На похоронах все произошло
точно  так,  как представляла  себе Арина  Петровна в  то утро,  как Иудушке
приехать в  Дубровино.  Именно  так крикнул Иудушка: "Прощай, брат!" - когда
опускали гроб в могилу, именно так же обратился он вслед за тем к Улитушке и
торопливо сказал:
     - Кутью-то! кутью-то не  позабудьте взять! да в столовой  на чистенькую
скатертцу поставьте... чай, и в доме братца помянуть придется!
     К обеду,  который, но  обычаю,  был подан сейчас, как пришли с похорон,
были  приглашены три священника  (в том  числе  отец благочинный) и  дьякон.
Дьячкам была  устроена особая трапеза  в прихожей.  Арина  Петровна и сироты
вышли  в дорожном  платье,  но Иудушка и тут  сделал вид, что  не  замечает.
Подойдя к закуске, Порфирий Владимирыч попросил отца

     благочинного благословить яствие  и питие,  затем налил себе и духовным
отцам по рюмке водки, умилился и произнес:
     - Новопреставленному!  вечная память! Ах, брат, брат! оставил ты нас! а
кому бы, кажется, и пожить, как не тебе. Дурной ты, брат! нехороший!
     Сказал,  перекрестился и  выпил. Потом опять перекрестился  и проглотил
кусочек икры, опять перекрестился и балычка отведал.
     -  Кушайте, батюшка!  - убеждал он отца благочинного, -  все это запасы
покойного братца! любил покойник покушать!  И сам хорошо кушал, а еще больше
других  любил угостить! Ах, брат, брат! оставил  ты нас! Нехороший ты, брат!
недобрый!
     Словом  сказать.  так зарапортовался,  что  даже  позабыл  об маменьке.
Только  тогда вспомнил, когда уж рыжичков  зачерпнул и совсем  было собрался
ложку в рот отправить.
     -  Маменька! голубчик! - всполошился он, - а я-то, простофиля, уписываю
-  ах,  грех какой! Маменька! закусочки! рыжичков-то, рыжичков! Дубровинские
ведь рыжички-то! знаменитые!
     Но  Арина  Петровна  только  безмолвно  кивнула  головой в ответ  и  не
двинулась. Казалось,  она с любопытством к чему-то прислушивалась. Как будто
какой-то свет пролился у  ней перед глазами, и вся эта комедия, к повторению
которой она с малолетства привыкла, в которой сама всегда участвовала, вдруг
показалась ей совсем новою, невиданною.
     Обед  начался  с  родственных  пререканий.  Иудушка  настаивал,   чтобы
маменька на хозяйское место села; Арина Петровна отказывалась.
     -  Нет, ты  здесь  хозяин -  ты и садись,  куда  тебе хочется!  -  сухо
проговорила она.
     - Вы хозяйка! вы, маменька, везде хозяйка!  и в Головлеве и в Дубровине
- везде! - убеждал Иудушка.
     - Нет  уж! садись!  Где  мне  хозяйкой бог приведет быть, там  я и сама
сяду, где вздумается! а здесь ты хозяин - ты и садись!
     - Так мы вот что сделаем! - умилился Иудушка, - мы хозяйский-то  прибор
незанятым оставим!  Как будто брат здесь невидимо  с  нами сотрапезует... он
хозяин, а мы гостями будем!
     Так и сделали. Покуда разливали суп, Иудушка,  выбрав приличный  сюжет,
начинает  беседу с батюшками, преимущественно, впрочем, обращая  речь к отцу
благочинному.
     -  Вот многие нынче в бессмертие  души не верят... а я верю! -  говорит
он.

