ина  Петровна много  раз уже рассказывала  детям эпопею  своих первых
шагов на арене благоприобретения, но, по-видимому, она и доднесь не утратила
в их глазах интереса

     новизны. Порфирий Владимирыч  слушал маменьку, то улыбаясь, то вздыхая,
то  закатывая глаза,  то опуская  их, смотря  по  свойству  перипетий, через
которые она проходила. А Павел Владимирыч даже большие глаза раскрыл, словно
ребенок, которому рассказывают знакомую, но никогда не надоедающую сказку.
     - А вы, чай, думаете, даром состояние-то матери досталось! - продолжала
Арина Петровна,  - нет,  друзья мои! даром-то  и прыщ на носу не  вскочит: я
после первой-то покупки  в  горячке шесть  недель  вылежала!  Вот  теперь  и
судите:  каково мне видеть,  что после таких-то,  можно сказать,  истязаний,
трудовые мои денежки, ни дай ни вынеси за что, в помойную яму выброшены!
     Последовало  минутное молчание.  Порфирий Владимирыч готов был  ризы на
себе разодрать, но опасался, что в  деревне,  пожалуй,  некому  починить  их
будет;  Павел Владимирыч, как только кончилась "сказка" о благоприобретении,
сейчас же опустился, и лицо его приняло прежнее апатичное выражение.
     - Так вот  я  затем вас и призвала, - вновь начала  Арина  Петровна,  -
судите вы меня с ним, со злодеем! Как вы скажете, так и будет! Его осудите -
он будет виноват, меня осудите - я виновата буду. Только уж  я себя злодею в
обиду не дам! - прибавила она совсем неожиданно.
     Порфирий Владимирыч почувствовал, что праздник на его улице наступил, и
разошелся  соловьем.  Но,  как истинный кровопивец, он  не  приступил к делу
прямо, а начал с околичностей.
     - Если вы позволите  мне,  милый друг маменька, выразить  мое мнение, -
сказал он,  - то вот оно в двух словах: дети обязаны повиноваться родителям,
слепо следовать указаниям их, покоить их в  старости - вот  и все. Что такое
дети, милая маменька? Дети - это любящие существа, в которых все, начиная от
них  самих и кончая  последней тряпкой,  которую они на себе  имеют,  -  все
принадлежит  родителям.   Поэтому  родители  могут  судить  детей;  дети  же
родителей -  никогда.  Обязанность детей -  чтить, а не судить. Вы говорите:
судите  меня с ним! Это великодушно,  милая  маменька,  веллли-ко-лепно!  Но
можем  ли мы без страха даже подумать  об этом, мы, от первого дня  рождения
облагодетельствованные  вами  с  головы  до  ног? Воля ваша,  но  это  будет
святотатство, а не суд! Это будет такое святотатство, такое святотатство...
     - Стой! погоди! коли ты говоришь, что не можешь меня судить, так оправь
меня, а его осуди!- прервала его Арина

     Петровна, которая вслушивалась  и никак не могла разгадать: какой-такой
подвох у Порфишки-кровопивца в голове засел.
     - Нет, голубушка маменька, и этого не могу! Или, лучше сказать, не смею
и не имею  права.  Ни оправлять,  ни  обвинять - вообще судить не могу. Вы -
мать, вам одним известно, как с нами, вашими детьми, поступать. Заслужили мы
-  вы наградите нас, провинились - накажите. Наше дело - повиноваться,  а не
критиковать. Если  б вам пришлось даже и переступить, в минуту родительского
гнева,  меру  справедливости  - и  тут мы не смеем роптать,  потому что пути
провидения скрыты от нас.  Кто знает?  Может быть, это и нужно так! Так-то и
здесь: брат Степан поступил низко, даже, можно сказать, черно, но определить
степень возмездия, которое он заслуживает за свой поступок, можете вы одни!
     - Стало быть, ты отказываешься? Выпутывайтесь, мол, милая маменька, как
сами знаете!
     - Ах,  маменька, маменька! и  не грех это вам!  Ах-ах-ах! Я говорю: как
вам  угодно решить  участь брата Степана, так пусть  и будет  -  а вы... ах,
какие вы черные мысли во мне предполагаете!
     -  Хорошо.  Ну,  а  ты  как?  -   обратилась  Арина  Петровна  к  Павлу
Владимирычу.
     - Мне что  ж! Разве вы меня послушаетесь? - заговорил  Павел Владимирыч
словно сквозь сон, но потом неожиданно  захрабрился и продолжал: - Известно,
виноват... на куски  рвать... в ступе истолочь... вперед известно... мне что
ж!
     Пробормотавши эти бессвязные слова,  он остановился и с разинутым  ртом
смотрел на мать, словно сам не верил ушам своим.
     - Ну, голубчик, с тобой - после! - холодно оборвала его Арина Петровна,
- ты, я вижу,  по Степкиным следам идти хочешь... ах, не ошибись, мой  друг!
Покаешься после - да поздно будет!
     -  Я  что  ж!  Я  ничего!..   Я  говорю:  как  хотите!  что  же  тут...
непочтительного? - спасовал Павел Владимирыч.
     - После, мой друг, после с тобой поговорим! Ты думаешь, что офицер, так
и  управы на тебя не найдется!  Найдется, голубчик, ах, как  найдется!  Так,
значит, вы оба от судбища отказываетесь?
     - Я, милая маменька...
     - И я тоже. Мне что! По мне, пожалуй, хоть на куски...
     - Да замолчи, Христа ради... недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала,
что  имела   право   сказать   "негодяй",  но,  ради   радостного  свидания,
воздержалась.) Ну, ежели вы

     отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот
какое мое решение будет: попробую и еще  раз добром  с ним поступить: отделю
ему  папенькину  вологодскую  деревнюшку,  велю   там  флигелечек  небольшой
поставить  -  и  пусть  себе живет,  вроде  как убогого,  на прокормлении  у
крестьян!
     Хотя Порфирий Владимирыч и отказался от суда над братом, но великодушие
маменьки так поразило его, что он никак  не решился скрыть  от  нее  опасные
последствия, которые влекла за собой сейчас высказанная мера.
     - Маменька! -  воскликнул он, - вы  больше, чем  великодушны! Вы видите
перед  собой поступок... ну, самый  низкий, черный  поступок...  и вдруг все
забыто,   все  прощено!  Веллли-ко-лепно.  Но  извините   меня...  боюсь  я,
голубушка, за вас! Как  хотите меня судите,  а на вашем месте... я бы так не
поступил!
     - Это почему?
     - Не знаю...  Может быть, во  мне нет  этого  великодушия... этого, так
сказать, материнского чувства... Но  все  как-то сдается:  а что, ежели брат
Степан,   по  свойственной  ему  испорченности,  и  с   этим   вторым  вашим
родительским благословением поступит точно так же, как и с первым?
     Оказалось, однако, что соображение это уж было в виду у Арины Петровны,
но что,  в  то же время, существовала и другая  сокровенная мысль, которую и
пришлось теперь высказать.
     -  Вологодское-то именье  ведь  папенькино,  родовое, -  процедила  она
сквозь зубы, - рано или поздно все-таки придется ему  из папенькинова имения
часть выделять.
     - Понимаю я это, милый друг маменька...
     - А коли понимаешь, так, стало быть, понимаешь и  то, что выделивши ему
вологодскую-то деревню,  можно обязательство с  него  стребовать, что  он от
папеньки отделен и всем доволен?
     -  Понимаю  и это, голубушка  маменька.  Большую  вы тогда,  по доброте
вашей, ошибку сделали! Надо было тогда,  как вы дом  покупали,  - тогда надо
было обязательство с него взять, что он в папенькино именье не вступщик!
     - Что делать! не догадалась!
     -  Тогда он, на радостях-то,  какую угодно бумагу бы подписал! А вы, по
доброте вашей... ах, какая это ошибка была! такая ошибка! такая ошибка!
     - "Ах" да "ах"  - ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время  было. Теперь
ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела - тут  тебя и
нет! А впрочем, не об бумаге и  речь:  бумагу, пожалуй,  я и теперь сумею от
него вытребовать.

