подбежала к дяде, чтоб попрощаться с ним.
     Через десять минут Иудушка, в шубе и в медвежьих  сапогах, провожал  уж
ее на крыльцо и самолично наблюдал, как усаживали барышню в кибитку.
     - С горы-то  полегче - слышишь? Да и в Сенькине на косогоре - смотри не
вывали! - приказывал он кучеру.
     Наконец Анниньку укутали, усадили и застегнули фартук у кибитки.
     -  А  то бы осталась! - еще раз крикнул ей  Иудушка,  желая, чтоб и при
собравшихся  челядинцах  все  обошлось как следует,  по-родственному.  -  По
крайней мере, приедешь, что ли? говори!
     Но  Аннинька  чувствовала себя  уже  свободною, и  ей  вдруг захотелось
пошкольничать.  Она  высунулась  из  кибитки и,  отчеканивая  каждое  слово,
отвечала:
     - Нет, дядя, не приеду! Страшно с вами!
     Иудушка сделал вид, что не слышит, но губы у него побелели.


        x x x

     Освобождение  из  головлевского  плена  до  такой   степени  обрадовало
Анниньку, что она ни разу даже  не остановилась на  мысли, что позади  ее, в
бессрочном плену,  остается человек,  для которого с ее  отъездом  порвалась
всякая  связь с миром живых. Она думала только  об себе: что она вырвалась и
что  теперь ей хорошо. Влияние этого  ощущения свободы было так сильно,  что
когда она вновь посетила  воплинское кладбище,  то в ней уже не замечалось и
следа той нервной

     чувствительности,  которую  она   обнаружила   при   первом   посещении
бабушкиной могилы.  Спокойно отслушала  она  панихиду, без слез  поклонилась
могиле  и  довольно охотно приняла предложение священника  откушать у него в
хате чашку чая.
     Обстановка, в  которой жил  воплинский  батюшка,  была очень убогая.  В
единственной  чистой  комнате  дома, которая служила  приемною,  царствовала
какая-то  унылая  нагота;  по  стенам было  расставлено  с  дюжину  крашеных
стульев, обитых волосяной материей, местами значительно  продранной, и стоял
такой  же диван с выпяченной  спинкой, словно грудь у генерала дореформенной
школы; в одном  из  простенков виднелся  простой  стол,  покрытый загаженным
сукном, на котором лежали исповедные книги прихода, и из-за них  выглядывала
чернильница  с  воткнутым  в  нее  пером;  в  восточном углу  висел  киот  с
родительским  благословением  и  с зажженною  лампадкой; под  ним стояли два
сундука с матушкиным приданым, покрытые  серым, выцветшим  сукном.  Обоев на
стенах   не  было;  посередине  одной  стены  висело  несколько   полинявших
дагерротипных  портретов  преосвященных.  В  комнате пахло  как-то  странно,
словно  она издавна служила кладбищем для  тараканов  и мух. Сам  священник,
хотя человек еще  молодой,  значительно потускнел в этой обстановке.  Жидкие
беловатые  волосы  повисли  на  его  голове прямыми  прядями,  как ветви  на
плакучей  иве; глаза,  когда-то голубые,  смотрели убито;  голос вздрагивал,
бородка обострилась; шалоновая ряска худо  запахивалась спереди и висела как
на  вешалке.  Попадья, женщина тоже молодая, от ежегодных родов казалась еще
более изнуренною, нежели муж.
     Тем  не меньше  Аннинька не могла  не  заметить, что  даже эти забитые,
изнуренные и бедные люди относятся к ней не так, как к настоящей прихожанке,
а скорее с сожалением, как к заблудшей овце.
     - У дяденьки побывали? - начал батюшка, осторожно  принимая чашку чая с
подноса у попадьи.
     - Да, почти с неделю прожила.
     - Теперь Порфирий  Владимирыч  главный  помещик по  всей  нашей  округе
сделались  - нет их  сильнее. Только удачи им в жизни как будто  не видится.
Сперва  один  сынок  помер, потом  и  другой,  а  наконец,  и  родительница.
Удивительно, как это они вас не упросили в Головлеве поселиться.
     - Дядя предлагал, да я сама не осталась.
     - Что ж так?

