.  И прочие  христиане...  Не все  сейчас
умирают, а вообще...
     - То-то "вообще"! Вы всегда "вообще"! Думаете, что я и не вижу!
     - Что же ты видишь, мой друг?
     -  А то и вижу, что вы  меня за дурака считаете! Ну, и положим,  что  я
дурак, и пусть буду дурак! зачем же приходите к дураку? и не приходите! и не
беспокойтесь!
     -  Я и  не  беспокоюсь; я только вообще... что всякому  человеку предел
жизни положен...
     - Ну, и ждите!
     Арина  Петровна понурила голову и раздумывала. Она очень хорошо видела,
что дело ее стоит плохо, но


     безнадежность будущего  до  того терзала  ее,  что  даже очевидность не
могла убедить в бесплодности дальнейших попыток.
     - Не знаю, за что ты меня ненавидишь! - произнесла она наконец.
     -  Нисколько... я вас... нисколько!  Я  даже очень... Помилуйте! вы нас
так вели... всех ровно...
     Он  говорил  это  порывисто,  захлебываясь;  в звуках  голоса  слышался
какой-то  надорванный  и  в  то  же  время  торжествующий  хохот:  в  глазах
показались искры; плечи и ноги беспокойно вздрагивали.
     - Может, я и в самом деле чем-нибудь провинилась, так уж прости, Христа
ради!
     Арина  Петровна встала  и поклонилась, коснувшись рукой до земли. Павел
Владимирыч закрыл глаза и не отвечал.
     - Положим, что насчет недвижимости... Это точно, что в теперешнем твоем
положении нечего и  думать, чтобы распоряжения делать... Порфирий - законный
наследник, ну пускай ему недвижимость и достается... А движимость, а капитал
как? - решилась прямо объясниться Арина Петровна.
     Павел Владимирыч  вздрогнул, но молчал. Очень возможно, что  при  слове
"капитал" он совсем  не об инсинуациях Арины Петровны помышлял, а просто ему
подумалось: вот и сентябрь на дворе, проценты получать надобно... шестьдесят
семь  тысяч шестьсот на пять  помножить да  на два потом разделить - сколько
это будет?
     -  Ты, может быть, думаешь, что  я  смерти твоей желаю, так разуверься,
мой друг! Ты только  живи, а  мне, старухе, и  горюшка мало! Что мне! мне  и
тепленько,  и  сытенько у  тебя,  и даже  ежели  из сладенького  чего-нибудь
захочется  - все  у меня есть! Я  только насчет того говорю, что  у христиан
обычай такой есть, чтобы в ожидании предбудущей жизни...
     Арина Петровна остановилась, словно искала подходящего слова.
     - Присных своих обеспечивать, - докончила она, смотря в окно.
     Павел Владимирыч лежал  неподвижно  и потихоньку откашливался, ни одним
движением не выказывая, слушает  он или  нет. По-видимому, причитания матери
надоели ему.
     - Капитал-то можно бы при жизни из рук в руки передать, - молвила Арина
Петровна,  как   бы   вскользь  бросая  предположение  и   вновь  принимаясь
рассматривать на свет свои руки.
     Больной  чуть-чуть дрогнул,  но  Арина  Петровна  не заметила  этого  и
продолжала:

