сахарил  он  ее  будто  еще  на
первом году и что смолоду ручкам любил волю давать; только  давно  уж  перед
тем это было; снова же обязаться браком не захотел. Слаб был тоже и  выпить,
и, когда наступал ему срок, то хмельной по городу  бежит  нагишом  и  вопит;
город не знатный, а  все  зазорно.  Когда  же  переставал  срок,  становился
сердит, и все, что он рассудит, то и  хорошо,  и  все,  что  повелит,  то  и
прекрасно. А народ рассчитывал произвольно;  возьмет  счеты,  наденет  очки:
"Тебе, Фома, сколько?" - "С рождества не  брал,  Максим  Иванович,  тридцать
девять рублев моих есть". - "Ух сколько денег! Это много  тебе;  ты  и  весь
таких денег не стоишь, совсем не к лицу тебе будет: десять рублей  с  костей
долой, а двадцать девять получай". И молчит человек; да  и  никто  не  смеет
пикнуть, все молчат.
     "Я,  говорит,  знаю,  сколько  ему  следует  дать.  С  здешним  народом
по-другому нельзя. Здешний народ развратен; без  меня  б  они  все  здесь  с
голоду перемерли, сколько их тут ни есть. Опять  сказать,  народ  здешний  -
вор, на что взглянет, то и тянет, никакого в нем мужества нет. Опять взять и
то, что он - пьяница; разочти его, он в кабак снесет, и сидит в кабаке наг -
ни ниточки, выходит голешенек. Опять же он - и подлец: сядет супротив кабака
на камушек и пошел причитать: "Матушка моя родимая,  и  зачем  же  ты  меня,
такого горького пьяницу, на свет произвела? А и  лучше  б  ты  меня,  такого
горького пьяницу, на роду придавила!" Так разве это - человек? Это -  зверь,
а не человек; его, перво-наперво, образить следует, а потом  уж  ему  деньги
давать. Я знаю, когда ему дать".
     Вот так говорил Максим Иванович об народе афимьевском; хоть худо он это
говорил, а все ж и правда была: народ был стомчивый, не выдерживал.
     Жил в этом же городе и другой купец, да и помер; человек был молодой  и
легкомысленный, прогорел и всего капиталу решился. Бился  в  последний  год,
как рыба на песке, да урок житию его приспел. С Максим Ивановичем все  время
не ладил и о  кругом  ему  должен  остался.  В  последний  час  еще  Максима
Ивановича проклинал. И оставил по себе вдову еще молодую, да с ней вместе  и
пятерых детей. И одинокой-то вдовице оставаться после супруга,  подобно  как
бесприютной ластовице, -  не  малое  испытание,  а  не  то  что  с  пятерыми
младенцами, которых пропитать нечем: последнее  именьишко,  дом  деревянный,
Максим Иванович за долг отбирал. И поставила она их всех рядком у  церковной
паперти; старшему мальчику восемь годков, а остальные все  девочки  погодки,
все мал малой меньше; старшенькая четырех годков, а младшая  еще  на  руках,
грудь сосет. Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки,  все-то
рядком стали перед ним на коленки - научила она их перед тем, и ручки  перед
собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках,
земно при всех людях ему поклонилась:  "Батюшка,  Максим  Иванович,  помилуй
сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!" И все, кто
тут ни был, все прослезились - так уж хорошо она их  научила.  Думала:  "При
людях-то возгордится и простит, отдаст  дом  сиротам",  только  не  так  оно
вышло. Стал Максим Иванович: "Ты, говорит, молодая вдова, мужа хочешь, а  не
о сиротах плачешь. Покойник-то меня на  смертном  одре  проклинал"-и  прошел
мимо и не отдал дом. "Чего ихним дурачествам подражать (то есть  поблажать)?
Окажи благодеяние, еще пуще станут костить; все сие ничтоже успевает, а лишь
паче молва бывает". А молва-то ходила и впрямь, что будто он к сей  вдовице,
еще к девице, лет десять перед тем подсылал и  большим  капиталом  жертвовал
(красива уж очень была), забывая, что грех сей  все  едино  что  храм  божий
разорить; да ничего тогда не успел. А мерзостей этих самых, и по  городу,  и
по всей даже губернии, производил немало, и даже всякую меру  в  сем  случае
потерял.
