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь в известном смысле.
Он бормотал ему вполголоса на его вопросы, что "теперь уж нельзя", что "дело
вышло" и что "если б, например, вы извинились, а господин согласился принять
извинение, то тогда разве..."
     - Ну, па-а-слушайте, милостивый государь,  ну,  куда  мы  идем?  Я  вас
спрашиваю: куда мы стремимся и в  чем  тут  остроумие?  -  громко  прокричал
поручик. - Если человек несчастный в  своих  неудачах  соглашается  принесть
извинение... если, наконец, вам надо его унижение... Черт возьми,  да  не  в
гостиной же мы, а на улице! Для улицы и этого извинения достаточно...
     Версилов остановился и вдруг расхохотался; я даже было подумал, что всю
эту историю он вел для забавы, но это было не так.
     - Совершенно вас извиняю, господин офицер, и  уверяю  вас,  что  вы  со
способностями. Действуйте так и в гостиной -  скоро  и  Для  гостиной  этого
будет совершенно достаточно, а пока вот  вам  Два  двугривенных,  выпейте  и
закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил  бы  и  вас  за
труд, но вы теперь на такой благородной ноге... Милый мой, - обратился он ко
мне, - тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там  можно  чаю
напиться, и я б тебе предложил... вот тут сейчас, пойдем же.
     Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя  лицо  его  было
весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал  из  портмоне  два
двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а  пальцы  совсем
не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть  и  дать  поручику;  я
забыть этого не могу.
     Привел он меня в маленький трактир на канаве, внизу. Публики было мало.
Играл расстроенный сиплый органчик, пахло засаленными салфетками; мы уселись
в углу.
     - Ты, может быть, не знаешь? я люблю  иногда  от  скуки...  от  ужасной
душевной скуки... заходить в разные вот  эти  клоаки.  Эта  обстановка,  эта
заикающаяся ария из "Лючии", эти половые в русских до  неприличия  костюмах,
этот табачище, эти крики из биллиардной - все это до того пошло и прозаично,
что граничит почти с фантастическим. Ну, так что  ж,  мой  милый?  этот  сын
Марса остановил нас на самом, кажется, интересном месте... А вот  и  чай;  я
люблю здесь чай... Представь, Петр Ипполитович вдруг сейчас стал там уверять
этого другого рябого постояльца, что  в  английском  парламенте,  в  прошлом
столетии, нарочно назначена была комиссия из юристов, чтоб рассмотреть  весь
процесс Христа перед первосвященником и Пилатом,  единственно  чтоб  узнать,
как теперь это будет по нашим законам, и что все было  произведено  со  всею
торжественностью, с адвокатами, прокурорами и с прочим... ну и что присяжные
принуждены были вынести обвинительный приговор... Удивительно что такое! Тот
дурак жилец стал спорить, обозлился  и  рассорился  и  объявил,  что  завтра
съезжает... хозяйка расплакалась, потому что теряет доход... Mais passons. В
этих трактирах бывают иногда соловьи. Знаешь старый московский анекдот а  la
Петр Ипполитович? Поет в московском трактире соловей, входит  купец  "ндраву
моему не препятствуй": "Что стоит соловей?" - "Сто рублей".  -  "Зажарить  и
подать!" Зажарили и подали. "Отрежь  на  гривенник".  Я  Петру  Ипполитовичу
рассказывал раз, но он не поверил, и даже с негодованием...
     Он много еще говорил. Привожу эти отрывки для образчика. Он беспрерывно
меня перебивал, чуть лишь я  раскрывал  рот,  чтоб  начать  мой  рассказ,  и
начинал говорить  совершенно  какой-нибудь  особенный  и  не  идущий  вздор;
говорил возбужденно, весело; смеялся бог знает чему и даже хихикал,  чего  я
от него никогда не видывал. Он залпом выпил стакан чаю и налил новый. Теперь
мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и
долго ожидаемое письмо и которое  тот  положил  перед  собой  и  нарочно  не
распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт,  печать,
идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним  словом,  интереснейшую
минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него,  и  все  это  для  большей
полноты наслаждения.