     - Капитал, мой  друг, и по закону к перемещению допускается. Потому это
вещь наживная: вчера  он был, сегодня  - нет  его. И  никто в  нем отчета не
может спрашивать - кому хочу, тому и отдаю.
     Павел Владимирыч вдруг как-то зло засмеялся.
     - Палочкина историю,  должно быть, вспомнили!  - зашипел он, - тот тоже
из рук в руки жене капитал отдал, а она с любовником убежала!
     - У меня, мой друг, любовников нет!
     - Так без любовника убежите... с капиталом!
     - Как ты, однако, меня понимаешь!
     - Никак я вас не понимаю... Вы на весь свет  меня  дураком прославили -
ну, и дурак я.  И пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали -
капитал  им  из  рук в  руки  передай! А сам  чтоб -  в  монастырь,  что ли,
прикажете  мне  спасаться  идти  да оттуда глядеть,  как  вы  моим капиталом
распоряжаться будете?
     Он выговорил  все  это  залпом, злобствуя и  волнуясь,  и  затем совсем
изнемог. В продолжение, по крайней мере, четверти  часа после того он кашлял
во  всю  мочь, так что было  даже удивительно, что  этот жалкий человеческий
остов  еще  заключает в себе столько силы.  Наконец  он отдышался  и  закрыл
глаза.
     Арина Петровна потерянно оглядывалась кругом. До сих  пор ей все как-то
не  верилось, теперь  она окончательно убедилась, что всякая  новая  попытка
убедить  умирающего может только приблизить день  торжества Иудушки. Иудушка
так и  мелькал перед  ее глазами. Вот он идет за  гробом, вот  отдает  брату
последнее Иудино лобзание, две паскудные слезинки вытекли из его глаз. Вот и
гроб опустили  в  землю;  "прррощай, брат!" - восклицает Иудушка, подергивая
губами,  закатывая  глаза  и стараясь  придать своему голосу ноту горести, и
вслед за тем обращается вполоборота к Улитушке и говорит: кутью-то, кутью-то
не забудьте  в  дом взять! да  на чистенькую скатертцу  поставьте...  братца
опять в  доме  помянуть! Вот кончился и поминальный обед, во  время которого
Иудушка без устали говорит с батюшкой об  добродетелях покойного и встречает
со стороны батюшки полное  подтверждение  этих  похвал. "Ах,  брат! брат! не
захотел ты с нами пожить!" - восклицает  он, выходя из-за стола и протягивая
руку ладонью вверх под  благословение батюшки. Вот наконец все, слава  богу.
наелись и  даже  выспались  после  обеда;  Иудушка расхаживает  хозяином  по
комнатам дома, принимает вещи, заносит в опись и по

     временам  подозрительно  взглядывает  на   мать,  ежели   в  чем-нибудь
встречает сомнение.
     Все эти  неизбежные сцены будущего так и метались  перед  глазами Арины
Петровны.  И  как  живой  звенел  в ее  ушах маслянисто-пронзительный  голос
Иудушки, обращенный к ней:
     -  А   помните,   маменька,  у  брата  золотенькие  запоночки   были...
хорошенькие такие,  еще он их  по  праздникам надевал...  и  куда только эти
запоночки девались - ума приложить не могу!


        x x x

     Не успела Арина Петровна сойти вниз, как на бугре у дубровинской церкви
показалась коляска,  запряженная  четверней.  В коляске, на почетном  месте,
восседал  Порфирий Головлев без  шапки  и крестился на церковь;  против него
сидели  два  его  сына:  Петенька  и  Володенька.  У Арины  Петровны  так  и
захолонуло сердце:  "Почуяла Лиса  Патрикевна,  что  мертвечиной  пахнет!" -
подумалось ей; девицы тоже струсили и как-то беспомощно  жались к бабушке. В
доме,  до cих пор тихом, вдруг поднялась тревога: захлопали  двери, забегали
люди, раздались  крики:  барин  едет! барин едет!  - и все население усадьбы
разом  высыпало   на  крыльцо.  Одни  крестились,  другие  просто  стояли  в
выжидательном положении, но все, очевидно, сознавали, что то, что до сих пор
происходило в Дубровине,  было лишь временное,  что только  теперь наступает
настоящее,  заправское, с заправским  хозяином во  главе. Многим из  старых,
заслуженных  дворовых  выдавалась  при  "прежнем"  барине  месячина;  многие
держали коров на барском сене, имели огороды и вообще жили "свободно"; всех,
естественно, интересовал вопрос, оставит ли "новый" барин старые порядки или
заменит их новыми, головлевскими.
     Иудушка между тем подъехал и по сделанной ему встрече уже заключил, что
в Дубровине  дело  идет к концу.  Не торопясь вышел он  из  коляски, замахал
руками на дворовых,  бросившихся  барину  к  ручке, потом  сложил  обе  руки
ладонями внутрь и начал  медленно взбираться по  лестнице, шепотом произнося
молитву.  Лицо его  в одно  и  то  же  время  выражало  и скорбь, и  твердую
покорность.  Как  человек,  он  скорбел;   как   христианин  -  роптать   не
осмеливался. Он молился "о ниспослании",  но больше всего уповал и покорялся
воле провидения. Сыновья, в  паре, шли  сзади  его. Володенька передразнивал
отца, то есть складывал руки, закатывал глаза и шевелил губами;

