клад, ты уверен, что он и деньги отдал и на дуэль вызывал,
единственно чтоб поправиться в мнении Аркадия Макаровича.
     И ведь почти она угадала:  в  сущности  я  что-то  в  этом  роде  тогда
действительно чувствовал.
     Я тотчас понял, только что  она  вошла,  что  она  непременно  на  меня
накинется; даже был немножко  уверен,  что  она,  собственно,  для  этого  и
пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен; да и ничего мне это не
стоило, потому что я все еще, с давешнего, продолжал  быть  в  радости  и  в
сиянии. Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни не шла ко  мне,
то есть не была мне к лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором.  Так
случилось и теперь: я мигом проврался; без всякого дурного чувства, а  чисто
из легкомыслия; заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и  не
подумав о том, что говорю:
     - В кои-то веки я здесь обедаю, и вот  ты,  Лиза,  как  нарочно,  такая
скучная!
     - У меня голова болит, - ответила Лиза.
     - Ах, боже мой, - вцепилась Татьяна Павловна,  -  что  ж,  что  больна?
Аркадий Макарович изволил приехать обедать, должна плясать и веселиться.
     - Вы решительно - несчастье моей жизни, Татьяна  Павловна;  никогда  не
буду при вас сюда ездить! - и я  с  искренней  досадой  хлопнул  ладонью  по
столу; мама вздрогнула, а  Версилов  странно  посмотрел  на  меня.  Я  вдруг
рассмеялся и попросил у них прощения.
     - Татьяна Павловна, беру слово о несчастье назад, - обратился я к  ней,
продолжая развязничать.
     -  Нет,  нет,  -  отрезала  она,  -  мне  гораздо  лестнее  быть  твоим
несчастьем, чем наоборот, будь уверен.
     - Милый  мой,  надо  уметь  переносить  маленькие  несчастия  жизни,  -
промямлил, улыбаясь, Версилов, - без несчастий и жить не стоит.
     - Знаете, вы -  страшный  иногда  ретроград,  -  воскликнул  я,  нервно
смеясь.
     - Друг мой, это наплевать.
     - Нет, не наплевать! Зачем вы ослу не говорите прямо, когда он - осел?
     - Уж ты не про себя ли? Я, во-первых, судить никого не хочу и не могу.
     - Почему не хотите, почему не можете?
     - И лень, и претит. Одна умная женщина мне сказала однажды,  что  я  не
имею права других судить потому, что  "страдать  не  умею",  а  чтобы  стать
судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но  в
применении ко мне, может, и правда,  так  что  я  даже  с  охотой  покорился
суждению.
     - Да неужто ж это Татьяна Павловна вам сказала? - воскликнул я.
     - А ты почему узнал? - с некоторым удивлением взглянул Версилов.
     - Да я по лицу Татьяны Павловны угадал; она вдруг так дернулась.
     Я угадал  случайно.  Фраза  эта  действительно,  как  оказалось  потом,
высказана была Татьяной Павловной Версилову накануне в горячем разговоре. Да
и вообще, повторяю, я с моими радостями и экспансивностями  налетел  на  них
всех вовсе не вовремя: у каждого из них было свое, и очень тяжелое.
     - Ничего я не понимаю, потому что все это так отвлеченно; и вот  черта:
ужасно  как  вы  любите  отвлеченно  говорить,  Андрей   Петрович;   это   -
эгоистическая черта; отвлеченно любят говорить одни только эгоисты.
     - Неглупо сказано, но ты не приставай.
     - Нет, позвольте, - лез я с экспансивностями, - что значит  "выстрадать
право на суд"? Кто честен, тот и судья - вот моя мысль.
     - Немного же ты в таком случае наберешь судей.
     - Одного уж я знаю.
     - Кого это?
     - Он теперь сидит и говорит со мной.
     Версилов странно усмехнулся, нагнулся к самому моему уху и,  взяв  меня
за плечо, прошептал мне: "Он тебе все лжет".
     Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно он
в ту минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия,
как сообразил я после). Но это слово "он тебе все лжет" было так  неожиданно
и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что
я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел нa него;  но
Версилов поспешил рассмеяться.