     Возопила мать со птенцами, выгнал сирот из дому, и не по злобе токмо, а
и сам не знает иной раз человек, по какому побуждению стоит  на  своем.  Ну,
помогали сперва, а потом пошла наниматься в работу. Да только какой  у  нас,
окромя фабрики, заработок; там полы  вымоет,  там  в  огороде  выполет,  там
баньку вытопит, да с ребеночком-то на руках и взвоет; а четверо  прочих  тут
же по улице в рубашонках бегают. Когда на коленки их у паперти ставила,  все
еще в башмачонках были, каких ни есть, да в салопчиках, все как ни  есть,  а
купецкие дети; а тут уж пошли бегать и босенькие: на ребенке одежонка горит,
известно. Ну, а деткам что: было бы солнышко, радуются, гибели не чувствуют,
словно птички, голосочки их что колокольчики. Думает вдова: "Станет зима,  и
куда я вас тогда подеваю; хоть бы вас к тому сроку бог прибрал!"  Только  не
дождалась до зимы. Есть по нашему месту такой на детей кашель, коклюш, что с
одного на другого переходит. Перво-наперво померла грудная девочка, а за ней
заболели и прочие, и всех-то четырех девочек, в ту же осень, одну за  другой
снесла. Одну-то, правда, на улице  лошади  раздавили.  Что  же  ты  думаешь?
Похоронила да и взвыла; то проклинала,  а  как  бог  прибрал,  жалко  стало.
Материнское сердце!
     Остался у ней в живых один лишь старшенький мальчик, и  уж  не  надышит
она над ним, трепещет. Слабенький был и нежный  и  личиком  миловидный,  как
девочка. И свела она его на фабрику, к крестному его отцу,  управляющему,  а
сама в нянюшки к чиновнику нанялась. Только бегает мальчик раз на  дворе,  а
тут вдруг и подъехал  на  паре  Максим  Иванович,  да  как  раз  выпимши;  а
мальчик-то с лестницы прямо на него, невзначай  то  есть,  посклизнулся,  да
прямо об него стукнулся, как он с дрожек сходил, и обеими руками ему прямо в
живот. Схватил он его за волосенки, завопил: "Чей такой? Лозы!  Высечь  его,
говорит, тот же час при мне". Помертвел мальчик, стали сечь, закричал.  "Так
ты еще и кричишь? секи ж его, пока кричать перестанет!" Мало  ли,  много  ли
секли, не перестал кричать, пока не омертвел  вовсе.  Тут  и  бросили  сечь,
испугались, не дышит мальчик, лежит  в  бесчувствии.  Сказывали  потом,  что
немного и секли, да уж пуглив был очень. Испугался было и  Максим  Иванович:
"Чей такой?" - спросил; сказали ему. "Ишь ведь! снести его к матери; чего он
тут на фабрике шлялся?" Два  дня  потом  молчал  и  опять  спросил:  "А  что
мальчик?" А с мальчиком вышло худо: заболел, у матери в  угле  лежит,  та  и
место по тому случаю у чиновников бросила,  и  вышло  у  него  воспаление  в
легких. "Ишь ведь! - произнес, - и с чего, кажись? Диви б его больно  секли:
самое лишь малое пристрастие произвели. Я и над всеми  прочими  такие  точно
побои произносил; сходило без всяких таких пустяков". Ждал было он, что мать
пойдет жаловаться, и, возгордясь, молчал; только где  уж,  не  посмела  мать
жаловаться. И послал он ей тогда от себя пятнадцать рублей и лекаря от себя;
и не то чтоб побоявшись чего, а так, задумался.  А  тут  скоро  и  срок  ему
подошел, запил недели на три.
     Миновала зима, и на самое светло Христово воскресенье, в самый  великий
день, спрашивает Максим Иванович опять: "А что тот  самый  мальчик?"  А  всю
зиму молчал, не спрашивал. И говорят ему: "Выздоровел, у матери,  а  та  все
поденно уходит". И поехал Максим Иванович того же дня ко  вдове,  в  дом  не
вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: "Вот что, говорит,  честная
вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть  и  беспредельные
милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом. И ежели  вмале
мне угодит, то достаточный капитал ему отпишу; а совсем ежели угодит,  то  и
всего состояния нашего могу его, по смерти, преемником утвердить, равно  как
родного  бы  сына,  с  тем,  однако,  чтобы  ваша  милость,  окромя  великих
праздников, в дом не жаловали. Коли  складно  по-вашему,  так  завтра  утром
приводи мальчика, не все ему в бабки играть". И, сказав, уехал, мать оставив
как бы в  безумии.  Прослышали  люди,  говорят  ей:  "Возрастет  малый,  сам
попрекать тебя станет,  что  лишила  его  такой  судьбы".  Ночь-то  над  ним
поплакала, а поутру отвела дитя. А мальчик ни жив ни мертв.