     Петенька  наслаждался  представлением,  которое  давал брат.  За  ними,
безмолвной гурьбой, следовал кортеж дворовых.
     Иудушка  поцеловал маменьку в ручку, потом в губы, потом опять в ручку;
потом потрепал милого друга за талию и, грустно покачав головою, произнес:
     - А вы все унываете! Нехорошо это, друг мой! ах, как  нехорошо! А вы бы
спросили  себя: что,  мол, бог на это скажет? - Скажет: вот  я в премудрости
своей все к лучшему устрояю, а она ропщет! Ах, маменька! маменька!
     Потом  перецеловал   обеих   племянниц  и   с   тою   же   пленительною
родственностью в голосе сказал:
     - И вы, стрекозы, туда же в слезы! чтоб у меня этого не  было! Извольте
сейчас улыбаться - и дело с концом!
     И он затопал на  них ногами или, лучше сказать, делал вид,  что топает,
но, в сущности, только благосклонно шутил.
     - Посмотрите на меня! -  продолжал он, - как брат - я скорблю!  Не раз,
может  быть,  и  всплакнул...  Жаль  брата,  очень,  даже  до  слез  жаль...
Всплакнешь,  да и опомнишься: а бог-то на что! Неужто бог хуже нашего знает,
как и что? Поразмыслишь эдак - и ободришься. Так-то и всем поступать надо! И
вам, маменька, и вам, племяннушки, и вам... всем! - обратился он к прислуге.
- Посмотрите на меня, каким я молодцом хожу!
     И он  с тою  же пленительностью  представил из  себя "молодца", то есть
выпрямился, отставил  одну  ногу, выпятил грудь  и откинул назад голову. Все
улыбнулись, но  кисло как-то, словно всякий говорил себе: ну,  пошел  теперь
паук паутину ткать!
     Окончив  представление  в  зале, Иудушка  перешел  в  гостиную  и вновь
поцеловал у маменьки ручку.
     - Так так-то, милый друг маменька! - сказал он, усаживаясь на диване, -
вот и брат Павел...
     - Да, и Павел... - потихоньку отозвалась Арина Петровна.
     -  Да,  да,  да... раненько  бы!  раненько!  Ведь  я,  маменька, хоть и
бодрюсь, а в душе тоже... очень-очень  об брате скорблю! Не любил меня брат,
крепко не любил, - может, за это бог и посылает ему!
     - В этакую минуту  можно бы и забыть про это! Старые-то дрязги оставить
надо...
     -  Я, маменька, давно позабыл! Я только к слову  говорю: не  любил меня
брат, а за  что - не  знаю!  Уж я  ли, кажется...  и  так и  сяк, и прямо  и
стороной, и "голубчик" и "братец" - пятится от  меня, да и шабаш!  Ан бог-то
взял да невидимо к своему пределу и приурочил!


     - Говорю тебе: нечего поминать об этом! Человек на ладан уж дышит!
     - Да, маменька, великая это тайна - смерть! Не весте ни  дня, ни часа -
вот это какая тайна! Вот он все планы планировал, думал, уж  так высоко, так
высоко  стоит,  что и рукой до  него  не достанешь, а бог-то  разом,  в одно
мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может, и рад грешки свои
поприкрыть  -  ан  они  уж  в  книге  живота записаны  значатся. А из  этой,
маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
     - Чай, раскаянье-то приемлется!
     - Желаю! от души брату желаю!  Не  любил он меня,  а я - желаю!  Я всем
добра желаю! и ненавидящим и обидящим  - всем! Несправедлив он  был ко мне -
вот бог болезнь ему послал, не я, а бог! А много он, маменька, страдает?
     -  Так себе... Ничего. Доктор был, даже надежду подал, -  солгала Арина
Петровна.
     - Ну, вот  как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может  быть, и
отдышится!  Мы-то  здесь  об нем сокрушаемся да  на  создателя ропщем, а он,
может  быть,  сидит  себе  тихохонько  на  постельке  да бога  за  исцеленье
благодарит!
     Эта мысль до того понравилась Иудушке, что он даже полегоньку хихикнул.
     - А  ведь я к вам, маменька, погостить приехал, - продолжал  он, словно
делая маменьке приятный сюрприз, - нельзя,  голубушка... по-родственному! Не
ровен  случай  -  все   же,  как  брат...  и  утешить,  и   посоветовать,  и
распорядиться... ведь вы позволите?
     - Какие я позволения могу давать! сама здесь гостья!
     - Ну, так вот что, голубушка. Так как сегодня у нас пятница, так  уж вы
прикажете,  если   ваша  такая  милость  будет,  мне  постненького  к  обеду
изготовить. Рыбки  там, что ли,  солененькой, грибков,  капустки - мне  ведь
немного  нужно!  А  я  между  тем по-родственному...  на  антресоли  к брату
поплетусь -  может  быть,  и  успею. Не для  тела, так  для души  что-нибудь
полезное сделаю. А в его положении душа-то,  пожалуй, поважнее. Тело-то  мы,
маменька, микстурками да припарочками подправить можем, а для души лекарства
поосновательнее нужны.
     Арина Петровна не  возражала.  Мысль о  непредотвратимости  "конца"  до
такой  степени  охватила  все ее  существо, что  она  в каком-то  оцепенении
присматривалась и прислушивалась ко всему,  что происходило  кругом нее. Она
видела, как Иудушка, покрякивая,  встал с дивана, как он сгорбился, зашаркал
ногами (он любил иногда притвориться немощным: ему казалось, что