     Папенька-то не сейчас, чай,  умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть
надо. Не  выдаст бумаги  -  можно  и  на порог ему указать: жди  папенькиной
смерти! Нет, я  все-таки  знать желаю:  тебе не  нравится, что я вологодскую
деревнюшку хочу ему отделить!
     - Промотает он ее, голубушка! дом промотал - и деревню промотает!
     - А промотает, так пусть на себя и пеняет!
     - К вам же ведь он тогда придет!
     - Ну нет, это дудки! И на порог к себе его не  пущу! Не только хлеба  -
воды  ему,  постылому, не  вышлю! И люди меня  за это  не  осудят, и бог  не
накажет.  На-тко! дом прожил,  имение прожил - да разве  я  крепостная  его,
чтобы всю жизнь на него одного припасать? Чай, у меня и другие дети есть!
     - И все-таки к вам он придет. Наглый ведь он, голубушка маменька!
     - Говорю тебе:  на порог не пущу! Что ты, как сорока, заладил: "придет"
да "придет" - не пущу!
     Арина Петровна умолкла и уставилась  глазами в окно. Она  и сама смутно
понимала,  что  вологодская  деревнюшка  только  временно  освободит  ее  от
"постылого", что в конце концов он все-таки и ее промотает, и опять придет к
ней, и что,  как мать, она  не может отказать ему  в угле, но мысль,  что ее
ненавистник останется при  ней навсегда, что он,  даже заточенный в контору,
будет, словно  привидение, ежемгновенно  преследовать  ее  воображение - эта
мысль до такой степени давила ее, что она невольно всем телом вздрагивала.
     -  Ни  за  что!  - крикнула она  наконец, стукнув кулаком  по  столу  и
вскакивая с кресла.
     А  Порфирий  Владимирыч  смотрел  на  милого  друга  маменьку и скорбно
покачивал в такт головою.
     - А ведь вы, маменька, гневаетесь! - наконец произнес он таким умильным
голосом, словно собирался у маменьки брюшко пощекотать.
     - А по-твоему, в пляс, что ли, я пуститься должна?
     - А-а-ах!  а что в  Писании  насчет  терпенья-то  сказано?  В терпении,
сказано, стяжите  души ваши!  в терпении - вот как!  Бог-то,  вы думаете, не
видит?  Нет, он  все  видит,  милый  друг  маменька!  Мы, может  быть,  и не
подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и  этак примерим, -  а он там
уж и решил: дай,  мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах!  а я-то думал,  что вы,
маменька, паинька!
     Но  Арина Петровна  очень хорошо поняла, что Порфишка-кровопивец только
петлю закидывает, и потому окончательно рассердилась.
     -  Шутовку ты,  что  ли, из меня  сделать хочешь! - прикрикнула  она на
него, -  мать об деле говорит,  а  он  - скоморошничает! Нечего  зубы-то мне
заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери
на шее, оставить хочешь!
     - Точно так, маменька, если милость ваша  будет. Оставить его на том же
положении, как и теперь, да и бумагу насчет наследства от него вытребовать.
     - Так...  так... знала я, что ты это  присоветуешь. Ну хорошо. Положим,
что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда
подле  себя видеть, -  ну, да видно  пожалеть обо мне некому. Молода  была -
крест  несла, а  старухе  и подавно от креста отказываться не след. Допустим
это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с  папенькой живы - ну  и он
будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
     - Маменька! друг мой! Зачем же черные мысли?
     -  Черные ли, белые  ли - подумать  все-таки надо.  Не  молоденькие мы.
Поколеем оба - что с ним тогда будет?
     - Маменька! да неужто ж вы на нас,  ваших детей, не  надеетесь? в таких
ли мы правилах вами были воспитаны?
     И Порфирий Владимирыч взглянул на нее одним из тех загадочных взглядов,
которые всегда приводили ее в смущение.
     - Закидывает! - откликнулось в душе ее.
     - Я, маменька, бедному-то еще с большею радостью помогу!  богатому что!
Христос с  ним! у богатого  и своего довольно!  А  бедный  - знаете  ли, что
Христос про бедного-то сказал!
     Порфирий Владимирыч встал и поцеловал у маменьки ручку.
     -  Маменька! Позвольте мне брату два фунта табаку подарить! -  попросил
он.
     Арина Петровна не отвечала. Она смотрела на него и  думала: неужто он в
самом деле такой кровопивец, что брата родного на улицу выгонит?
     -  Ну,  делай  как  знаешь! В Головлеве  так в  Головлеве  ему  жить! -
наконец, сказала она, - окружил ты меня кругом! опутал!  начал  с  того: как
вам,  маменька, будет угодно! а под конец заставил-таки меня под свою  дудку
плясать! Ну, только слушай ты меня!  Ненавистник он  мне, всю жизнь он  меня
казнил  да  позорил,  а  наконец  и  над  родительским  благословением  моим
надругался, а все-таки, если ты его за порог выгонишь или