     - Да лучше, как на свободе живешь.
     - Свобода, сударыня, конечно, дело не худое, но и она не без опасностей
бывает.  А ежели при этом  иметь  в  предмете,  что вы Порфирию  Владимирычу
ближайшей родственницей, а следственно, и прямой всех его имений наследницей
доводитесь, то можно бы, мнится, насчет свободы несколько и постеснить себя.
     - Нет, батюшка, свой хлеб  лучше. Как-то легче живется, как чувствуешь,
что никому не обязан.
     Батюшка тускло взглянул на нее, как будто хотел спросить: да ты, полно,
знаешь ли, что такое "свой хлеб"? - но  посовестился и только робко запахнул
полы своей ряски.
     -  А  много  ли  вы  жалованья  в актрисах-то получаете?  - вступила  в
разговор попадья.
     Батюшка окончательно обробел и даже заморгал  в сторону попадьи. Он так
и ждал, что Аннинька обидится. Но  Аннинька не обиделась и без всякой ужимки
ответила:
     -  Теперь  я получаю полтораста рублей  в  месяц, а сестра  -  сто.  Да
бенефисы нам даются. В год-то тысяч шесть обе получим.
     - Что ж  так сестрице меньше дают? достоинством, что ли,  они  хуже?  -
продолжала любопытствовать матушка.
     - Нет, а жанр у сестры другой. У меня голос есть,  я пою - это  публике
больше нравится, а у сестры голос послабее - она в водевилях играет.
     - Стало быть,  и там тоже: кто попом, кто дьяконом, а кто и  в  дьячках
служит?
     -  Впрочем, мы поровну делимся; у  нас уж сначала  так было  условлено,
чтоб деньги пополам делить.
     -  По-родственному? Чего же лучше, коли по-родственному? А сколько это,
поп, будет?  шесть  тысяч рублей, ежели  на  месяца  разделить,  сколько это
будет?
     - По  пятисот целковых в  месяц,  а на  двух разделить  - по  двести по
пятидесяти.
     - Вона что денег-то! Нам бы и в год не прожить. А  что я еще хотела вас
спросить: правда ли, что с актрисами  обращаются, словно бы они не настоящие
женщины?
     Поп  совсем было всполошился  и давке полы рясы  распустил; но, увидев,
что  Аннинька относится к вопросу довольно равнодушно, подумал: "Эге! да ее,
видно, и в самом деле не прошибешь!" - и успокоился.

     - То есть как же это, не настоящие женщины? - спросила Аннинька.
     -  Ну, да вот будто целуют их, обнимают, что ли... Даже, будто, когда и
не хочется, и тогда они должны...
     - Не целуют, а делают вид, что целуют. А об том, хочется или не хочется
- об этом и речи в этих случаях не может быть, потому  что все  делается  по
пьесе: как в пьесе написано, так и поступают.
     - Хоть и по пьесе, а все-таки... Иной с слюнявым рылом лезет, на него и
глядеть-то претит, а ты губы ему подставлять должна!
     Аннинька  невольно  заалелась;  в  воображении  ее  вдруг  промелькнуло
слюнявое  лицо храброго ротмистра Папкова, которое именно  "лезло",  и  увы!
даже не "по пьесе" лезло!
     -  Вы совсем не  так представляете себе, как оно на сцене происходит! -
сказала она довольно сухо.
     - Конечно, мы  в  театрах не  бывали, а все-таки, чай, со всячинкой там
бывает. Частенько-таки мы с попом  об вас, барышня, разговариваем; жалеем мы
вас, даже очень жалеем.
     Аннинька молчала; священник сидел и пощипывал бородку, словно решался и
сам сказать свое слово.
     - Впрочем, сударыня,  и  во всяком звании  и приятности и  неприятности
бывают, -  наконец  высказался он, - но человек, по слабости своей,  первыми
восхищается, а последние старается позабыть. Для чего позабыть? а именно для
того,   сударыня,  дабы   и   сего   последнего  напоминовения  о   долге  и
добродетельной жизни, по возможности, не иметь перед глазами.
     И потом, вздохнув, присовокупил:
     - А главное, сударыня, сокровище свое надлежит соблюсти!
     Батюшка учительно взглянул на Анниньку; матушка уныло покачала головой,
как бы говоря: где уж!
     - И  вот  это-то  сокровище, мнится, в актерском звании соблюсти - дело
довольно сомнительное, - продолжал батюшка.
     Аннинька не знала, что и сказать на эти слова.  Мало-помалу ей начинало
казаться,  что  разговор  этих простодушных  людей о "сокровище"  совершенно
одинакового достоинства  с разговорами господ офицеров "расквартированного в
здешнем городе полка" об "la chose". Вообще  же, она убедилась, что и здесь,
как у дяденьки, видят в ней явление совсем особенное,