     так  почтеннее); она  понимала, что внезапное появление  кровопивца  на
антресолях должно глубоко взволновать больного и, может быть,  даже ускорить
развязку, но после волнений этого дня на нее напала такая усталость, что она
чувствовала себя точно во сне.
     Покуда  это  происходило,  Павел  Владимирыч  находился  в  неописанной
тревоге. Он  лежал  на  антресолях совсем один и в то же время слышал, что в
доме происходит какое-то необычное движение. Всякое хлопанье дверьми, всякий
шаг в  коридоре  отзывались чем-то таинственным.  Некоторое время  он звал и
кричал во всю  мочь, но, убедившись, что крики бесполезны, собрал  все силы,
приподнялся на постели и  начал прислушиваться. После  общей  беготни, после
громкого говора голосов вдруг  наступила мертвая тишина. Что-то неизвестное,
страшное обступило его со всех сторон. Дневной свет сквозь опущенные гардины
лился  скупо,  и  так  как  в  углу, перед образом,  теплилась  лампадка, то
сумерки,   наполнявшие   комнату,  казались  еще  темнее  и  гуще.  В   этот
таинственный угол он и уставился глазами, точно в первый  раз  его  поразило
нечто  в этой глубине.  Образ  в золоченом окладе, в который непосредственно
ударяли лучи  лампадки, с  какою-то  изумительной  яркостью,  словно  что-то
живое,  выступал  из  тьмы;  на  потолке  колебался  светящийся  кружок,  то
вспыхивая,  то бледнея,  по  мере  того  как  усиливалось или  слабело пламя
лампадки. Внизу господствовал полусвет, на общем фоне которого дрожали тени.
На  той  же  стене,  около освещенного  угла, висел халат, на  котором  тоже
колебались полосы света и тени,  вследствие  чего казалось, что он движется.
Павел  Владимирыч всматривался-всматривался,  и ему  почудилось, что  там, в
этом углу, все вдруг задвигалось. Одиночество, беспомощность, мертвая тишина
-  и посреди  этого тени,  целый рой теней. Ему казалось. что эти тени идут,
идут,  идут...  В  неописанном  ужасе,  раскрыв  глаза и  рот,  он глядел  в
таинственный угол  и  не  кричал, а  стонал. Стонал глухо,  порывисто, точно
лаял.  Он  не слыхал  ни  скрипа  лестницы, ни  осторожного шарканья шагов в
первой комнате - как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки.
Ему  померещилось, что он вышел оттуда,  из этой тьмы, которая сейчас в  его
глазах так таинственно шевелилась; что там есть и еще, и  еще... тени, тени,
тени без конца! Идут, идут...
     -  Зачем?  откуда?  кто  пустил? -  инстинктивно  крикнул он, бессильно
опускаясь на подушку.
     Иудушка стоял  у  постели, всматривался в больного  и скорбно покачивал
головой.
     - Больно? -  спросил  он,  сообщая своему голосу ту степень  елейности,
какая только была в его средствах.
     Павел  Владимирыч  молчал и  бессмысленными  глазами  уставился в него,
словно усиливался понять. А Иудушка тем временем приблизился к образу, встал
на  колени,  умилился, сотворил три земных поклона, встал и вновь очутился у
постели.
     - Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! - сказал он, садясь в кресло,
таким  радостным  тоном,  словно  и  в самом деле "милость" у него в кармане
была.
     Павел Владимирыч наконец понял, что перед ним не тень, а сам кровопивец
во плоти. Он как-то вдруг  съежился,  как  будто  знобить его начало.  Глаза
Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что
в  этих  глазах  скрывается  "петля",  которая  вот-вот  сейчас  выскочит  и
захлестнет ему горло.
     -  Ах, брат,  брат! какая  ты  бяка  сделался! - продолжал  подшучивать
по-родственному Иудушка. - А ты возьми да и  прибодрись! Встань да и побеги!
Труском-труском  -  пусть-ка,  мол, маменька полюбуется, какими мы молодцами
стали! Фу-ты! ну-ты!
     - Иди, кровопивец, вон! - отчаянно крикнул больной.
     - А-а-ах! брат, брат!  Я к тебе с  лаской да с утешением, а ты... какое
ты  слово  сказал!  А-а-ах, грех  какой!  И как это  язык  у  тебя,  дружок,
повернулся, чтоб этакое слово родному брату  сказать! Стыдно, голубчик, даже
очень стыдно! Постой-ка, я лучше подушечку тебе поправлю!
     Иудушка встал и ткнул в подушку пальцем.
     - Вот так! - продолжал  он, - вот теперь славно! Лежи себе хорошохонько
- хоть до завтрева поправлять не нужно!
     - Уйди... ты!
     - Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в  тебе - и
тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди - ну как я  уйду! Вот тебе испить
захочется - я водички подам; вон  лампадка не в исправности - я и лампадочку
поправлю, маслица  деревянненького  подолью.  Ты полежишь, я посижу; тихо да
смирно - и не увидим, как время пройдет!
     - Уйди, кровопивец!
     - Вот ты меня бранишь, а я за  тебя богу помолюсь. Я ведь знаю,  что ты
это не от себя, а болезнь в  тебе говорит. Я, брат, привык прощать -  я всем
прощаю. Вот и сегодня - еду  к тебе, встретился по  дороге  мужичок и что-то
сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я... да не
только я не рассердился, а даже перекрестил его - право!

     - Ограбил... мужика?..
     -  Кто?  я-то!  Нет, мой друг,  я не граблю; это разбойники  по большим
дорогам грабят,  а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал - ну
и ступай, голубчик, к мировому! Коли  скажет мировой, что травить чужие луга
дозволяется, -  и бог с ним! А скажет, что травить не дозволяется,  - нечего
делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!
     - Иуда! предатель! мать по миру пустил!
     - И  опять-таки скажу: хочешь  сердись, хочешь не сердись, а не дело ты
говоришь! И если б я не был христианин,  я бы  тоже... попретендовать за это
на тебя мог!
     - Пустил, пустил, пустил... мать по миру!
     - Ну, перестань же, перестань!  Вот я богу помолюсь: может  быть,  ты и
попокойнее будешь...
     Как ни  сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего  до того его
проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие
было до такой степени потребностью его натуры,  что он никак не мог прервать
раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и
с  четверть часа воздевал руки и шептал.  Исполнивши это,  он  возвратился к
постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
     - А  ведь  я, брат, об деле с тобой  поговорить  приехал,  - сказал он,
усаживаясь  в кресло, - ты меня вот бранишь, а я об душе твоей думаю. Скажи,
пожалуйста, когда ты в последний раз утешение принял?
     - Господи! да что ж это... уведите его! Улитка! Агашка! кто тут есть? -
стонал больной.
     -  Ну,  ну, ну! успокойся, голубчик!  знаю, что ты об этом  говорить не
любишь! Да,  брат,  всегда ты  дурным христианином  был  и  теперь таким  же
остаешься. А не  худо  бы,  ах, как бы не  худо  в  такую минуту об  душе-то
подумать! Ведь душа-то наша... ах, как с ней осторожно обращаться нужно, мой
друг!  Церковь-то  что  нам  предписывает?   Приносите,  говорит,   моления,
благодарения...  А  еще:  христианския кончины  живота нашего безболезненны,
непостыдны, мирны - вот  что, мой друг! Послать  бы тебе теперь за батюшкой,
да искренно, с раскаяньем... Ну-ну! не буду! не буду! А право бы, так...
     Павел Владимирыч лежал весь багровый и чуть не задыхался. Если б он мог
в эту минуту разбить себе голову, он несомненно сделал бы это.
     -  Вот и насчет имения - может быть. ты  уж и распорядился? - продолжал
Иудушка. - Хорошенькое, очень хорошенькое  именьице у тебя - нечего сказать.
Земля даже лучше,

     /с82 чем в