     - Уж это разве отчаянные какие-нибудь! - отвечает отец благочинный.
     -  Нет,  и  не  отчаянные,  а наука  такая  есть. Будто бы человек  сам
собою... Живет это, и вдруг - умер!
     -  Очень  уж много этих наук  нынче  развелось -  поубавить бы!  Наукам
верят, а в бога не верят. Даже мужики - и те в ученые норовят.
     - Да, батюшка, правда ваша. Хотят,  хотят в ученые попасть.  У меня вот
нагловские: есть  нечего, а  намеднись приговор  написали, училище открывать
хотят... ученые!
     - Против всего нынче науки пошли. Против дождя - наука, против ведра  -
наука. Прежде, бывало, попросту:  придут да молебен отслужат - и  даст  бог.
Ведро нужно - ведро господь пошлет; дождя нужно - и дождя у бога не занимать
стать. Всего у бога довольно. А с тех пор как по науке начали  жить - словно
вот  отрезало; все пошло безо времени. Сеять нужно - засуха, косить нужно  -
дождик!
     - Правда  ваша,  батюшка, святая ваша правда.  Прежде, как богу-то чаще
молились,  и земля лучше родила. Урожаи-то  были не нынешние, сам-четверт да
сам-пят,  - сторицею  давала  земля.  Вот  маменька,  чай, помнит?  Помните,
маменька? - обращается Иудушка  к Арине Петровне с намерением и ее вовлечь в
разговор.
     - Не  слыхала, чтоб в нашей стороне... Ты, может,  об  ханаанской земле
читал -  там, сказывают, действительно это бывало, -  сухо  отзывается Арина
Петровна.
     - Да, да, да, - говорит Иудушка, как бы не  слыша замечания матери, - в
бога не верят, бессмертия души не признают... а жрать хотят!
     -  Именно,  только бы жрать бы  да пить бы! - вторит отец  благочинный,
засучивая  рукава своей рясы,  чтобы положить на тарелку кусок  поминального
пирога.
     Все принимаются за суп;  некоторое время только и слышится, как лязгают
ложки об тарелки да фыркают попы, дуя на горячую жидкость.
     - А вот  католики, - продолжает Иудушка, переставая есть, - так те хотя
бессмертия души  и не отвергают, но, взамен того, говорят, будто бы  душа не
прямо в  ад или в рай попадает, а на некоторое время...  в среднее  какое-то
место поступает.
     - И это опять неосновательно.
     - Как бы  вам сказать, батюшка... - задумывается Порфирий Владимирыч, -
коли начать говорить с точки зрения...
     - Нечего об пустяках и говорить. Святая церковь как поет? Поет: в месте
злачнем, в месте прохладнем, иде же несть

     ни  печали,  ни  воздыхания...  Об каком  же  тут  "среднем"  месте еще
разговаривать!
     Иудушка, однако ж, не вполне соглашается и хочет кой-что  возразить. Но
Арина  Петровна,   которую   начинает   уже  коробить  от  этих  разговоров,
останавливает его.
     -  Ну, уж,  ешь, ешь... богослов!  и суп, чай, давно простыл! - говорит
она  и,  чтобы  переменить разговор,  обращается  к отцу  благочинному:  - С
рожью-то, батюшка, убрались?
     - Убрался, сударыня: нынче рожь хороша, а вот яровые - не обещают! Овсы
зерна  не успели порядком налить,  а уж мешаться начали. Ни зерна, ни соломы
ожидать нельзя.
     - Везде  нынче на овсы жалуются!  - вздыхает  Арина Петровна,  следя за
Иудушкой, как он вычерпывает ложкой остатки супа.
     Подают  другое  кушанье: ветчину  с  горошком.  Иудушка пользуется этим
случаем, чтоб возобновить прерванный разговор.
     - Вот жиды этого кушанья не едят, - говорит он.
     - Жиды - пакостники, - отзывается отец благочинный,  - их за это свиным
ухом дразнят.
     - Однако ж, вот и татары... Какая-нибудь причина этому да есть...
     - И татары тоже пакостники - вот и причина.
     - Мы  конины  не  едим,  а  татары - свининой  брезгают.  Вот в Париже,
сказывают, крыс во время осады ели.
     - Ну, те - французы!
     Таким  образом  идет весь  обед.  Подают  карасей  в сметане  - Иудушка
объясняет:
     - Кушайте,  батюшка! Это  караси особенные:  покойный братец  их  очень
любил!
     Подают спаржу - Иудушка говорит:
     -  Вот это так спаржа! В Петербурге за этакую  спаржу рублик серебрецом
платить  надо.  Покойный братец сам за нею  ухаживал!  Вон  она,  бог с ней,
толстая какая!
     У Арины Петровны так и кипит сердце:  целый час прошел, а обед только в
половине. Иудушка словно нарочно медлит: поест, потом положит ножик и вилку,
покалякает,  потом опять  поест и опять  покалякает. Сколько раз, в  бывалое
время, Арина Петровна крикивала за  это на него: да ешь же, прости  господи,
сатана! - да, видно, он позабыл маменькины наставления. А может быть,  и  не
позабыл, а нарочно делает, мстит. А может быть, даже и не мстит сознательно,
а  так  нутро его, от природы  ехидное, играет. Наконец подали  жаркое; в ту
самую минуту, как все встали и отец дьякон затянул "о