     к  которому  хотя  и  можно отнестись  снисходительно,  но в  некотором
отдалении, дабы "не замараться".
     - Отчего  у вас, батюшка,  церковь такая бедная? -  спросила она,  чтоб
переменить разговор.
     - Не с чего  ей богатой быть - оттого и бедна.  Помещики все по службам
разъехались, а  мужичкам подняться  не из чего. Да их и всех-то  с небольшим
двести душ в приходе!
     - Вот колокол у нас чересчур уж плох! - вздохнула матушка.
     - И колокол, и прочее все. Колокол-то у нас, сударыня, всего пятнадцать
пудов весит, да и тот, на грех, раскололся. Не звонит, а шумит как-то - даже
предосудительно. Покойница Арина Петровна пообещались  было новый соорудить,
и ежели были бы они живы, то и мы, всеконечно, были бы теперь при колоколе.
     - Вы бы дяде сказали, что бабушка обещала!
     -   Говорил,  сударыня,  и  он,  надо   правду  сказать,  довольно-таки
благосклонно докуку мою выслушал. Только  ответа удовлетворительного  не мог
мне дать: не слыхал,  вишь, от маменьки ничего! никогда,  вишь, покойница об
этом ему не говоривала! А ежели бы, дескать, слышал, то  беспременно бы волю
ее исполнил!
     -  Когда,  чай, не слыхать! - молвила попадья, - вся округа знает, а он
не слыхал!
     -  Вот  мы и живем таким  родом. Прежде хоть в надежде были, а  нынче и
совсем  без  надежды остаемся.  Иногда  служить  не на чем:  ни просфор,  ни
красного вина. А об себе уж и не говорим.
     Аннинька хотела встать и проститься, но на столе появился новый поднос,
на котором стояли две тарелки, одна с рыжиками,  другая с кусочками икры,  и
бутылка мадеры.
     - Посидите! не обессудьте! откушайте!
     Аннинька повиновалась, наскоро проглотила два рыжичка, но отказалась от
мадеры.
     - Вот об чем я еще хотела вас спросить, - говорила между тем попадья, -
в приходе у нас девушка  одна  есть,  лыщевского дворового дочка; так она  в
Петербурге у  одной актрисы  в услуженье была.  Хорошо, говорит, в  актрисах
житье, только билет каждый месяц выправлять надо... правда ли это?
     Аннинька смотрела во все глаза и не понимала.
     - Это для  свободности, - пояснил батюшка,  - а, впрочем, думается, что
она неправду говорит. Напротив, я слышал, что

     многие актрисы даже пенсии от казны за службу удостоиваются.
     Аннинька  убедилась, что  чем дальше в  лес,  тем  больше дров, и стала
окончательно прощаться.
     - А мы  было  думали, что вы  теперь из актрис-то выйдете? - продолжала
приставать попадья.
     - Зачем же?
     - Все-таки. Вы - барышня. Теперь совершенные лета получили, имение свое
есть - чего лучше!
     - Ну, и после дяденьки вы же прямая наследница, - присовокупил батюшка.
     - Нет, я здесь жить не буду.
     -  А  мы-то как надеялись! Все промежду  себя говорили: непременно наши
барышни в Погорелке жить будут! А летом у нас здесь даже очень хорошо: в лес
по грибы ходить можно! - соблазняла матушка.
     - У  нас грибов  и  не  в дождливое лето - очень довольно! - вторил  ей
батюшка.
     Наконец Аннинька  уехала. По приезде в Погорелку первым ее словом было:
лошадей! пожалуйста,  поскорее лошадей! Но Федулыч только плечами передернул
в ответ на эту просьбу.
     - Чего "лошадей"! Мы еще и не кормили их! - брюзжал он.
     - Да отчего ж наконец! Ах, боже мой! точно все сговорились!
     -  Сговорились и есть. Как не  сговориться, коли всякому видимо,  что в
ростепель ночью  ехать нельзя. Все  равно в поле, в зажоре  просидите - так,
по-нашему, лучше уж дома!
     Бабенькины  апартаменты   были  вытоплены.  В  спальной  стояла  совсем
приготовленная  постель,  а  на письменном  столе пыхтел самовар;  Афимьюшка
оскребала на дне старинной бабенькиной шкатулочки остатки чая, сохранившиеся
после  Арины Петровны. Покуда  настаивался  чай,  Федулыч,  скрестивши руки,
лицом к  барышне, держался  у двери, а  по  обеим сторонам стояли скотница и
Марковна в таких позах, как будто сейчас, по первому манию руки, готовы были
бежать куда глаза глядят.
     - Чай-то еще бабенькин, - первый начал разговор Федулыч, - от покойницы
на донышке  остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались было увезти,
да я не согласился.  Может быть, барышни, говорю, приедут, так чайку  испить
захочется, покуда своим разживутся. Ну, ничего! еще пошутил:

