Головлеве: с песочком суглиночек-то! Ну, и капитал у тебя...
я ведь, брат, ничего не знаю. Знаю только, что ты крестьян на выкуп отдал, а
что  и как - никогда я этим  не интересовался. Вот  и сегодня; еду к тебе  и
говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал  есть! а впрочем, думаю,
если и есть  у  него капитал, так уж, наверное, он  насчет  его распоряжение
сделал!
     Больной отвернулся и тяжело вздыхал.
     -  Не сделал?  ну,  и тем  лучше,  мой  друг!  По  закону  -  оно  даже
справедливее. Ведь не  чужим, а своим же присным достанется. Я вот на что уж
хил - одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение
делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо,
голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз... закон!
     Это было ужасно. Павлу Владимирычу почудилось,  что он заживо  уложен в
гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может  ни одним
членом пошевельнуть и выслушивает, как кровопивец ругается над телом его.
     -  Уйди...  ради  Христа...  уйди!  - начал он  наконец  молить  своего
мучителя.
     - Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь... стыдно, мой
друг, очень стыдно родного  брата не любить. Вот я  так тебя  люблю! И детям
всегда  говорю: хоть  брат  Павел и  виноват передо  мной,  а я его все-таки
люблю!  Так  ты,  значит,  не делал распоряжений -  и  прекрасно,  мой друг!
Бывает, впрочем,  иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без
родных, один... ну да уж я поприсмотрю... А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так
и быть, уйду! Дай только богу помолюсь!
     Он встал, сложил ладони и наскоро пошептал:
     -  Прощай, друг!  не беспокойся!  Почивай себе хорошохонько - может,  и
даст  бог! А мы с маменькой  потолкуем  да  поговорим  - может  быть,  что и
попридумаем! Я, брат,  постненького себе к  обеду изготовить просил... рыбки
солененькой, да грибков, да капустки - так ты уж меня извини! Что? или опять
надоел?  Ах,  брат,  брат!..  ну-ну,  уйду,  уйду!  Главное,  мой  друг,  не
тревожься, не  волнуй себя -  спи  себе да почивай!  Хрр... хрр... - шутливо
поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
     - Кровопивец! - раздалось ему  вслед  таким пронзительным  криком,  что
даже он почувствовал, что его словно обожгло.
     * * *

     Покуда Порфирий  Владимирыч растабарывает  на антресолях, внизу бабушка
Арина  Петровна  собрала  вокруг  себя  молодежь  (не  без  цели  что-нибудь
выведать) и беседует с нею.
     - Ну, ты как? - обращается она к старшему внучку, Петеньке.
     - Ничего, бабушка, вот на будущий год в офицеры выйду.
     - Выйдешь ли? который уж  ты  год обещаешь!  Экзамены,  что  ли,  у вас
трудные - бог тебя знает!
     - Он, бабушка, на  последних экзаменах из "Начатков"  срезался. Батюшка
спрашивает: что  есть бог?  он:  бог  есть  дух... и есть  дух...  и святому
духу...
     - Ах, бедный ты, бедный! как же это ты  так?  Вот они,  сироты - и  то,
чай, знают!
     -  Еще  бы!  бог  есть  дух,  невидимый...  -  спешит  блеснуть  своими
познаниями Аннинька.
     - Его же никто же не виде нигде же, - перебивает Любинька.
     - Всеведущий, всеблагий, всемогущий, вездесущий, - продолжает Аннинька.
     - Камо пойду от духа твоего и  от  лица твоего  камо бежу? аще взыду на
небо - тамо еси, аще сниду во ад - тамо еси...
     - Вот и ты бы  так  отвечал, - с эполетами теперь был бы. А ты, Володя,
что с собой думаешь?
     Володя багровеет и молчит.
     -  Тоже,  видно: "и святому духу"!  Ах, детки,  детки! На вид какие  вы
шустрые, а никак  науку преодолеть не можете. И добро бы отец у вас баловник
был... что, как он теперь с вами?
     - Все то же, бабушка.
     - Колотит? А я ведь слыхала, что он перестал драться-то?
     - Меньше, а все-таки... А главное, надоедает уж очень.
     - Этого я что-то уж и не понимаю. Как это отец надоедать может?
     -  Очень,  бабушка, надоедает.  Ни  уйти  без  спросу нельзя,  ни взять
что-нибудь... совсем подлость!
     - А вы бы спрашивались! язык-то, чай, не отвалится!
     - Нет уж. С ним  только  заговори, он  потом и не отвяжется.  Постой да
погоди,  потихоньку  да   полегоньку...   уж  очень,   бабушка,   скучно  он
разговаривает!