     блаженном  успении",  - в коридоре  поднялась возня, послышались крики,
которые совсем уничтожили эффект заупокойного возгласа.
     - Что  там за шум!  -  крикнул  Порфирий Владимирыч, - в кабак, что ли,
забрались?
     - Не  кричи, сделай милость! Это я... это мои  сундуки перетаскивают, -
отозвалась Арина  Петровна и  не  без  иронии прибавила:  - Будешь,  что ли,
осматривать?
     Все вдруг  смолкли, даже Иудушка не  нашелся и  побледнел. Он, впрочем,
сейчас же сообразил, что надо как-нибудь замять неприятную апострофу матери,
и, обратясь к отцу благочинному, начал:
     - Вот тетерев, например... В России их множество, а в других странах...
     -  Да  ешь, Христа  ради:  нам  ведь двадцать  пять  верст  ехать; надо
засветло поспевать, - прервала его Арина Петровна, - Петенька! поторопи там,
голубчик, чтоб пирожное подавали!
     Несколько минут длилось  молчание. Порфирий  Владимирыч живо доел  свои
кусок тетерьки и сидел бледный, постукивая ногой в пол и вздрагивая губами.
     - Обижаете  вы  меня, добрый друг маменька! крепко вы  меня обижаете! -
наконец произносит он, не глядя, впрочем, на мать.
     - Кто тебя обидит! И чем это я так... крепко тебя обидела?
     -  Очень-очень  обидно...  так обидно!  так обидно!  В  такую минуту...
уезжать! Все жили да  жили... и  вдруг... И наконец эти сундуки... осмотр...
Обидно!
     - Уж коли  ты хочешь все  знать, так я могу и  ответ дать. Жила  я тут,
покуда сын Павел был жив; умер он - я и уезжаю. А  что касается до сундуков,
так Улитка давно за мной по твоему приказанью следит.  А по мне, лучше прямо
сказать матери, что она в подозрении состоит, нежели,  как змея, из-за чужой
спины на нее шипеть.
     - Маменька! друг мой! да вы... да я... - простонал Иудушка.
     - Будет! - не дала ему продолжать Арина Петровна, - я высказалась.
     - Но чем же, друг мой, я мог...
     - Говорю тебе:  я высказалась - и  оставь. Отпусти меня, ради Христа, с
миром. Тарантас, чу, готов.
     Действительно, на дворе раздались бубенчики и стук

     подъезжающего экипажа. Арина Петровна первая встала из-за стола, за ней
поднялись и прочие.
     -  Ну,  теперь  присядемте  на минутку,  да и в  путь! -  сказала  она,
направляясь в гостиную.
     Посидели, помолчали, а тем временем Иудушка совсем уж успел оправиться.
     - А  не то пожили бы, маменька, в Дубровине... посмотрите-ка, как здесь
хорошо! - сказал он, глядя матери в глаза с ласковостью провинившегося пса.
     - Нет, мой друг, будет! не хочу я тебе, на прощание, неприятного  слова
сказать... а нельзя мне здесь оставаться! Не у чего! Батюшка! помолимтесь!
     Все встали и помолились; затем Арина  Петровна со всеми перецеловалась,
всех благословила... по-родственному и, тяжело  ступая ногами, направилась к
двери. Порфирий Владимирыч, во  главе всех домашних, проводил ее до крыльца,
но тут при  виде тарантаса его смутил  бес  любомудрия. "А  тарантас-то ведь
братцев!" - блеснуло у него в голове.
     -  Так увидимся, добрый друг маменька! - сказал  он, подсаживая  мать и
искоса поглядывая на тарантас.
     - Коли бог велит... отчего же и не увидеться!
     - Ах, маменька, маменька! проказница вы - право!  Велите-ка тарантас-то
отложить, да с богом на старое гнездышко... Право! - лебезил Иудушка.
     Арина  Петровна не  отвечала; она совсем уж уселась и крестное знамение
даже сотворила, но сиротки что-то медлили.
     А Иудушка между тем поглядывал да поглядывал на тарантас.
     - Так тарантас-то, маменька, как же? вы сами доставите или прислать  за
ним прикажете? - наконец не выдержал он.
     Арина Петровна даже затряслась вся от негодования.
     - Тарантас - мой! -  крикнула она  таким  болезненным криком,  что всем
сделалось и  неловко и совестно. - Мой! мой! мой тарантас! Я  его...  у меня
доказательства... свидетели есть! А  ты...  а тебя... ну,  да уж  подожду...
посмотрю, что дальше от тебя будет! Дети! долго ли?
     -  Помилуйте, маменька! я  ведь  не в претензии... Если б даже тарантас
был дубровинский...
     -  Мой тарантас,  мой!  Не  дубровинский,  а  мой! не смей  говорить...
слышишь!
     - Слушаю, маменька... Так вы, голубушка, не забывайте  нас... попросту,
знаете, без затей! Мы к вам, вы к нам... по-родственному!