     ты, говорит, старый  плут, сам выпьешь!  смотри, говорит, шкатулочку-то
после в Головлево доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!
     - Напрасно вы ему тогда не отдали.
     -  Зачем отдавать - у него и своего  чаю много. А теперь, по крайности,
мы после вас  попьем. Да вот что, барышня: вы нас Порфирию  Владимирычу, что
ли, препоручите?
     - И не думала.
     - Так-с. А мы было давеча бунтовать  собрались. Коли ежели, думаем, нас
к головлевскому барину  под  начало отдадут, так  все  в  отставку проситься
будем.
     - Что так? неужто дядя так страшен?
     -  Не очень страшен, а тиранит, слов не  жалеет. Словами-то  он сгноить
человека может.
     Аннинька невольно улыбнулась. Именно  гной какой-то просачивался сквозь
разглагольствования  Иудушки!  Не  простое  пустословие  это  было,  а  язва
смердящая, которая непрестанно точила из себя гной.
     - Ну, а с собой-то вы как же, барышня, решили? - продолжал допытываться
Федулыч.
     -  То  есть, что  же  я  должна с  собой  "решить" -  слегка  смешалась
Аннинька, предчувствуя, что ей и здесь  придется выдержать разглагольствия о
"сокровище".
     - Так неужто же вы из актерок не выйдете?
     - Нет... то есть я еще об этом не думала... Но  что же  дурного  в том,
что я, как могу, свой хлеб достаю?
     - Что хорошего! по ярмаркам с торбаном ездить!  пьяниц утешать! Чай, вы
- барышня!
     Аннинька ничего  не  ответила,  только  брови  насупила.  В  голове  ее
мучительно стучал вопрос: господи! да когда же я отсюда уеду!
     - Разумеется,  вам  лучше знать, как  над собой поступить,  а только мы
было думали, что вы к нам возворотитесь. Дом у нас теплый, просторный - хоть
в  горелки  играй! очень  хорошо  покойница бабенька  его  устроила!  Скучно
сделалось - санки запряжем, а летом - в лес по грибы ходить можно!
     - У нас здесь всякие грибы есть:  и рыжички, и волнушечки, и груздочки,
и подосиннички - страсть сколько! - соблазнительно прошамкала Афимьюшка.
     Аннинька облокотилась обеими руками на стол и старалась не слушать.

     - Сказывала  тут  девка  одна, -  бесчеловечно настаивал  Федулыч,  - в
Петербурге она в услуженье жила, так говорила, будто все ахтерки - белетные.
Каждый месяц должны в части белет представлять!
     Анниньку словно обожгло: целый день она все эти слова слышит!
     - Федулыч! - с криком вырвалось у нее, - что я вам сделала? неужели вам
доставляет удовольствие оскорблять меня?
     С нее было довольно. Она чувствовала, что ее душит,  что еще одно слово
- и она не выдержит.


        НЕДОЗВОЛЕННЫЕ СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ

     Однажды, незадолго от катастрофы с Петенькой, Арина Петровна,  гостя  в
Головлеве, заметила,  что  Евпраксеюшка словно бы поприпухла. Воспитанная  в
практике крепостного  права, при котором беременность дворовых девок служила
предметом подробных и не лишенных занимательности  исследований  и считалась
чуть не доходною статьею,  Арина Петровна имела на этот счет взгляд острый и
безошибочный, так что для нее достаточно было остановить глаза  на  туловище
Евпраксеюшки,  чтобы  последняя,  без слов и  в полном  сознании виновности,
отвернула от нее свое загоревшееся полымем лицо.
     -  Ну-тка,  ну-тка,  сударка! смотри  на  меня! тяжела?  -  допрашивала
опытная  старушка  провинившуюся  голубицу;  но  в  голосе  ее не  слышалось
укоризны, а,  напротив, он звучал  шутливо, почти  весело, словно пахнуло на
нее старым, хорошим времечком.
     Евпраксеюшка, не то  стыдливо,  не  то самодовольно, безмолвствовала, и
только пуще и пуще алели ее щеки под испытующим взглядом Арины Петровны.
     - То-то! еще вчера я смотрю - поджимаешься ты! Ходит,  хвостом вертит -
словно и  путевая! Да ведь меня,  брат, хвостами-то  не обманешь! Я на  пять
верст вперед ваши девичьи штуки вижу! Ветром, что ли, надуло? с которых пор?
Признавайся! сказывай!
     Последовал  подробный допрос  и  не  менее  подробное объяснение. Когда
замечены первые признаки? имеется ли на  примете бабушка-повитушка? знает ли
Порфирий  Владимирыч об ожидающей его радости? бережет ли себя Евпраксеюшка,
не