     Одел его Максим Иванович как барчонка, и учителя нанял, и с того самого
часу за книгу засадил; и так дошло, что и с глаз его не  спускает,  все  при
себе. Чуть мальчик зазевается, он уж и кричит:  "За  книгу!  учись:  я  тебя
человеком сделать  хочу".  А  мальчик  хилый,  с  того  самого  разу,  после
побоев-то, кашлять стал. "У меня ль не житье! - дивится Максим Иванович, - у
матери босой бегал, корки жевал, чего ж он еще пуще прежнего хил?" А учитель
и говорит: "Всякому мальчику, говорит, надо и порезвиться, не  все  учиться;
ему моцион необходим", и вывел ему все  резоном.  Максим  Иванович  подумал:
"Это ты правду говоришь". А был тот учитель  Петр  Степанович,  царство  ему
небесное, как бы словно юродивый; пил уж оченно, так даже, что и слишком,  и
по тому самому его давно уже от всякого места отставили и жил по городу  все
одно что милостыней, а ума был великого и в науках тверд. "Мне бы  не  здесь
быть, - сам говорил про себя, - мне в университете профессором только  быть,
а здесь я в грязь погружен и ".  Сел
Максим Иванович и кричит мальчику: "Резвись!" - а тот перед ним еле дышит. И
до того дошло, что самого голосу его ребенок не мог  снести  -  так  весь  и
затрепещется. А Максим-то Иванович все пуще удивляется: "Ни он такой, ни  он
этакой; я его из  грязи  взял,  в  драдедам  (2)  одел;  на  нем  полсапожки
матерчатые, рубашка с вышивкой, как генеральского сына держу, чего ж  он  ко
мне не привержен? Чего как волчонок молчит?" И хоть давно уж  все  перестали
удивляться на Максима Ивановича, но тут  опять  задивились:  из  себя  вышел
человек; к этакому малому ребенку пристал, отступиться  не  может.  "Жив  не
желаю быть, а характер в нем искореню. Меня отец его, на смертном одре,  уже
святого причастья вкусив, проклинал; это у него отцовский характер". И  ведь
даже ни разу лозы не употребил (с того разу боялся).  Запугал  он  его,  вот
что. Без лозы запугал.
     И случилось дело. Только он раз вышел, а мальчик вскочил из-за книги да
на стул: пред тем на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик ему достать,  да
об фарфоровую лампу на шифонерке рукавом и зацепил; лампа-то грохнулась,  да
на пол, да вдребезги, ажно по всему дому зазвенело, а вещь дорогая -  фарфор
саксонский. А тут  вдруг  Максим  Иванович  из  третьей  комнаты  услышал  и
завопил. Бросился ребенок бежать куда глаза глядят с  перепугу,  выбежал  на
террасу, да через  сад,  да  задней  калиткой  прямо  на  набережную.  А  по
набережной там бульвар идет, старые ракиты стоят, место веселое.  Сбежал  он
вниз к воде, люди видели, сплеснул руками, у самого того  места,  где  паром
пристает, да ужаснулся, что ли, перед водой - стал как  вкопанный.  А  место
это широкое, река быстрая, барки проходят; на той  стороне  лавки,  площадь,
храм божий златыми главами сияет. И как  раз  тут  на  перевоз  поспешала  с
дочкой полковница Ферзинг - полк стоял пехотный. Дочка, тоже  ребеночек  лет
восьми, идет в беленьком платьице, смотрит на мальчика и смеется, а в  руках
таку малую кошелочку деревенскую несет,  а  в  кошелочке  ежика.  "Смотрите,
говорит, маменька, как мальчик смотрит на моего ежика". -  "Нет,  -  говорит
полковница, - а он испугался чего-то. - Чего вы так испугались,  хорошенький
мальчик?" (Так все  это  потом  и  рассказывали.)  "И  какой,  говорит,  это
хорошенький мальчик, и как хорошо одет; чей  вы,  говорит,  мальчик?"  А  он
никогда еще ежика не видывал, подступил, и смотрит, и уже  забыл  -  детский
возраст! "Что это, говорит, у вас такое?" - "А это, - говорит барышня,  -  у
нас ежик, мы сейчас у деревенского мужика купили: он в лесу нашел".  -  "Как
же это, говорит, такой  ежик?"  -  и  уж  смеется,  и  стал  он  его  тыкать
пальчиком, а ежик-то щетинится, а девочка-то рада на мальчика: "Мы, говорит,
его домой несем и хотим приучать".  -  "Ах,  говорит,  подарите  мне  вашего
ежика!" И так он это ее умильно попросил, и только что выговорит, как  вдруг
Максим-то Иванович над ним сверху: "А! Вот ты  где!  Держи  его!"  (До  того
озверел, что сам без шапки из дому погнался за ним.) Мальчик,  как  вспомнил
про все, вскрикнул, бросился к воде, прижал себе к обеим грудкам по кулачку,
посмотрел в небеса (видели,  видели!)  -  да  бух  в  воду!  Ну,  закричали,
бросились с парома, стали ловить, да водой  отнесло,  река  быстрая,  а  как
вытащили, уж и захлебнулся, - мертвенький. Грудкой-то слаб был,  не  стерпел
воды, да и много ль такому надо? И вот на памяти людской еще не было  в  тех
местах, чтобы такой малый робеночек на свою жизнь посягнул!  Такой  грех!  И
что может сия малая душка на том свете господу богу сказать!