     - Он, бабушка, за  нами у  дверей  подслушивает.  Только  на  днях  его
Петенька и накрыл...
     - Ах, вы проказники! Что ж он?
     - Ничего. Я  ему говорю: это не дело,  папенька, у дверей подслушивать;
пожалуй, недолго и нос вам расквасить! А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат,
яко тать в нощи!
     -  Он,  бабушка, на  днях  яблоко в саду поднял да к  себе в  шкапик  и
положил, а я взял да и съел.  Так  он потом искал  его, искал,  всех людей к
допросу требовал...
     - Что это! скуп, что ли, он очень сделался?
     - Нет,  и не  скуп, а так  как-то... пустяками все  занимается. Бумажки
прячет, паданцев ищет...
     - Он всякое утро проскомидию у себя в кабинете служит,  а потом  нам по
кусочку просвиры дает... черствой-пречерствой! Только мы однажды с ним штуку
сделали: подсмотрели, где у него  просвиры лежат,  надрезали в просвире дно,
вынули мякиш да чухонского масла и положили!..
     - Однако ж, вы тоже... головорезы!
     - Нет, вы представьте на другой  день его удивленье! Просвира, да еще с
маслом!
     - Чай, на порядках досталось вам!
     - Ничего...  Только целый день плевался и  все словно про себя говорил:
шельмы! Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли. А ведь он, бабушка, вас
боится!
     - Чего меня бояться... не пугало, чай!
     - Боится - это верно; думает, что вы проклянете его. Он этих проклятиев
- страх как трусит!
     Арина Петровна задумывается. Сначала ей приходит на мысль: а что, ежели
и в  самом деле... прокляну? Так-таки возьму  да и прокляну...  прроклинаю!!
Потом  на смену этой  мысли поступает другой, более насущный  вопрос: что-то
Иудушка?  какие-то  проделки  он  там,  наверху,  проделывает?  так,  чай, и
извивается! Наконец ее осеняет счастливая мысль.
     -  Володя!  -  говорит  она,  -  ты,  голубчик,  легонький!  сходил  бы
потихоньку да подслушал бы, что у них там?
     - С удовольствием, бабушка.
     Володенька на цыпочках направляется к дверям и исчезает в них.
     -  Как  это  вы  к  нам сегодня  надумали?  -  начинает  Арина Петровна
допрашивать Петеньку.
     - Мы, бабушка, давно собирались, а сегодня Улитушка прислала с нарочным
сказать,  что доктор был и что не нынче, так  завтра дядя непременно умереть
должен.
     - Ну, а насчет наследства... был у вас разговор?

     -  Мы,  бабушка,  целый  день   все  об  наследствах  говорим.  Он  все
рассказывает,  как прежде, еще до дедушки  было... даже  Горюшкино, бабушка,
помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было - нам
бы Горюшкино-то принадлежало! И дети-то, говорит, бог знает от кого - ну, да
не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у  себя и бревна  не
замечаем... так-то брат!
     - Ишь ведь какой! Замужем, чай, тетенька-то была; коли что и было - все
муж прикрыл!
     - Право, бабушка. И  всякий раз,  как мы мимо Горюшкина едем, всякий-то
раз  он эту  историю поднимает! И бабушка Наталья Владимировна,  говорит, из
Горюшкина  взята  была  - по всем  бы  правам  ему в  головлевском роде быть
должно; ан папенька, покойник, за сестрою в приданое отдал! А дыни, говорит,
какие в Горюшкине росли! По двадцати фунтов весу - вот какие дыни!
     - Уж в двадцать фунтов!  чтой-то я об таких не  слыхивала! Ну, а насчет
Дубровина какие его предположения?
     -  Тоже в этом роде. Арбузы да дыни... пустяки все! В последнее  время,
впрочем,  все  спрашивал:  а  как  вы, детки, думаете, велик  у  брата Павла
капитал?  Он,  бабушка, уж  давно все вычислил: и  выкупной ссуды сколько, и
когда имение  в опекунский совет заложено, и  сколько долгу уплачено... Мы и
бумажку  видели, на которой он  вычисления  делал,  только  мы  ее, бабушка,
унесли...  Мы его, бабушка, этой бумажкой чуть с  ума не свели! Он ее в стол
положит, а мы возьмем да в шкап переложим;  он в шкапу на  ключ запрет, а мы
подберем  ключ  да в просвиры  засунем...  Раз он  в  баню  мыться пошел,  -
смотрит, а на полке бумажка лежит!
     - Веселье у вас там!
     Возвращается Володенька; все глаза устремляются на него.
     - Ничего не слыхать, - сообщает он шепотом, - только и слышно, что отец
говорит: безболезненны, непостыдны, мирны, а дядя ему: уйди, кровопивец!
     - А насчет "распоряжения"... не слыхал?
     - Кажется, было что-то,  да не  разобрал...  Очень уж,, бабушка, плотно
отец дверь захлопнул. Жужжит - и только.  А  потом дядя  вдруг  как крикнет:
"у-уй-дди!" Ну, я поскорей-поскорей, да и сюда!
     - Хоть бы сиротам... - тоскует в раздумье Арина Петровна.
     - Уж  если  отцу достанется,  он,  бабушка, никому  ничего не  даст,  -
удостоверяет Петенька, - я даже так думаю, что он и нас-то наследства лишит.