     поднимает  ли  чего  тяжелого?  и  т.  д.  Оказалось,  что Евпраксеюшка
беременна уж пятый месяц; что  бабушки-повитушки на примете покуда  еще нет;
что Порфирию  Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а
только сложил руки  ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел на образ, в
знак того, что все от бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит; что,
наконец, Евпраксеюшка  однажды не остереглась, подняла  самовар  и  в ту  же
минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
     -  Однако,  оглашенные вы,  как  я  на  вас  посмотрю! -  тужила  Арина
Петровна, выслушавши  эти признания, - придется, видно, мне самой в это дело
взойти!  На-тко, пятый месяц беременна, а  у  них даже  бабушки-повитушки на
примете нет! Да ты хоть бы Улитке, глупая, показалась!
     - И то собиралась, да барин Улитушку-то не очень...
     - Вздор,  сударыня,  вздор! Там, провинилась  ли,  нет ли Улитка  перед
барином - это  само  собой! а тут  этакой случай - а он  на-поди!  Что  нам,
целоваться, что ли, с ней? Нет, неминучее дело, что мне самой придется в это
дело вступиться!
     Арина Петровна хотела было взгрустнуть, пользуясь этим случаем, что вот
и до сих пор, даже на старости лет, ей приходится тяготы носить;  но предмет
разговора  был  так  привлекателен,  что  она  только  губами   чмокнула   и
продолжала:
     -  Ну,  сударка, теперь  только  распоясывайся! Любо  было  кататься  -
попробуй-ка саночки  повозить! Попробуй! попробуй! Я вот трех сынов да дочку
вырастила, да пятерых детей маленькими  схоронила - я знаю!  Вот  они где  у
нас, мужчинки-то, сидят! - прибавила она, ударяя себя кулаком по затылку.
     И вдруг ее словно озарило.
     - Батюшки! да, никак, еще под постный день! Постой, погоди! сосчитаю!
     Начали по пальцам считать, сочли раз,  другой, третий - выходило именно
как раз под постный день.
     - Ну, так, так!  это  -  святой-то  человек! Ужо, погоди, подразню его!
Молитвенник-то  наш!  в  какую  рюху  попал!  подразню! не  я буду,  если не
подразню! - шутила старушка.
     Действительно, в  тот  же день,  за вечерним  чаем, Арина  Петровна,  в
присутствии Евпраксеюшки, подшучивала над Иудушкой.
     -  Смиренник-то  наш!  смотри, какую штуку  удрал!  Уж, и взаправду, не
ветром ли крале-то твоей надуло? Ну, брат, удивил!

     Иудушка  сначала  брезгливо  пожимался  при  маменькиных  шуточках,  но
убедившись,  что Арина Петровна говорит "по-родственному", "всей душой", - и
сам мало-помалу повеселел.
     - Проказница  вы,  маменька!  право, проказница!  -  шутил и он в  свою
очередь; но, впрочем, по своему обыкновению,
     отнесся к предмету семейного разговора уклончиво.
     -  Чего  "проказница"! серьезно  об этом переговорить надо!  Ведь это -
какое  дело-то!  "Тайна" тут - вот  я тебе что скажу! Хоть  и  не  настоящим
манером, а все-таки...  Нет,  надо  очень, да  и как еще очень  об этом деле
поразмыслить! Ты как думаешь: здесь,  что ли, ей рожать велишь или  в  город
повезешь?
     -  Не  знаю  я,  маменька,  ничего  я,  душенька, не  знаю! - уклонялся
Порфирий Владимирыч, - проказница вы! право, проказница!
     - Ну, так  постой же, сударка! Ужо мы с тобой на  прохладе об этом деле
потолкуем! И как, и  что - все подробно определим! А то ведь эти  мужчинки -
им бы только прихоть свою исполнить, а потом отдувайся  наша сестра  за них,
как знает!
     Сделавши свое открытие, Арина  Петровна почувствовала  себя  как рыба в
воде. Целый вечер проговорила она с  Евпраксеюшкой и наговориться