     - Ну и слава богу! - сказала мама, испугавшись тому, что он шептал  мне
на ухо, - а то я было подумала... Ты, Аркаша, на нас  не  сердись;  умные-то
люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг
у дружки не будет?
     - Тем-то и безнравственна  родственная  любовь,  мама,  что  она  -  не
заслуженная. Любовь надо заслужить.
     - Пока-то еще заслужишь, а здесь тебя и ни за что любят.
     Все вдруг рассмеялись.
     - Ну, мама, вы, может,  и  не  хотели  выстрелить,  а  птицу  убили!  -
вскричал я, тоже рассмеявшись.
     - А ты уж и в самом деле вообразил, что тебя  есть  за  что  любить,  -
набросилась опять Татьяна Павловна, - мало того, что даром тебя любят,  тебя
сквозь отвращенье они любят!
     - Ан вот нет! - весело вскричал я, - знаете ли, кто, может быть, сказал
мне сегодня, что меня любит?
     - Хохоча  над  тобой,  сказал!  -  вдруг  как-то  неестественно  злобно
подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих  слов.  -
Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи
твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье  тонкое,  платье  у
француза сшито, а ведь все это - грязь! Тебя кто  обшил,  тебя  кто  кормит,
тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать  не
стыдишься?
     Мама до того вся вспыхнула, что я никогда еще не видал такого стыда  на
ее лице. Меня всего передернуло:
     - Если я трачу, то трачу свои деньги и  отчетом  никому  не  обязан,  -
отрезал было я, весь покраснев.
     - Чьи свои? Какие свои?
     - Не мои, так Андрей Петровичевы. Он мне не откажет... Я брал у князя в
зачет его долга Андрею Петровичу...
     - Друг мой, - проговорил вдруг твердо Версилов, -  там  моих  денег  ни
копейки нет.
     Фраза была ужасно  значительна.  Я  осекся  на  месте.  О,  разумеется,
припоминая все тогдашнее, парадоксальное и  бесшабашное  настроение  мое,  я
конечно бы вывернулся каким-нибудь "благороднейшим" порывом,  или  трескучим
словечком, или чем-нибудь, нo  вдруг  я  заметил  в  нахмуренном  лице  Лизы
какое-то злобное,  обвиняющее  выражение,  несправедливое  выражение,  почти
насмешку, и точно бес меня дернул:
     - Вы, сударыня, - обратился я вдруг к ней, - кажется, часто посещаете в
квартире князя Дарью Онисимовну? Так не угодно ли вам передать ему самой вот
эти триста рублей, за которые вы меня сегодня уж так пилили!
     Я вынул деньги и протянул ей. Ну поверят ли, что низкие слова эти  были
сказаны тогда без всякой цели, то есть без малейшего намека  на  что-нибудь.
Да и намека такого не могло быть, потому  что  в  ту  минуту  я  ровнешенько
ничего не знал. Может быть, у меня было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее,
сравнительно ужасно невинным, вроде того, что вот, дескать, барышня, а не  в
свое дело мешается, так вот не  угодно  ли,  если  уж  непременно  вмешаться
хотите,  самой  встретиться  с  этим  князем,   с   молодым   человеком,   с
петербургским офицером, и ему передать, "если уж так захотели ввязываться  в
дела молодых людей". Но каково было мое изумление, когда вдруг  встала  мама
и, подняв передо мной палец и грозя мне, крикнула:
     - Не смей! Не смей!
     Ничего подобного этому я не мог от нее  представить  и  сам  вскочил  с
места, не то что в испуге, а с каким-то страданием, с  какой-то  мучительной
раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не
долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже
не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна  Павловна  с  полминуты
смотрела на меня молча:
     - Да неужто ты в самом деле что-нибудь  хотел  сморозить?  -  загадочно
воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но, не  дождавшись
моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным,  почти  злобным
видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.
     - Я полагаю, что ты вовсе не так глуп, а только невинен, - промямлил он
мне насмешливо. - Если придут, скажи, чтоб меня  не  ждали  к  пирожному:  я
немножко пройдусь.