     в люди заставишь идти - нет тебе  моего благословения! Нет, нет  и нет!
Ступайте  теперь  оба  к  нему!  чай,  он  и  буркалы-то свои проглядел, вас
высматриваючи!
     Сыновья ушли,  а  Арина Петровна встала у окна и следила,  как  они, ни
слова друг другу не говоря, переходили через красный двор к конторе. Порфиша
беспрестанно снимал картуз  и крестился: то на церковь, белевшуюся вдали, то
на часовню, то на деревянный столб, к которому  была  прикреплена кружка для
подаяний. Павлуша, по-видимому, не мог оторвать глаз от своих новых сапогов,
на кончике которых так и переливались лучи солнца.
     - И для  кого  я  припасала!  ночей недосыпала,  куска недоедала... для
кого? - вырвался из груди ее вопль.


        x x x

     Братцы уехали;  головлевская усадьба запустела.  С  усиленною ревностью
принялась  Арина Петровна  за  прерванные  хозяйственные  занятия;  притихла
стукотня поварских ножей на кухне, но зато удвоилась деятельность в конторе,
в  амбарах, кладовых, погребах и т. д. Лето-припасуха приближалось  к концу;
шло варенье,  соленье, приготовление впрок;  отовсюду  стекались  запасы  на
зиму,  из всех  вотчин  возами  привозилась  бабья  натуральная  повинность:
сушеные грибы, ягоды, яйца,  овощи  и  проч. Все это мерялось, принималось и
присовокуплялось к запасам прежних годов. Недаром у головлевской барыни была
выстроена   целая   линия  погребов,  кладовых  и   амбаров;  все  они  были
полным-полнехоньки, и немало  было в  них  порченого материала,  к  которому
приступить нельзя было, ради гнилого запаха. Весь этот материал сортировался
к концу лета, и та  часть  его, которая оказывалась ненадежною, сдавалась  в
застольную.
     -  Огурчики-то еще хороши, только  сверху  немножко  словно  поослизли,
припахивают, ну да уж пусть дворовые полакомятся, - говорила Арина Петровна,
приказывая оставить то ту, то другую кадку.
     Степан Владимирыч удивительно  освоился с  своим  новым  положением. По
временам  ему   до  страсти  хотелось   "дерябнуть",  "куликнуть"  и  вообще
"закатиться", (у него, как увидим дальше, были даже деньги для этого), но он
с самоотвержением воздерживался,  словно рассчитывая, что "самое время"  еще
не наступило. Теперь он был ежеминутно занят, ибо принимал живое и суетливое
участие  в  процессе  припасания,  бескорыстно радуясь  и печалясь  удачам и
неудачам головлевского

     скопидомства. В каком-то  азарте пробирался он от конторы к погребам, в
одном халате, без шапки,  хоронясь от матери позади деревьев  и всевозможных
клетушек,  загромождавших  красный  двор  (Арина Петровна,  впрочем,  не раз
замечала его  в  этом  виде, и закипало-таки  ее  родительское сердце,  чтоб
Степку-балбеса хорошенько осадить,  но, по размышлении, она махнула на  него
рукой), и там с лихорадочным нетерпением  следил, как разгружались  подводы,
приносились с усадьбы банки, бочонки, кадушки, как все это сортировалось  и,
наконец,  исчезало  в зияющей  бездне погребов  и кладовых. В  большей части
случаев он оставался доволен.
     -  Сегодня рыжиков из Дубровина  привезли две  телеги -  вот, брат, так
рыжики! -  в восхищении сообщал он  земскому,  - а мы уж думали, что на зиму
без рыжиков  останемся!  Спасибо, спасибо  дубровинцам! молодцы  дубровинцы!
выручили!
     Или:
     - Сегодня мать  карасей в  пруду наловить велела - ах, хороши  старики!
Больше  чем  в  пол-аршина есть! Должно  быть, мы  всю  эту  неделю карасями
питаться будем!
     Иногда, впрочем, и печалился.
     -  Огурчики-то,  брат, нынче не удались!  Корявые  да с пятнами  -  нет
настоящего  огурца,  да  и  шабаш!  Видно,  прошлогодними будем питаться,  а
нынешние - в застольную, больше некуда!
     Но вообще хозяйственная система Арины Петровны не удовлетворяла его.
     -  Сколько,  брат,  она  добра  перегноила -  страсть!  Таскали  нынче,
таскали: солонину, рыбу, огурцы - все в застольную  велела отдать! Разве это
дело? разве расчет таким образом хозяйство вести! Свежего запасу пропасть, а
она и не прикоснется к нему, покуда всей старой гнили не приест!
     Уверенность Арины Петровны, что  с Степки-балбеса какую  угодно  бумагу
без труда стребовать можно, оправдалась вполне.  Он не только без возражений
подписал все присланные ему матерью бумаги, но даже хвастался в тот же вечер
земскому:
     - Сегодня, брат, я  все бумаги подписывал.  Отказные все - чист теперь!
Ни  плошки, ни ложки - ничего теперь у меня нет, да и впредь не предвидится!
Успокоил старуху!
     С братьями он расстался мирно и был в восторге, что теперь у него целый
запас  табаку.  Конечно, он не мог  воздержаться, чтоб  не обозвать  Порфишу
кровопивушкой и Иудушкой, но выражения эти совершенно незаметно утонули в

     целом  потоке болтовни,  в которой нельзя было уловить ни одной связной
мысли.  На прощанье братцы  расщедрились и даже дали денег,  причем Порфирий
Владимирыч сопровождал свой дар следующими словами:
     - Маслица в лампадку занадобится или богу  свечечку поставить захочется
-  ан  деньги-то и есть! Так-то,  брат!  Живи-ко  брат,  тихо да смирно  - и
маменька будет тобой довольна, и тебе  будет  покойно, и  всем  нам весело и
радостно. Мать - ведь она добрая, друг!
     - Добрая-то добрая, -  согласился  и  Степан  Владимирыч,  - только вот
солониной протухлой кормит!
     - А  кто виноват? кто над родительским благословением надругался? - сам
виноват,  сам именьице-то  спустил! А именьице-то  какое  было: кругленькое,
превыгодное,  пречудесное именьице! Вот  кабы  ты  повел себя скромненько да
ладненько,  ел  бы ты  и  говядинку  и  телятинку, а не то так  и соусцу  бы
приказал. И  всего было бы  у тебя  довольно:  и картофельцу,  и капустки, и
горошку... Так ли, брат, я говорю?
     Если б Арина Петровна слышала этот диалог, наверно, она не воздержалась
бы, чтоб не  сказать: ну, затарантила таранта! Но Степка-балбес именно тем и
счастлив был, что  слух его, так сказать, не  задерживал посторонних  речей.
Иудушка мог говорить сколько угодно и быть вполне уверенным, что ни одно его
слово не достигнет по назначению.
     Одним словом,  Степан Владимирыч проводил  братьев дружелюбно и  не без
самодовольства  показал  Якову-земскому  две  двадцатипятирублевые  бумажки,
очутившиеся в его руке после прощания.
     - Теперь,  брат, мне  надолго  станет! - сказал он, - табак у нас есть,
чаем  и  сахаром  мы обеспечены, только вина недоставало  -  захотим, и вино
будет! Впрочем, покуда еще придержусь - времени теперь нет, на погреб бежать
надо! Не присмотри крошечку  - мигом  растащат!  А видела, брат,  она  меня,
видела, ведьма, как я однажды около застольной по  стенке пробирался.  Стоит
это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов недосчитываюсь,
- ан вон оно что!
     Но  вот наконец и октябрь на  дворе: полились дожди, улица  почернела и
сделалась непроходимою. Степану Владимирычу некуда было выйти, потому что на
ногах  у  него были  заношенные папенькины туфли, на плечах старый папенькин
халат. Безвыходно  сидел он у окна  в  своей  комнате и сквозь двойные  рамы
смотрел  на  крестьянский  поселок, утонувший  в  грязи.  Там,  среди  серых
испарений осени,  словно черные  точки, проворно мелькали  люди, которых  не
успела сломить летняя

     страда.  Страда не прекращалась, а только  получила новую обстановку, в
которой летние ликующие тоны заменились непрерывающимися осенними сумерками.
Овины  курились  за полночь, стук  цепов  унылою  дробью  разносился по всей
окрестности.  В барских  ригах тоже шла молотьба, и в конторе  поговаривали,
что вряд ли ближе масленицы управиться со всей массой господского хлеба. Все
глядело сумрачно, сонно,  все  говорило об  угнетении. Двери  конторы уже не
были отперты настежь, как летом, и  в  самом ее помещении плавал сизый туман
от испарений мокрых полушубков.
     Трудно  сказать, какое впечатление  производила  на Степана Влад