     - Не в могилу же с собой унесет?
     - Нет, а какое-нибудь  средство выдумает. Он  намеднись недаром с попом
поговаривал: а что, говорит,  батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить -
много на это денег потребуется?
     - Ну, это он так... может, из любопытства...
     - Нет, бабушка, проект  у него какой-то  есть. Не на вавилонскую башню,
так в Афон пожертвует, а уж нам не даст!
     -  А большое,  бабушка,  у отца  имение  будет,  когда  дядя  умрет?  -
любопытствует Володенька.
     - Ну, это еще богу известно, кто прежде кого умрет.
     - Нет,  бабушка,  отец  наверно  рассчитывает.  Давеча,  только  мы  до
дубровинской ямы доехали, он даже картуз  снял, перекрестился:  слава  богу,
говорит, опять по своей земле поедем!
     - Он, бабушка, все уж  распределил. Лесок увидал: вот, говорит, кабы на
хозяина - ах, хорош бы был лесок! Потом на покосец посмотрел: ай да покосец!
смотри-ка,  смотри-ка стогов-то  что наставлено!  тут прежде  конный заводец
был.
     - Да, да... и лесок и  покосец - все ваше, голубчики, будет! - вздыхает
Арина Петровна, - батюшки! да, никак, на лестнице-то скрипнуло!
     -  Тише,  бабушка,  тише!  Это  он...  яко  тать  в  нощи...  у  дверей
подслушивает.
     Наступает  молчание; но  тревога  оказывается  ложною.  Арина  Петровна
вздыхает и шепчет про себя: ах,  детки, детки! Молодые люди в упор глядят на
сироток, словно пожрать их хотят; сиротки молчат и завидуют.
     - А вы, кузина, мамзель Лотар видели? - заговаривает Петенька.
     Аннинька и  Любинька  взглядывают друг  на друга, точно  спрашивают, из
истории это или из географии.
     - В "Прекрасной Елене"... она на театре Елену играет.
     - Ах да... Елена... это  Парис?  "Будучи  прекрасен  и молод, он разжег
сердца богинь"... Знаем! знаем! - обрадовалась Любинька.
     -  Это,  это  самое  и  есть.  А  как  она:  cas-ca-ader,  ca-as-ca-der
выделывает... прелесть!
     - У нас давеча доктор все "кувырком" пел.
     - "Кувырком" - это  покойная  Лядова... вот, кузина, прелесть-то  была!
Когда умерла, так тысячи две человек  за гробом шли... думали, что революция
будет!
     - Да  ты об театрах, что ли,  болтаешь? - вмешивается Арина Петровна, -
так им, мой друг, не по театрам ездить, а в монастырь...