     - Сели, что ли? трогай! - крикнула Арина Петровна, едва сдерживая себя.
     Тарантас дрогнул и покатился мелкой рысцой по дороге. Иудушка  стоял на
крыльце,  махал платком и, покуда тарантас не скрылся совсем из виду, кричал
ему вслед:
     - По-родственному! Мы к вам, вы к нам... по-родственному!



        СЕМЕЙНЫЕ ИТОГИ


     Никогда  не приходило Арине  Петровне  на  мысль,  что может  наступить
минута, когда она будет представлять собой "лишний рот", -  и вот эта минута
подкралась и  подкралась именно в такую пору, когда она в первый раз в жизни
практически  убедилась,  что нравственные  и физические ее  силы  подорваны.
Такие минуты всегда  приходят внезапно;  хотя человек, быть может,  уж давно
надломлен,  но все-таки еще перемогается и стоит, - и вдруг  откуда-то сбоку
наносится последний  удар.  Подстеречь  этот  удар, сознать  его приближение
очень  трудно; приходится просто и  безмолвно  покориться  ему, ибо  это тот
самый  удар, который недавнего бодрого  человека мгновенно и безапелляционно
превращает в развалину.
     Тяжело было положение Арины Петровны, когда она, разорвавши с Иудушкой,
поселилась  в  Дубровине, но тогда  она, по крайней  мере, знала,  что Павел
Владимирыч  хоть  и косо  смотрит на  ее  вторжение, но  все-таки он человек
достаточный, для которого лишний кусок не  много значит. Теперь дело приняло
совсем иной  оборот: она стояла во главе такого хозяйства, где  все  "куски"
были на  счету. А она  знала цену этим "кускам",  ибо,  проведя всю жизнь  в
деревне,  в общении  с крестьянским людом,  вполне усвоила себе крестьянское
представление об ущербе, который наносит  "лишний рот" хозяйству, и без того
уже скудному.
     Тем не менее первое время по переселении в Погорелку она еще бодрилась,
хлопотливо  устроивалась   на  новом  месте  и  выказывала  прежнюю  ясность
хозяйственных  соображений.   Но  хозяйство  в  Погорелке  было   суетливое,
мелочное,  требовало  ежеминутного  личного присмотра,  и  хотя  сгоряча  ей
показалось, что  достигнуть точного учета там, где  из  полушек составляются
гроши, а из грошей гривенники,  не составляет никакой мудрости, однако скоро
она должна была сознаться, что

     это убеждение  ошибочное. Мудрости действительно  не было, но и не было
ни прежней охоты, ни прежних сил. К тому же дело происходило осенью, в самый
разгар хозяйственных итогов, а между тем  время стояло ненастное и  полагало
невольный  предел  усердию Арины  Петровны.  Явились  старческие  немощи, не
дозволявшие выходить  из дома, настали длинные,  тоскливые  осенние  вечера,
осуждавшие на фаталистическую праздность.  Старуха волновалась и рвалась, но
ничего не могла сделать.
     С  другой  стороны, она не могла не заметить, что и с сиротами делается
что-то  неладное.  Они вдруг заскучали и  опустили головы.  Какие-то смутные
планы  будущего волновали  их - планы, в  которых представления о труде  шли
вперемежку с  представлениями об удовольствиях,  конечно,  самого  невинного
свойства. Тут были и воспоминания об институте, в котором они воспитывались,
и  вычитанные  урывками  мысли о  людях труда, и  робкая  надежда  с помощью
институтских связей ухватиться  за какую-то  нить  и при ее пособии войти  в
светлое  царство человеческой жизни.  Над всей этой смутностью тем не  менее
господствовала  одна щемящая  и очень определенная мысль: во что бы ни стало
уйти из постылой Погорелки. И вот в одно прекрасное утро Аннинька и Любинька
объявили бабушке, что долее оставаться в Погорелке не  могут и не хотят. Что
это ни  на что не похоже, что они в Погорелке никого  не видят,  кроме попа,
который к тому  яке постоянно, при свидании с ними, почему-то заговаривает о
девах, погасивших  свои светильники,  и  что вообще  -  "так нельзя". Девицы
говорили  резко,  ибо  боялись  бабушки,  и  тем  больше  напускали на  себя
храбрости, чем  больше  ждали с ее стороны гневной  вспышки и отпора. Но,  к
удивлению,  Арина  Петровна  выслушала их сетования  не только без гнева, но
давке  не  выказав  поползновения  к  бесплодным поучениям, на  которые  так
торовата  бессильная  старость. Увы! это  была  уж не  та  властная женщина,
которая во времена оны с уверенностью говаривала: "Уеду в Хотьков и внучат с
собой возьму". И не одно старческое бессилие участвовало в этой перемене, но
и понимание чего-то лучшего, более справедливого.  Последние удары судьбы не
просто смирили  ее,  но  еще осветили в ее  умственном  кругозоре  некоторые
уголки, в которые мысль ее, по-видимому, никогда  дотоле не заглядывала. Она
поняла, что  в человеческом существе кроются  известные  стремления, которые
могут  долго дремать,  но, раз проснувшись, уже  неотразимо  влекут человека
туда, где прорезывается луч жизни, тот отрадный  луч, появление которого так
давно подстерегали глаза среди безнадежной