     Я остался один; сначала мне было странно, потом обидно, а потом я  ясно
увидел, что я виноват. Впрочем, я не знал, в чем, собственно, я  виноват,  а
только что-то почувствовал. Я сидел у окна и ждал. Прождав минут  десять,  я
тоже взял шляпу и пошел наверх, в мою бывшую светелку. Я знал, что они  там,
то есть мама и Лиза, и что Татьяна Павловна уже ушла. Так я их и нашел обеих
вместе на моем диване, об чем-то шептавшихся. При моем появлении обе  тотчас
же перестали шептаться. К удивлению моему, они на меня не сердились; мама по
крайней мере мне улыбнулась.
     - Я, мама, виноват... - начал было я.
     - Ну, ну, ничего, - перебила мама, - а вот любите только друг дружку  и
никогда не ссорьтесь, то и бог счастья пошлет.
     - Он, мама, никогда меня не обидит, я вам это говорю! - убежденно  и  с
чувством проговорила Лиза.
     - Если б не эта только Татьяна Павловна, ничего бы не вышло, - вскричал
я, - скверная она!
     - Видите, мама? Слышите? - указала ей на меня Лиза.
     - Я вот что вам скажу обеим, - провозгласил я, - если в свете гадко, то
гадок только я, а все остальное - прелесть!
     - Аркаша, не рассердись, милый, а кабы ты в самом деле перестал...
     - Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня  в  последний  раз  еду,
особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его  денег
там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею... Я,  впрочем,  должен  с
ним объясниться... Мама, милая, в прошлый раз  я  здесь  сказал...  неловкое
слово... мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только  фанфаронил,  и
очень люблю Христа...
     У нас в прошлый раз действительно вышел разговор в этом роде; мама была
очень огорчена и встревожена. Выслушав меня теперь, она улыбнулась  мне  как
ребенку:
     - Христос, Аркаша, все простит: и хулу  твою  простит,  и  хуже  твоего
простит. Христос - отец, Христос не нуждается и сиять  будет  даже  в  самой
глубокой тьме...
     Я с ними простился и вышел, подумывая  о  шансах  увидеться  сегодня  с
Версиловым; мне очень надо было переговорить с ним, а давеча нельзя было.  Я
сильно подозревал, что он дожидается у меня на квартире. Пошел я  пешком;  с
тепла принялось слегка морозить, и пройтись было очень приятно.


II.
     Я жил близ Вознесенского моста, в огромном доме, на дворе. Почти  входя
в ворота, я столкнулся с выходившим от меня Версиловым.
     - По моему обычаю, дошел, гуляя, до твоей квартиры и даже подождал тебя
у Петра Ипполитовича, но соскучился.  Они  там  у  тебя  вечно  ссорятся,  а
сегодня жена у него даже слегла и плачет. Посмотрел и пошел.
     Мне почему-то стало досадно.
     - Вы, верно, только ко мне одному и ходите,  и,  кроме  меня  да  Петра
Ипполитовича, у вас никого нет во всем Петербурге?
     - Друг мой... да ведь все равно.
     - Куда же теперь-то?
     - Нет, уж я к тебе не вернусь. Если хочешь - пройдемся, славный вечер.
     -  Если  б  вместо  отвлеченных  рассуждений  вы   говорили   со   мной
по-человечески и, например, хоть намекнули  мне  только  об  этой  проклятой
игре, я бы, может, не втянулся как дурак, - сказал я вдруг.
     - Ты раскаиваешься? Это хорошо, - ответил он, цедя слова, - я и  всегда
подозревал,  что  у  тебя  игра  -  не  главное  дело,  а  лишь  вре-мен-ное
уклонение... Ты прав,  мой  друг,  игра  -  свинство,  и  к  тому  же  можно
проиграться.
     - И чужие деньги проигрывать.
     - А ты проиграл и чужие?
     - Ваши проиграл. Я брал у князя за ваш счет. Конечно,  это  -  страшная
нелепость и глупость с моей стороны... считать ваши деньги своими, но я  все
хотел отыграться.
     - Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я знаю,
этот молодой человек сам в тисках, и я на нем ничего не считаю, несмотря  на
его обещания.
     - В таком  случае,  я  в  вдвое  худшем  положении...  я  в  комическом
положении! И с какой стати ему мне давать, а мне у него брать после этого?
     - Это - уж твое дело... А действительно, нет  ни  малейшей  стати  тебе
брать у него, а?
     - Кроме товарищества...
     - Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил
возможным брать у него, а? Ну, там по каким бы то ни было соображениям?
     - По каким это соображениям? Я не понимаю.
     - И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я был  в  этом
уверен. Brisons-lа, mon cher, и постарайся как-нибудь не играть.
     - Если б вы мне зараньше  сказали!  Вы  и  теперь  мне  говорите  точно
мямлите.
     - Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились,  и  ты
меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой  милый,  что
все эти спасительные заранее советы - все это есть только вторжение на чужой
счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в  совесть  других  и  в  конце
концов вынес  одни  щелчки  и  насмешки.  На  щелчки  и  насмешки,  конечно,
наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто
тебя не послушается, как ни вторгайся... и все тебя разлюбят.
     - Я рад, что вы со мной начали говорить не об отвлеченностях. Я вас еще
об одном хочу спросить, давно хочу,  но  все  как-то  с  вами  нельзя  было.
Хорошо, что мы на улице. Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер,  два
месяца назад, как мы сидели с вами у меня "в гробе" и я расспрашивал  вас  о
маме и о Макаре Ивановиче, - помните ли, как я был с вами тогда  "развязен"?
Можно ли было позволить пащенку-сыну в таких терминах говорить про  мать?  И
что ж? вы ни одним словечком не подали виду: напротив, сами  "распахнулись",
а тем и меня еще пуще развязали.
     - Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать... такие  чувства...
Да, я помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем лице,
и если сам поддавал, то, может быть, именно чтоб довести тебя до предела...
     - И только обманули меня тогда и еще пуще замутили  чистый  источник  в
душе моей! Да, я - жалкий подросток и сам не знаю поминутно,  что  зло,  что
добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался  и  тотчас
вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.
     - Cher enfant, я всегда предчувствовал, что мы,  так  или  иначе,  а  с
тобой сойдемся: эта "краска" в твоем лице пришла же теперь к тебе сама собой
и без моих указаний, а это, клянусь, для тебя же лучше... Ты, мой  милый,  я
замечаю, в  последнее  время  много  приобрел...  неужто  в  обществе  этого
князька?
     - Не хвалите меня, я этого  не  люблю.  Не  оставляйте  в  моем  сердце
тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине,  чтоб  не
переставать нравиться. А в последнее время...  видите  ли...  я  к  женщинам
ездил. Я очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?
     - Я это знаю от нее же, мой друг. Да, она  -  премилая  и  умная.  Mais
brisons-lа, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко -  хандра,  что
ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился, и
были объятия? Cela  va  sans  dire.  Грустно  как-то  к  ним  иногда  бывает
возвращаться, даже после самой скверной прогулки.  Право,  иной  раз  лишний
крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра...  И
скучища же, скучища, о боже!
     - Мама...
     - Твоя мать - совершеннейшее и прелестнейшее  существо,  mais...  Одним
словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что  у  них  там  сегодня?  Они  за
последние дни все до единой какие-то такие...  Я,  знаешь,  всегда  стараюсь
игнорировать, но там  что-то  у  них  сегодня  завязалось...  Ты  ничего  не
заметил?
     - Ничего не знаю решительно и даже не заметил бы совсем, если б не  эта
проклятая Татьяна Павловна, которая не может не полезть кусаться. Вы  правы:
там что-то есть. Давеча я Лизу застал У Анны Андреевны; она и там  еще  была
какая-то... даже удивила меня. Ведь  вы  знаете,  что  она  принята  у  Анны
Андреевны?