     -  Вы,  бабушка,  все  нас  в  монастыре похоронить хотите! -  жалуется
Аннинька.
     - А вы, кузина, вместо  монастыря-то, в Петербург укатите.  Мы вам  там
все покажем!
     - У них, мой друг,  не удовольствия на уме должны быть, а божественное,
- продолжает наставительно Арина Петровна.
     -  Мы  их,  бабушка,  в Сергиеву  пустынь  на лихаче прокатим, -  вот и
божественное будет!
     У сироток даже глазки разгорелись и кончики носиков покраснели при этих
словах.
     - А как, говорят, поют у Сергия! - восклицает Аннинька.
     -  Сем уж, кузина, возьмите. Трисвятую песнь припевающе - даже отец так
не споет. А потом мы бы вас по всем трем Подьяческим покатали.
     - Мы  бы вас, кузина, всему-всему научили! В Петербурге ведь таких, как
вы, барышень очень много: ходят да каблучками постукивают.
     -  Разве  что этому научите! - вступается Арина Петровна, - уж оставьте
вы их,  Христа ради... учители! Тоже учить собрались... наукам, должно быть!
Вот я с ними, как Павел умрет, в Хотьков уеду... и так-то мы там заживем!
     - А вы все сквернословите! - вдруг раздалось в дверях.
     Посреди разговора никто и не слыхал, как подкрался Иудушка, яко  тать в
нощи. Он весь  в слезах, голова поникла, лицо бледно, руки сложены на груди,
губы  шепчут. Некоторое  время он ищет  глазами  образа, наконец находит и с
минуту возносит свой дух.
     - Плох!  ах, как плох!  -  наконец  восклицает он, обнимая милого друга
маменьку.
     - Неужто уж так?
     - Очень-очень дурен, голубушка... а помните,  каким  он прежде молодцом
был!
     - Ну, когда же молодцом... что-то я этого не помню!
     - Ах  нет, маменька, не говорите! Всегда он...  я как сейчас помню, как
он из  корпуса вышел: стройный такой,  широкоплечий, кровь с  молоком... Да,
да! Так-то, мой друг маменька! Все мы  под богом ходим! сегодня и здоровы, и
сильны, и пожить бы, и пожуировать бы, и сладенького скушать, а завтра...
     Он махнул рукой и умилился.
     - Поговорил ли он, по крайней мере?
     - Мало, голубушка; только и  молвил: прощай, брат! А ведь он, маменька,
чувствует! чувствует, что ему плохо приходится!

     - Будешь, батюшка, чувствовать, как грудь-то ходуном ходит!
     -  Нет,  маменька, я  не об  том.  Я  об прозорливости;  прозорливость,
говорят, человеку  дана; который  человек  умирает  -  всегда  тот  зараньше
чувствует. Вот грешникам - тем в этом утешенье отказано.
     - Ну-ну! об "распоряжении" не говорил ли чего?
     - Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да  я остановил. Нет, говорю,
нечего об распоряжениях разговаривать. Что  ты мне, брат,  по милости своей,
оставишь, я всему  буду  доволен, а ежели и ничего не оставишь - и  даром за
упокой помяну!  А как  ему, маменька,  пожить-то хочется!  так  хочется! так
хочется!
     - И всякому пожить хочется!
     -  Нет,  маменька, вот  я  об себе  скажу. Ежели  господу  богу  угодно
призвать меня к себе - хоть сейчас готов!
     - Хорошо, как к богу, а ежели к сатане угодишь?
     В  таком духе  разговор длится и до обеда,  и во время  обеда, и  после
обеда. Арине Петровне даже на  стуле не сидится от нетерпения. По мере того,
как Иудушка растабарывает, ей все чаще  и  чаще приходит  на мысль:  а  что,
ежели... прокляну? Но Иудушка даже и не подозревает того, что  в душе матери
происходит целая буря;  он смотрит  так ясно и продолжает себе потихоньку да
полегоньку притеснять милого друга маменьку своей безнадежною канителью.
     "Прокляну!  прокляну!  прокляну!"  -  все  решительнее  да  решительнее
повторяет про себя Арина Петровна.


        x x x

     В  комнатах пахнет ладаном, по дому  раздается  протяжное  пение, двери
отворены  настежь, желающие  поклониться  покойному приходят  и уходят.  При
жизни никто не обращал внимания на  Павла Владимирыча, со смертью его - всем
сделалось  жалко. Припоминали,  что он "никого не  обидел",  "никому грубого
слова  не  сказал",  "ни  на  кого  не  взглянул косо".  Все  эти  качества,
казавшиеся   прежде    отрицательными,    теперь    представлялись    чем-то
положительным,  и из  неясных обрывков  обычного  похоронного  празднословия
вырисовывался   тип  "доброго  барина".   Многие  в   чем-то   раскаивались,
сознавались, что по временам пользовались простотою покойного в ущерб ему, -
да ведь кто же знал, что этой простоте  так скоро конец  настанет? Жила-жила
простота,  думали, что ей и веку не будет,  а  она вдруг...  А была бы  жива
простота, - и теперь бы ее