     Я, разумеется, все рассказал ему, все с самого начала,  и  рассказывал,
может быть, около часу. Да и как могло быть иначе;  я  жаждал  говорить  еще
давеча. Я начал с самой первой нашей встречи, тогда у князя, по  ее  приезде
из Москвы; потом рассказал, как все  это  шло  постепенно.  Я  не  пропустил
ничего, да и не мог пропустить: он сам наводил, он угадывал, он подсказывал.
Мгновениями мне казалось,  что  происходит  что-то  фантастическое,  что  он
где-нибудь там сидел или стоял за  дверьми,  каждый  раз,  во  все  эти  два
месяца: он знал вперед  каждый  мой  жест,  каждое  мое  чувство.  Я  ощущал
необъятное наслаждение в этой исповеди ему, потому что  видел  в  нем  такую
задушевную  мягкость,  такую  глубокую   психологическую   тонкость,   такую
удивительную способность угадывать с четверть слова.  Он  выслушивал  нежно,
как женщина. Главное, он сумел сделать так, что я ничего не стыдился; иногда
он вдруг останавливал меня на какой-нибудь подробности; часто останавливал и
нервно повторял: "Не забывай мелочей, главное  -  не  забывай  мелочей,  чем
мельче черта, тем иногда она  важнее".  И  в  этом  роде  он  несколько  раз
перебивал меня. О, разумеется, я начал сначала свысока, к  ней  свысока,  но
быстро свел на истину. Я искренно рассказал ему,  что  готов  был  бросаться
целовать то место на полу, где стояла ее нога. Всего  краше,  всего  светлее
было то, что он в высшей степени  понял,  что  "можно  страдать  страхом  по
документу" и в то же время оставаться чистым и безупречным существом,  каким
она  сегодня  передо  мной  открылась.  Он  в  высшей  степени  понял  слово
"студент". Но когда я уже оканчивал, то заметил, что  сквозь  добрую  улыбку
его начало по временам проскакивать что-то уж  слишком  нетерпеливое  в  его
взгляде, что-то как бы рассеянное и резкое. Когда я дошел до "документа", то
подумал про себя: "Сказать ему настоящую правду или  не  сказать?"  -  и  не
сказал, несмотря на весь мой восторг. Это я отмечаю здесь для памяти на  всю
мою жизнь. Я ему объяснил дело так же, как и ей, то есть Крафтом. Глаза  его
загорелись. Странная складка мелькнула на лбу, очень мрачная складка.
     - Ты твердо помнишь, мой милый, об этом письме, что Крафт его  сжег  на
свечке? Ты не ошибаешься?
     - Не ошибаюсь, - подтвердил я.
     - Дело в том, что эта грамотка слишком важна для нее,  и,  будь  только
она у тебя сегодня в руках, то ты бы сегодня же мог... - Но что "мог", он не
договорил. - А что, у тебя нет ее теперь в руках?
     Я весь вздрогнул внутри, но не снаружи. Снаружи я ничем не выдал  себя,
не смигнул; но я все еще не хотел верить вопросу.
     - Как нет в руках? Теперь в руках? Да ведь если Крафт ее тогда сжег?
     - Да? - устремил он на меня огневой, неподвижный взгляд,  памятный  мне
взгляд. Впрочем, он улыбался,  но  все  добродушие  его,  вся  женственность
выражения, бывшая доселе, вдруг исчезли.  Настало  что-то  неопределенное  и
расстроенное; он все более и более становился рассеян. Владей он тогда собой
более, именно так, как до той минуты владел,  он  не  сделал  бы  мне  этого
вопроса о документе; если же сделал,  то  наверно  потому,  что  сам  был  в
исступлении. Впрочем, я говорю лишь теперь; но тогда я не так скоро  вникнул
в перемену, происшедшую с ним: я все еще продолжал лететь, а в душе была все
та же музыка. Но рассказ был кончен; я смотрел на него.
     - Удивительное дело, - проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до
последней запятой, - престранное дело, мой друг: ты говоришь, что был там от
трех до четырех и что Татьяны Павловны не было дома?
     - Ровно от трех до половины пятого.
     - Ну, представь же себе, я заходил к  Татьяне  Павловне  ровнешенько  в
половину четвертого, минута в минуту, и она встретила меня в кухне:  я  ведь
почти всегда к ней хожу через черный ход.
     - Как, она встретила  вас  в  кухне?  -  вскричал  я,  отшатнувшись  от
изумления.
     - Да, и объявила мне, что не может принять меня; я у ней пробыл  минуты
две, а заходил лишь позвать ее обедать.
     - Может быть, она только что откуда-нибудь воротилась?
     - Не знаю; впрочем - конечно нет. Она была в своей распашной кофте. Это
было ровнешенько в половине четвертого.
     - Но... Татьяна Павловна не сказала вам, что я тут?
     - Нет, она мне не сказала, что ты тут... Иначе я бы знал и тебя об этом
не спрашивал.
     - Послушайте, это очень важно...
     - Да... с какой точки судя; и ты даже побледнел, мой милый; а  впрочем,
что же так уж важно-то?
     - Меня осмеяли как ребенка!
     - Просто "побоялась твоей пылкости", как сама она  тебе  выразилась,  -
ну, и заручилась Татьяной Павловной.
     - Но боже, какая это была проделка! Послушайте, она дала  мне  все  это
высказать при третьем лице,  при  Татьяне  Павловне;  та,  стало  быть,  все
слышала, что я давеча говорил! Это... это ужасно даже вообразить!
     - C'est selon,  mon  cher.  И  притом  же  ты  сам  давеча  упомянул  о
"широкости"  взгляда  на  женщину  вообще  и  воскликнул:  "Да   здравствует
широкость!"
     - Если б я был Отелло, а вы - Яго, то вы не могли бы лучше...  впрочем,
я хохочу! Не может быть никакого Отелло, потому  что  нет  никаких  подобных
отношений. Да и как не хохотать! Пусть! Я все-таки верю в то, что бесконечно
меня выше, и не теряю моего идеала!.. Если это - шутка с ее  стороны,  то  я
прощаю. Шутка с жалким подростком - пусть! Да ведь и не рядил же я  себя  ни
во что, а студент - студент все-таки был и остался, несмотря ни  на  что,  в
душе ее был, в сердце ее был, существует  и  будет  существовать!  Довольно!
Послушайте, как вы думаете: поехать мне  к  ней  сейчас,  чтобы  всю  правду
узнать, или нет? Я говорил "хохочу", а у меня были слезы на глазах.
     - Что ж? съезди, мой друг, если хочешь.
     - Я  как  будто  измарался  душой,  что  вам  все  это  пересказал.  Не
сердитесь, голубчик, но об женщине, я повторяю  это,  -  об  женщине  нельзя
сообщать третьему лицу; конфидент не поймет. Ангел и  тот  не  поймет.  Если
женщину уважаешь -  не  бери  конфидента,  если  себя  уважаешь  -  не  бери
конфидента! Я теперь не уважаю себя. До свиданья; не прощу себе...
     - Полно, мой милый, ты преувеличиваешь. Сам же ты говоришь, что "ничего
не было".
     Мы вышли на канаву и стали прощаться.
     - Да неужто ты никогда меня не поцелуешь задушевно, по-детски, как  сын
отца? - проговорил он мне с странною дрожью в  голосе.  Я  горячо  поцеловал
его.
     - Милый... будь всегда так же чист душой, как теперь.
     Никогда в жизни я еще не целовал его, никогда бы я не  мог  вообразить,
что он сам захочет.




Глава шестая

I.
     "Разумеется, ехать! - решил было я, поспешая домой, - сейчас же  ехать.
Весьма вероятно, что застану ее дома одну;  одну  или  с  кем-нибудь  -  все
равно: можно вызвать. Она меня примет; удивится, но примет. А не примет,  то
я настою, чтоб приняла, пошлю сказать, что крайне нужно. Она  подумает,  что
что-нибудь о документе, и примет. И узнаю все об Татьяне. А там... а там что
ж? Если я не прав, я ей заслужу, а если я прав,  а  она  виновата,  то  ведь
тогда уж конец всему! Во всяком случае - конец всему! Что  ж  я  проигрываю?
Ничего не проигрываю. Ехать! Ехать!"
     И вот, никогда не забуду и с гордостью вспомяну, что я не  поехал!  Это
никому не будет известно, так и умрет, но  довольно  и  того,  что  это  мне
известно и что я в такую минуту был способен  на  благороднейшее  мгновение!
"Это искушение, а я пройду мимо его, - решил я наконец, одумавшись,  -  меня
пугали фактом, а я не поверил и не потерял веру в ее чистоту! И зачем ехать,
о чем справляться? Почему она так непременно должна была верить в меня,  как
я в нее, в мою "чистоту", не побояться "пылкости" и не заручиться  Татьяной?
Я еще не заслужил этого в ее глазах.  Пусть,  пусть  она  не  знает,  что  я
заслуживаю, что я не соблазняюсь "искушениями", что я не верю  злым  на  нее
наветам: зато я сам это знаю и  буду  себя  уважать  за  это.  Уважать  свое
чувство. О да, она допустила меня высказаться  при  Татьяне,  она  допустила
Татьяну, она знала, что тут сидит и подслушивает Татьяна (потому что  та  не
могла не подслушивать), она знала, что та надо мной смеется, -  это  ужасно,
ужасно! Но... но ведь - если невозможно было этого избежать? Что ж она могла
сделать в давешнем положении и как же ее за это винить? Ведь налгал же я  ей
давеча сам про Крафта, ведь обманул же и я ее, потому  что  невозможно  было
тоже этого избежать, и я невольно, невинно налгал. Боже мой! - воскликнул  я
вдруг, мучительно краснея, - а сам-то, сам-то что я сейчас сделал:  разве  я
не потащил ее перед ту же Татьяну,  разве  я  не  рассказал  же  сейчас  все
Версилову? Впрочем, что ж я? тут - разница. Тут было только о документе;  я,
в сущности, сообщил Версилову лишь о документе, потому что и не было  больше
о чем сообщать, и не могло быть. Не я ли первый предуведомил его  и  кричал,
что "не могло быть"? Это - человек понимающий. Гм... Но  какая  же,  однако,
ненависть в его сердце к этой женщине даже доселе! И какая же, должно  быть,
драма произошла тогда  между  ними  и  из-за  чего?  Конечно  из  самолюбия!
Версилов ни к какому чувству, кроме безграничного самолюбия, и не может быть
способен!"
     Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее.
Вот какие мысли, последовательно одна за другой,  пронеслись  тогда  в  моей
голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал  сам
себя; и если чего не осмыслил тогда в ту минуту, то  потому  лишь,  что  ума
недостало, а не из иезуитства пред самим собой.
     Я воротился домой в ужасно возбужденном и, не  знаю  почему,  в  ужасно
веселом состоянии духа, хотя в очень смутном. Но я  боялся  анализировать  и
всеми  силами  старался  развлечься.  Тотчас   же   я   пошел   к   хозяйке:
действительно, между  мужем  и  ею  шел  страшный  разрыв.  Это  была  очень
чахоточная  чиновница,  может  быть  и  добрая,  но,  как  все   чахоточные,
чрезвычайно капризная. Я тотчас их начал  мирить,  с