     - Знаю, мой друг. А ты... ты когда же был давеча у  Анны  Андреевны,  в
котором именно часу то есть? Это мне надо для одного факта.
     - От двух до трех. И представьте, когда я выходил, приезжал князь...
     Тут я рассказал ему весь мой визит до чрезвычайной подробности. Он  все
выслушал молча; о возможности сватовства князя к Анне Андреевне не промолвил
ни слова; на восторженные похвалы мои Анне Андреевне  промямлил  опять,  что
"она - милая".
     -  Я  ее  чрезвычайно  успел  удивить   сегодня,   сообщив   ей   самую
свежеиспеченную светскую новость о том,  что  Катерина  Николаевна  Ахмакова
выходит за барона Бьоринга,  -  сказал  я  вдруг,  как  будто  вдруг  что-то
сорвалось у меня.
     - Да? Представь же себе, она  мне  эту  самую  "новость"  сообщила  еще
давеча, раньше полудня, то есть гораздо раньше, чем ты мог удивить ее.
     - Что вы? - так и остановился я на месте,  -  а  откуда  ж  она  узнать
могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла  узнать  раньше  моего,  но
ведь представьте себе: она  выслушала  от  меня,  как  совершенную  новость!
Впрочем... впрочем, что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать
характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все  разболтал,  а  она  запрет  в
табакерку... И пусть, и пусть, тем не менее она - прелестнейшее  существо  и
превосходнейший характер!
     - О, без сомнения, каждый по-своему!  И  что  оригинальнее  всего:  эти
превосходные характеры умеют  иногда  чрезвычайно  своеобразно  озадачивать;
вообрази, Анна Андреевна вдруг огорошивает меня сегодня вопросом: "Люблю  ли
я Катерину Николаевну Ахмакову или нет?"
     - Какой дикий и невероятный вопрос! - вскричал я, опять ошеломленный. У
меня даже замутилось в глазах. Никогда еще я не заговаривал с  ним  об  этой
теме, и - вот он сам...
     - Чем же она формулировала?
     - Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась  тотчас  же  и
еще пуще, и, главное, заметь, ни я  не  допускал  никогда  даже  возможности
подобных со мной разговоров, ни она... Впрочем,  ты  сам  говоришь,  что  ее
знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос... Уж не
знаешь ли ты чего?
     - Я так же озадачен, как и вы. Любопытство  какое-нибудь,  может  быть,
шутка?
     - О, напротив, самый серьезный  вопрос,  и  не  вопрос,  а  почти,  так
сказать, запрос, и очевидно для самых чрезвычайных и категорических  причин.
Не будешь ли у ней? Не узнаешь ли чего? Я бы тебя даже просил, видишь ли...
     - Но возможность, главное - возможность только предположить вашу любовь
к Катерине Николаевне! Простите, я все еще  не  выхожу  из  остолбенения.  Я
никогда, никогда не дозволял себе говорить с вами на  эту  или  на  подобную
тему...
     - И благоразумно делал, мой милый.
     - Ваши бывшие интриги и ваши сношения - уж конечно, эта тема между нами
неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно  за  последнее
время, за последние дни, несколько раз восклицал про себя: что,  если  б  вы
любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? - о, никогда  бы  вы  не
сделали такой страшной ошибки на ее счет в  вашем  мнении  о  ней,  как  та,
которая потом вышла! О том, что вышло, - про то я  знаю:  о  вашей  обоюдной
вражде и о вашем отвращении, так сказать, обоюдном друг  от  друга  я  знаю,
слышал, слишком слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего
выпрыгивает наружу факт ожесточенного отвращения, ожесточенность  неприязни,
именно нелюбви, а Анна Андреевна вдруг задает вам: "Любите ли?" Неужели  она
так плохо рансеньирована?  (5)  Дикое  что-то!  Она  смеялась,  уверяю  вас,
смеялась!
     - Но я замечаю,  мой  милый,  -  послышалось  вдруг  что-то  нервное  и
задушевное в его голосе, до сердца проницающее, что ужасно  редко  бывало  с
ним, - я замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об  этом.  Ты  сказал
сейчас, что ездишь