     /с98 мглы настоящего. И, раз поняв законность подобного стремления, она
уж была бессильна противодействовать ему. Правда, она отговаривала внучек от
их намерения, но слабо, без убеждения; она беспокоилась насчет ожидающего их
будущего, тем более что сама не имела никаких связей в так называемом свете,
но в то же  время  чувствовала, что разлука с девушками  есть дело  должное,
неизбежное. Что с ними будет?  - этот вопрос  вставал перед ней назойливо  и
ежеминутно;  но ведь ни этим вопросом. ни  даже  более страшными не удержишь
того, кто рвется на волю. А девушки только об том и твердили, чтоб вырваться
из  Погорелки.  И  действительно,  после  немногих  колебаний   и  отсрочек,
сделанных в угоду бабушке, уехали.
     С  отъездом  сирот погорелковский  дом окунулся в какую-то  безнадежную
тишину.  Как ни сосредоточенна была  Арина  Петровна ко природе, но близость
человеческого  дыхания  производила  и  на   нее  успокоительное   действие.
Проводивши внучек, она,  может быть, в первый раз почувствовала,  что  от ее
существа что-то оторвалось  и что  она разом  получила какую-то безграничную
свободу,  до того безграничную,  что она  уже ничего  не видела перед собой,
кроме пустого  пространства, Чтоб как-нибудь скрыть в собственных глазах эту
пустоту, она распорядилась немедленно заколотить парадные комнаты и мезонин,
в котором жили сироты ("кстати, и дров меньше выходить  будет", - думала она
при этом),  а  для  себя  отделила всего две комнаты,  из  которых  в  одной
помещался большой киот  с образами,  а другая представляла  в одно  и  то же
время   спальную,  кабинет  и  столовую.   Прислугу   тоже,  ради  экономии,
распустила, оставив при себе  только старую,  едва  таскающую  ноги ключницу
Афимьюшку да  одноглазую  солдатку  Марковну,  которая  готовила  кушанье  и
стирала белье. Но все эти предосторожности помогли мало: ощущение пустоты не
замедлило проникнуть  и в те две  комнаты, в которых она думала отгородиться
от  него. Беспомощное  одиночество  и унылая праздность  -  вот два врага, с
которыми она очутилась лицом к лицу и с которыми отныне обязывалась коротать
свою старость. А вслед за ними  не заставила себя ждать и работа физического
и нравственного  разрушения,  работа тем  более жестокая, чем меньше  отпора
дает ей праздная жизнь.
     Дни чередовались  днями  с  тем удручающим  однообразием,  которым  так
богата  деревенская  жизнь,  если  она  не  обставлена   ни  комфортом,   ни
хозяйственным  трудом, ни  материалом,  дающим  пищу для ума. Независимо  от
внешних  причин,  делавших  личный  хозяйственный  труд  недоступным,  Арине
Петровне и внутренно сделалась противною та грошовая

     суета,  которая  застигла ее  под  конец  жизни. Может быть, она  бы  и
перемогла свое отвращение, если б  была в виду цель, которая  оправдывала бы
ее  усилия, но именно  цели-то и не было. Всем она опостылела, надоела, и ей
все  и все  опостылели, надоели.  Прежняя  лихорадочная  деятельность  вдруг
уступила место  сонливой  праздности, а праздность,  мало-помалу, развратила
волю и привела за собой такие наклонности,  о которы