     Над тем самым, с тех пор, Максим Иванович и  задумался.  И  переменился
человек, что узнать нельзя. Больно уж  тогда  опечалился.  Стал  было  пить,
много пил, да бросил - не помогло. Бросил и на  фабрику  ездить,  никого  не
слушает. Говорят ему что - молчит али рукой махнет. Так проходил он месяца с
два, а потом стал сам с собой говорить. Ходит и сам с собой говорит. Сгорела
подгородная  деревнюшка  Васькова,  выгорело  девять  домов;  поехал  Максим
Иванович взглянуть. Обступили его  погорельцы,  взвыли  -  обещал  помочь  и
приказ отдал, а потом  призвал  управляющего  и  все  отменил:  "Не  надоть,
говорит, ничего давать" - и не сказал за что.  "В  попрание  меня,  говорит,
отдал господь всем людям, яко же некоего изверга, то уж пусть так  и  будет.
Как ветер, говорит, развеялась слава моя". Приехал к нему  сам  архимандрит,
старец был строгий и в монастыре  общежитие  ввел.  "Ты  чего?"  -  говорит,
строго так. "А я вот чего", - и раскрыл ему Максим Иванович книгу  и  указал
место:
     "А иже аще соблазнит единого малых сих верующих в мя, уне есть ему,  да
обесится жернов оселский на выи его, и потонет в пучине морстей" (Матф.  18,
6).
     - Да, - сказал архимандрит, - хоть и не о том сие прямо сказано, а  все
же соприкасается. Беда, коли мерку свою потеряет  человек,  -  пропадет  тот
человек. А ты возмнил.
     А Максим Иванович сидит, словно столбняк  на  него  нашел.  Архимандрит
глядел-глядел.
     - Слушай, говорит, и  запомни.  Сказано:  "Слова  отчаянного  летят  на
ветер". И еще то вспомни, что и ангелы  божии  несовершенны,  а  совершен  и
безгрешен токмо един бог наш Иисус Христос, ему же ангелы служат.  Да  и  не
хотел же ты смерти сего младенца, а только был безрассуден. Только вот  что,
говорит, мне даже  чудесно:  мало  ль  ты,  говорит,  еще  горших  бесчинств
произносил, мало ль по миру людей пустил, мало ль растлил, мало ль  погубил,
- все одно как бы  убиением?  И  не  его  ли  сестры  еще  прежде  того  все
перемерли, все четыре младенчика, почти что на глазах твоих? Чего ж тебя так
сей единый смутил? Ведь о прежних всех, полагаю, не то  что  сожалеть,  а  и
думать забыл? Почему же так устрашился младенца сего, в  коем  и  не  весьма
повинен?
     - Во сне мне снится, - изрек Максим Иванович.
     - И что же?
     Но ничего более не открыл, сидит, молчит. Удивился архимандрит да с тем
и отъехал: ничего уж тут не поделаешь.
     И послал Максим Иванович за учителем, за Петром Степановичем; с  самого
того случая не видались.
     - Помнишь ты? - говорит.
     - Помню, - говорит.
     - Ты, говорит, здесь масляной краской  в  трактир  картины  мазал  и  с
архиреева портрета копию снимал. Можешь  ты  мне  написать  краской  картину
одну?
     - Я, говорит, все могу; я, говорит, всякий талант имею и все могу.