     накаливали:  накаливай,  робята!  что  дуракам  в зубы  смотреть!  Один
мужичок принес Иудушке три целковых и сказал:
     - Должок  за мной покойному Павлу Владимирычу был. Записок промежду нас
не было - так вот!
     Иудушка взял деньги, похвалил мужичка и сказал, что он эти три целковых
на маслице для "неугасимой" отдаст.
     - И  ты, дружок, будешь  видеть, и  все будут  видеть, а душа покойного
радоваться будет. Может, он что-нибудь и вымолит там для тебя! Ты и не ждешь
- ан вдруг тебе бог счастье пошлет!
     Очень   возможно,  что  в   мирской  оценке  качеств  покойного  неясно
участвовало и сравнение.  Иудушку не любили.  Не  то чтобы его  нельзя  было
обойти, а очень уж он  пустяки любил, надоедал да приставал.  Даже земельные
участки немногие решались  у него кортомить, потому что он сдаст участок, да
за каждый лишний запаханный или  закошенный  вершок,  за каждую  пропущенную
минуту в уплате  денег  сейчас  начнет  съемщика по судам таскать. Многих он
так-то затаскал и сам ничего не выиграл  (его привычку кляузничать так везде
знали,  что, почти не разбирая дел,  отказывали в  его претензиях),  и народ
волокитами  да  прогулами разорил. "Не купи  двора, а купи соседа",  говорит
пословица, а у всех на знати, каков сосед головлевский барин. Нужды нет, что
мировой тебя оправит, он тебя своим судом,  сатанинским,  изведет. И так как
злость  (даже  не  злость,  а  скорее нравственное  окостенение),  прикрытая
лицемерием, всегда  наводит  какой-то  суеверный  страх,  то новые  "соседи"
(Иудушка очень приветливо называет  их  "соседушками")  боязливо кланялись в
пояс,  проходя мимо кровопивца,  который весь  в  черном  стоял  у  гроба  с
сложенными ладонями и воздетыми вверх глазами.
     Покуда покойник лежал в доме, домашние ходили на цыпочках,  заглядывали
в столовую  (там, на обеденном столе, был поставлен  гроб), качали головами,
шептались.  Иудушка  притворялся чуть живым,  шаркал по  коридору, заходил к
"покойничку",  умилялся,  поправлял  на гробе  покров и  шептался с становым
приставом,   который  составлял  описи  и  прикладывал  печати.  Петенька  и
Володенька  суетились  около  гроба, ставили  и  задвигали свечки,  подавали
кадило и  проч.  Аннинька  и  Любинька  плакали  и  сквозь слезы  тоненькими
голосами  подпевали   дьячкам  на  панихидах.  Дворовые  женщины,  в  черных
коленкоровых платьях, утирали передниками раскрасневшиеся от слез носы.
     Арина Петровна, тотчас  же,  как последовала смерть Павла  Владимирыча,
ушла в свою комнату и заперлась там. Ей было

     не до  слез,  потому что  она сознавала,  что  сейчас же должна была на
что-нибудь решиться. Оставаться в  Дубровине она и не думала... "ни за что!"
- следовательно, предстояло одно: ехать в Погорелку, имение сирот, то самое,
которое некогда представляло  "кусок", выброшенный ею непочтительной  дочери
Анне Владимировне. Принявши это решение, она почувствовала себя облегченною,
как будто Иудушка вдруг и навсегда  потерял всякую власть  над нею. Спокойно
пересчитала  пятипроцентные  билеты (капиталу  оказалось: своего  пятнадцать
тысяч да столько же сиротского, ею накопленного) и спокойно  же  сообразила,
сколько нужно  истратить денег, чтоб привести  погорелковский дом в порядок.
Затем  немедленно   послала  за  погорелковским  старостой,   отдала  нужные
приказания  насчет  найма  плотников и присылки в Дубровино  подвод  за ее и
сиротскими  пожитками,  велела  готовить  тарантас  (в  Дубровине  стоял  ее
собственный тарантас,  и она имела доказательства,  что он ее собственный) и
начала  укладываться.  К  Иудушке   она  не  чувствовала  ни  ненависти,  ни
расположения: ей просто сделалось противно с ним дело  иметь. Даже  ела  она
неохотно и мало, потому что с нынешнего дня приходилось есть уже не Павлово,
а Иудушкино. Несколько раз Порфирий Владимирыч заглядывал в ее комнату, чтоб
покалякать   с   милым  другом   маменькой  (он  очень   хорошо  понимал  ее
приготовления  к отъезду, но  делал вид, что  ничего  не замечает), но Арина
Петровна не допускала его.
     - Ступай, мой друг, ступай! - говорила она, - мне некогда.
     Через три дня у Арины Петровны все было  уже готово к отъезду. Отстояли
обедню, отпели  и  схоронили  Павла Владимирыча.