     - Напиши же ты мне картину самую большую, во всю стену, и напиши на ней
перво-наперво реку, и спуск, и перевоз, и чтоб все люди, какие  были  тогда,
все тут были. И чтоб полковница и девочка были,  и  тот  самый  ежик.  Да  и
другой берег весь мне спиши, чтоб виден был, как есть: и церковь, и площадь,
и лавки, и где извозчики стоят, - все, как есть, спиши.  И  тут  у  перевоза
мальчика, над самой рекой, на том самом  месте,  и  беспременно,  чтобы  два
кулачка вот так к груди прижал, к обоим сосочкам. Беспременно это. И раскрой
ты перед ним с той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы во  свете
небесном летели встречать его. Можешь потрафить аль нет?
     - Я все могу.
     - Я не то чтоб такого Трифона, как ты,  я  и  первейшего  живописца  из
Москвы могу выписать, али хоша бы из самого Лондона, да ты его лик  помнишь.
Если выйдет не схож али мало схож, то дам тебе  всего  пятьдесят  рублей,  а
если выйдет совсем похож, то дам двести рублей. Помни, глазки голубенькие...
Да чтобы самая-самая большая картина вышла.
     Изготовились; стал писать Петр Степанович, да вдруг и приходит:
     - Нет, говорит, в таком виде нельзя писать.
     - Что так?
     - Потому что грех сей, самоубивство, есть самый великий из всех грехов.
То как же ангели его будут стречать после такого греха?
     - Да ведь он - младенец, ему не вменимо.
     - Нет, не младенец,  а  уже  отрок:  восьми  уже  лет  был,  когда  сие
совершилось. Все же он хотя некий ответ  должен  дать.  Еще  пуще  ужаснулся
Максим Иванович.
     - А я, - говорит Петр Степанович, - вот как придумал: небо открывать не
станем и ангелов писать нечего; а спущу я с неба, как бы в встречу ему, луч;
такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет.
     Так и пустили луч. И видел я сам потом, уже спустя, картину сию, и этот
луч самый, и реку - во всю стену вытянул, вся синяя; и отрок милый  тут  же,
обе ручки к грудкам прижал, и маленькую барышню, и  ежика  -  все  потрафил.
Только Максим Иванович тогда никому картину не открыл, а запер ее в кабинете
на ключ от всех глаз. А уж как рвались по городу, чтоб повидать: всех  гнать
велел. Большой разговор пошел. А Петр Степанович словно из себя тогда вышел:
"Я, говорит, теперь уже все могу; мне, говорит,  только  в  Санкт-Петербурге
при. дворе  состоять".  Любезнейший  был  человек,  а  превозноситься  любил
беспримерно. И постигла его участь: как получил  все  двести  рублей,  начал
тотчас же пить и всем деньги показывать,  похваляясь;  и  убил  его  пьяного
ночью наш мещанин, с которым и пил, и  деньги  ограбил;  все  сие  наутро  и
объяснилось.
     А кончилось все так, что и теперь там напреж  всего  вспоминают.  Вдруг
приезжает Максим Иванович к той самой вдове: нанимала на краю  у  мещанки  в
избушке. На сей раз уже во двор вошел; стал  пред  ней  да  и  поклонился  в
землю. А та с тех разов  больна  была,  еле  двигалась.  "Матушка,  возопил,
честная вдовица, выйди за меня, изверга,  замуж,  дай  жить  на  свете!"  Та
глядит ни жива ни мертва. "Хочу, говорит, чтоб у нас еще мальчик родился,  и
ежели родится он, тогда, значит, тот мальчик простил нас  обоих:  и  тебя  и
меня. Мне так мальчик велел". Видит она, что не в уме человек, а  как  бы  в
исступлении, да все же не утерпела.
     - Пустяки это все, - отвечает ему, - и одно малодушие. Через  то  самое
малодушие я всех моих птенцов истеряла. Я и видеть-то  вас  перед  собой  не
могу, а не то чтобы такую вековеченскую муку принять.
     Отъехал Максим Иванович, да не унялся. Загрохотал весь город от  такого
чуда. А Максим Иванович свах заслал. Выписал из губернии двух  своих  теток,
по мещанству жили. Тетки не тетки, все же родственницы, честь, значит; стали
те ее  склонять,  принялись  улещать,  из  избы  не  выходят.  Заслал  и  из
городских, и по купечеству, и протопопшу соборную, и из чиновниц;  обступили
ее всем городом, а та даже гнушается: "Если б, говорит, сироты мои ожили,  а
теперь на что? Да я перед сиротками  моими  какой  грех  приму!"  Склонил  и
архимандрита, подул и тот  в  ухо:  "Ты,  говорит,  в  нем  нового  человека
воззвать можешь". Ужаснулась она. А люди-то на нее удивляются: "Уж и как  же
это можно, чтоб от такого счастья отказываться!" И вот чем же он ее в  конце
покорил: "Все же он, говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок,