ода  Евпраксеюшки?  как они  промежду себя
ругают

     ее... Все это, и кушанья  и  речи, так и мечется у  него, словно живое,
перед глазами.
     - Поди, из чашки так все вместе и хлебают! Ушла! сумела, где себе найти
лакомство! на дворе слякоть,  грязь  - долго  ли до беды! Придет ужо, хвосты
обтрепанные  принесет... ах  ты, гадина! именно  гадина!  Да,  надо, надобно
как-нибудь.
     На  этой  фразе мысль  неизменно  обрывалась. После  обеда  лег  он, по
обыкновению,  заснуть,  но  только измучился, проворочавшись с боку  на бок.
Евпраксеюшка пришла домой уж тогда, когда стемнело, и так  прокралась в свой
угол,  что  он и  не  заметил.  Приказывал он  людям,  чтоб  непременно  его
предупредили, когда она воротится,  но и люди, словно  стакнулись, смолчали.
Попробовал он опять толкнуться к ней в комнату, но и на этот раз нашел дверь
запертою.
     На третий день, утром, Евпраксеюшка хоть и явилась к чаю, но заговорила
еще грознее и шибче.
     - Где-то Володюшка  мой теперь? -  начала  она, притворно  давая своему
голосу слезливый тон.
     Порфирий Владимирыч совсем помертвел при этом вопросе.
     - Хоть бы глазком на него взглянула, как он, родимый, там мается! А то,
пожалуй, и помер уж... право!
     Иудушка трепетно шевелил губами, шепча молитву.
     - У нас все  не  как у людей!  Вот у мазулинского  господина Палагеюшка
дочку родила - сейчас ее в батист-дикос нарядили, постельку  розовенькую для
ей устроили...  Одной  мамке сколько сарафанов да кокошников надарили!  А  у
нас... э-эх... вы!
     Евпраксеюшка круто повернула голову к окну и шумно вздохнула.
     - Правду говорят, что все господа проклятые! Народят детей - и забросят
в болото, словно щенят! И горюшка им  мало! И ответа ни перед кем  не дадут,
словно и бога на них нет! Волк - и тот этого не сделает!
     У  Порфирия Владимирыча так и  вертело все  нутро.  Он  долго перемогал
себя, но наконец не выдержал и процедил сквозь зубы:
     -  Однако... новые моды у тебя завелись! уж третий  день  сряду я  твои
разговоры слушаю!
     - Что  ж, и моды! Моды -  так моды! не все  вам одним говорить - можно,
чай, и другим  слово вымолвить! Право-ну!  Ребенка  прижили -  и  что  с ним
сделали! В деревне, чай, у бабы

     в избе сгноили! ни призору за  ним, ни пищи, ни одежи... лежит, поди, в
грязи да соску прокислую сосет!
     Она прослезилась и концом шейного платка утерла глаза.
     - Вот  уж правду погорелковская барышня  сказала,  что страшно с  вами.
Страшно и есть. Ни удовольствия, ни радости, одни только каверзы... В тюрьме
арестанты  лучше живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок  был  -
все бы  я забаву какую ни на есть видела. А то на-тко!  был ребенок - и того
отняли!
     Порфирий Владимирыч сидел на  месте и как-то мучительно  мотал головой,
точно его и в  самом  деле к  стене  прижали. По временам из  груди его даже
вырывались стоны.
     - Ах, тяжело! - наконец произнес он.
     - Нечего "тяжело"! сама себя раба бьет, коли плохо жнет!  Право, съезжу
я  в  Москву,  хоть  глазком  на  Володьку  взгляну!  Володька!  Володенька!
ми-и-илый! Барин! съезжу-ка, что ли, я в Москву?
     - Незачем! - глухо отозвался Порфирий Владимирыч.
     -  Ан съезжу! и не спрошусь ни у кого, и никто запретить мне  не может!
Потому, я - мать!
     - Какая  ты мать! Ты девка гулящая -  вот ты кто!  - разразился наконец
Порфирий Владимирыч, - сказывай, что тебе от меня надобно?
     К  этому  вопросу  Евпраксеюшка,  по-видимому,  не  приготовилась.  Она
уставилась в Иудушку глазами и  молчала, словно  размышляя, чего ей, в самом
деле, надобно?
     - Вот как! уж девкой гулящей звать стали! -  вскрикнула  она, заливаясь
слезами.
     - Да! девка гулящая! девка, девка! тьфу! тьфу! тьфу!
     Порфирий Владимирыч окончательно вышел из себя, вскочил с места и почти
бегом выбежал из столовой.
     Это была последняя вспышка энергии, которую он позволил  себе. Затем он
как-то  быстро   осунулся,   отупел  и   струсил,  тогда   как  приставаньям
Евпраксеюшки  и  конца не было  видно. У  ней была  в распоряжении громадная
сила: упорство  тупоумия, и так как  эта  сила постоянно  била в одну точку:
досадить,  изгадить  жизнь,  то по  временам  она являлась чем-то  страшным.
Мало-помалу арена столовой сделалась недостаточною для нее; она врывалась  в
кабинет и там настигала Иудушку (прежде она  и подумать не посмела  бы войти
туда, когда  барин  "занят"). Придет,  сядет  к  окну, упрется  посоловелыми
глазами в пространство, почешется лопатками об косяк и начнет

     колобродить.  В  особенности же пришлась ей по  сердцу  одна  тема  для
разговоров -  тема, в основании  которой лежала угроза оставить Головлево. В
сущности,  она никогда  серьезно  об этом не  думала  и  даже была бы  очень
изумлена, если б ей вдруг предложили возвратиться в родительский дом; но она
догадывалась, что  Порфирий Владимирыч пуще всего боится, чтоб  она не ушла.
Приговаривалась она  к  этому предмету всегда помаленьку, окольными  путями.
Помолчит, почешет в ухе и вдруг словно бы что вспомнит.
     - Сегодня у Николы, поди, блины пекут!
     Порфирий Владимирыч при этом вступлении зеленеет  от злости. Перед этим
он  только  что начал очень сложное  вычисление  -  на какую  сумму он может
продать в год молока, ежели все коровы в округе  примрут, а у него одного, с
божьею помощью,  не только останутся невредимы, но даже будут давать  молока
против прежнего вдвое. Однако, ввиду прихода Евпраксеюшки и поставленного ею
вопроса о блинах, он оставляет свою работу и даже усиливается улыбнуться.
     - Отчего  же  там блины пекут? - спрашивает он,  осклабляясь всем лицом
своим,  - ах, батюшки, да ведь и в самом деле, родительская сегодня! а я-то,
ротозей, и позабыл! Ах, грех какой!  маменьку-то покойницу и помянуть  будет
нечем!
     - Поела бы я блинков... родительскиих!
     - А кто ж тебе не велит! распорядись! Кухарку Марьюшку за бока! а не то
так Улитушку! Ах, хорошо Улитка блины печет!
     - Может, она и другим чем на вас потрафила? - язвит Евпраксеюшка.
     - Нет,  грех  сказать,  хорошо, даже очень хорошо  Улитка  блины печет!
Легкие, мягкие - ай, поешь!
     Порфирий Владимирыч хочет шуточкой да смешком развлечь Евпраксеюшку.
     - Поела бы я  блинов, да не головлевских, а родительскиих!  - кобенится
она.
     -  И за  этим  у нас дело  не  станет! Архипушку-кучера  за  бока! вели
парочку лошадушек заложить, кати себе да покатывай!
     -  Нет  уж! что уж! попалась птица в западню... сама глупа  была!  Кому
меня, этакую-то, нужно? Сами гулящей девкой недавно назвали... чего уж!
     - Ах-ах-ах! и не  стыдно тебе напраслину на меня  говорить! А ты знаешь
ли, как бог-то за напраслину наказывает?

     -  Назвали, прямо так-таки гулящей и назвали! вот и образ тут, при нем,
при батюшке! Ах, распостылое  мне  это Головлево !  сбегу я  отсюда!  право,
сбегу!
     Говоря   это,   Евпраксеюшка   ведет  себя  совершенно   непринужденно:
раскачивается  на  стуле,  копается  в  носу,  почесывается.  Очевидно,  она
разыгрывает комедию, дразнит.
     - Я, Порфирий Владимирыч, вам что-то  хотела  сказать, - продолжает она
колобродить, - ведь мне домой надобно!
     - Погостить, что ли, к отцу с матерью собралась?
     - Нет, я совсем. Останусь, значит, у Николы.
     - Что так? обиделась чем-нибудь?
     - Нет,  не обиделась,  а так... надо же когда-нибудь... Да и  скучно  у
вас... инда страшно! В  доме-то словно все вымерло! Людишки  - вольница, все
по кухням да по людским прячутся, сиди в  целом доме одна; еще зарежут, того
гляди! Ночью спать ляжешь - изо всех углов шепоты ползут!
     Однако проходили дни  за днями, а Евпраксеюшка и не  думала приводить в
исполнение свою угрозу. Тем  не  менее  действие  этой  угрозы  на  Порфирия
Владимирыча было очень решительное. Он вдруг как-то понял,  что, несмотря на
то,  что с утра до вечера изнывал  в  так называемых трудах, он,  собственно
говоря,  ровно ничего не делал  и  мог бы  остаться  без обеда, не  иметь ни
чистого белья, ни исправного платья, если  б не было чьего-то глаза, который
смотрел за тем, чтоб его домашний обиход не прерывался. До сих пор он как бы
не чувствовал жизни, не понимал, что  она имеет какую-то обстановку, которая
созидается не сама собой. Весь его день шел однажды заведенным порядком; все
в доме группировалось лично  около него и  ради  него;  все делалось  в свое
время;  всякая  вещь  находилась  на  своем месте -  словом  сказать,  везде
царствовала  такая неизменная точность, что он даже не придавал ей  никакого
значения.  Благодаря  этому  порядку  вещей,  он  мог  на  всей  своей  воле
предаваться  и  празднословию  и праздномыслию,  не  опасаясь,  чтобы  уколы
действительной жизни когда-нибудь вывели его на свежую воду. Правда, что вся
эта  искусственная махинация  держалась на  волоске; но  человеку, постоянно
погруженному в самого себя, не могло  и в голову  прийти,  что этот  волосок
есть  нечто   очень  тонкое,  легко  рвущееся.   Ему   казалось,  что  жизнь
установилась прочно, навсегда... И вдруг все это должно рушиться, рушиться в
один  миг,  по одному  дурацкому  слову:  нет  уж!  что  уж!  уйду!  Иудушка
совершенно растерялся. Что, ежели она в самом деле уйдет? - думалось ему.

     И он мысленно  начинал строить всевозможные нелепые комбинации, с целью
как-нибудь удержать  ее, и даже решался на такие уступки  в пользу бунтующей
Евпраксеюшкиной  младости,  которые  ему никогда  бы  прежде и  в голову  не
пришли.
     - Тьфу! тьфу! тьфу! - отплевывался он, когда возможность столкновения с
кучером  Архипушкой или  с  конторщиком  Игнатом представлялась  ему во всей
обидной наготе своей.
     Скоро, однако ж,  он убедился,  что страх его насчет ухода Евпраксеюшки
был по  малой мере  неоснователен,  и вслед за тем существование  его как-то
круто вступило в новый и совершенно для него неожиданный базис. Евпраксеюшка
не  только не  уходила, но  даже заметно приутихла  с своими  приставаниями.
Взамен  того она  совершенно обросила  Порфирия Владимирыча.  Наступил  май,
пришли красные  дни,  и она  уж  почти совсем  не являлась в  дом. Только по
постоянному  хлопанью  дверей  Иудушка догадывался,  что  она за  чем-нибудь
прибежала  к себе в  комнату,  с тем  чтобы  вслед за  тем  опять исчезнуть.
Вставая  утром,  он не находил на обычном  месте своего  платья и должен был
вести  продолжительные переговоры, чтобы получить чистое белье, чай  и  обед
ему подавали то спозаранку, от слишком поздно, причем прислуживал полупьяный
лакей Прохор,  который являлся к столу в  запятнанном сюртуке и  от которого
вечно воняло какою-то противной смесью рыбы и водки.
     Тем не менее Порфирий Владимирыч уж  и тому  был рад,  что Евпраксеюшка
оставляла его в покое. Он примирялся даже с беспорядком,  лишь бы знать, что
в доме все-таки есть некто, кто  этот  беспорядок держит  в своих руках. Его
страшила  не  столько  безурядица,  сколько  мысль  о необходимости  личного
вмешательства  в обстановку жизни. С ужасом  представлял  он себе, что может
наступить  минута,  когда  ему самому  придется  распоряжаться, приказывать,
надсматривать. В предвидении этой минуты он старался подавить в себе  всякий
протест,  закрывал глаза  на  наступавшее в  доме безначалие,  стушевывался,
молчал.  А  на  барском дворе между тем шла  ежедневная  открытая гульба.  С
наступлением тепла  головлевская усадьба, дотоле степенная  и  даже угрюмая,
оживилась.  Вечером все  население  дворовых, и заштатные,  и  состоящие  на
действительной службе, и стар,  и млад - все высыпало на улицу.  Пели песни,
играли   на   гармонике,   хохотали,  взвизгивали,   бегали  в  горелки.  На
Игнате-конторщике появилась ярко-красная рубаха и

     какая-то неслыханно узенькая жакетка, борты которой совсем не закрывали
его  молодецки  выпяченной  груди. Архип-кучер самовольно  завладел выездною
шелковой рубашкой и плисовой безрукавкой и, очевидно, соперничал с Игнатом в
планах насчет сердца Евпраксеюшки.  Евпраксеюшка бегала между ними и, словно
шальная, кидалась то к одному,  то  к  другому.  Порфирий Владимирыч  боялся
взглянуть в окно, чтоб не сделаться свидетелем любовной сцены, но не слышать
не мог. По временам в ушах его раздавался звук полновесного удара: это кучер
Архипушка всей пятерней дал  раза Евпраксеюшке, гоняясь за нею в горелках (и
она не рассердилась, а только присела слегка); по временам до него доносился
разговор.
     -  Евпраксея  Никитишна!  а Евпраксея Никитишна! -  взывает  пьяненький
Прохор с барского крыльца.
     - Чего надобно?
     - Ключ от чаю пожалуйте, барин чаю просят!
     - Подождет... кикимора!


        x x x

     В короткое время Порфирий Владимирыч совсем  одичал.  Весь  обычный ход
его  жизни был взбудоражен и  извращен, но он как-то уж перестал обращать на
это  внимание.  Он ничего не  требовал  от жизни,  кроме  того, чтоб его  не
тревожили  в его последнем убежище  - в  кабинете. Насколько  он прежде  был
придирчив  и  надоедлив  в  отношениях  к окружающим,  настолько  же  теперь
сделался боязлив и угрюмо-покорен. Казалось, всякое общение с действительной
жизнью прекратилось для него.  Ничего бы не слышать, никого  бы  не видеть -
вот чего он желал. Евпраксеюшка могла целыми  днями не показываться в  доме,
людишки  могли сколько  хотели вольничать и  бездельничать на  дворе - он ко
всему  относился  безучастно,  как  будто ничего  не было.  Прежде,  если  б
конторщик   позволил   себе  хотя  малейшую  неаккуратность  в   составлении
рапортичек  о  состоянии различных  отраслей  хозяйственного  управления, он
наверное  истиранил  бы  его  поучениями;  теперь  -  ему  по целым  неделям
приходилось сидеть  без  рапортичек, и он  только изредка  тяготился этим, а
именно,  когда   ему   нужна  была   цифра  для   подкрепления  каких-нибудь
фантастических  расчетов. Зато в кабинете, один  на  один  с самим собою, он
чувствовал себя полным хозяином, имеющим возможность праздномыслить, сколько
душе угодно.  Подобно тому как оба  брата его умерли,  одержимые запоем, так
точно и он страдал тою же  болезнью. Только это был запой иного рода - запой
праздномыслия. Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он  с утра
до   вечера   изнывал   над  фантастической  работой:  строил   всевозможные
несбыточные   предположения,   учитывал   самого    себя,   разговаривал   с
воображаемыми  собеседниками  и  создавал  целые  сцены,  в  которых  первая
случайно взбредшая на ум личность являлась действующим лицом.
     В  этом  омуте  фантастических  действий и образов  главную роль играла
какая-то  болезненная  жажда  стяжания. Хотя  Порфирий Владимирыч  и  всегда
вообще  был  мелочен и  наклонен к кляузе, но,  благодаря  его  практической
нелепости, никаких прямых выгод лично  для  него  от  этих  наклонностей  не
получалось. Он  надоедал,  томил, тиранил (преимущественно самых беззащитных
людей,  которые, так сказать, сами напрашивались на обиду), но  и  сам  чаще
всего  терял от своей затейливости. Теперь эти свойства  всецело перенеслись
на  отвлеченную,  фантастическую  почву, где  уже не имелось  места  ни  для
отпора,  ни  для оправданий, где  не  было ни сильных,  ни  слабых,  где  не
существовало ни полиции, ни мировых судов (или, лучше сказать, существовали,
но  единственно  в  видах  ограждения  его,  Иудушкиных,  интересов) и  где,
следовательно, он мог свободно опутывать целый мир сетью кляуз,  притеснений
и обид.
     Он  любил  мысленно  вымучить, разорить,  обездолить,  пососать  кровь.
Перебирал, одну за другой, все отрасли своего хозяйства: лес,  скотный двор,
хлеб,  луга  и проч.,  и на каждой созидал  узорчатое  здание фантастических
притеснений,  сопровождаемых  самыми  сложными  расчетами,  куда  входили  и
штрафы, и ростовщичество,  и общие бедствия,  и приобретение  ценных бумаг -
словом сказать,  целый запутанный мир праздных помещичьих идеалов. А так как
тут все зависело  от  произвольно  предполагаемых  переплат или недоплат, то
каждая переплаченная или недоплаченная копейка служила поводом для переделки
всего здания, которое таким образом  видоизменялось до бесконечности. Затем,
когда  утомленная  мысль  уже не в силах была следить с должным вниманием за
всеми  подробностями спутанных выкладок по операциям стяжания,  он переносил
арену  своей   фантазии  на  вымыслы,   более   растяжимые.  Припоминал  все
столкновения  и  пререкания,  какие  случались у него  с людьми  не только в
недавнее время, но и в самой отдаленной молодости, и разработывал их с таким
расчетом, что

     всегда из  всякого столкновения  выходил победителем. Он мстил мысленно
своим бывшим сослуживцам по департаменту,  которые опередили его по службе и
растравили  его самолюбие  настолько, что заставили отказаться  от служебной
карьеры;  мстил  однокашникам по школе, которые  некогда  пользовались своею
физической силой, чтоб дразнить и притеснять  его; мстил соседям по  имению,
которые давали  отпор его притязаниям и отстаивали свои права; мстил слугам,
которые  когда-нибудь  сказали  ему  грубое  слово  или  просто  не  оказали
достаточной почтительности;  мстил маменьке  Арине Петровне за  то,  что она
просадила  много денег на устройство Погорелки,  денег,  которые,  "по  всем
правам",  следовали ему; мстил братцу Степке-балбесу за  то, что  он прозвал
его Иудушкой; мстил тетеньке Варваре Михайловне за то, что она,  в то  время
когда уж никто этого не  ждал, вдруг  народила  детей "с бору да с сосенки",
вследствие чего сельцо Горюшкино навсегда ускользнуло из головлевского рода.
Мстил живым, мстил мертвым.
     Фантазируя  таким  образом, он  незаметно доходил до  опьянения;  земля
исчезала  у  него  из-под  ног,  за  спиной словно  вырастали крылья.  Глаза
блестели,  губы тряслись  и  покрывались пеной,  лицо  бледнело  и принимало
угрожающее выражение. И, по мере того как росла фантазия, весь воздух кругом
него населялся призраками, с которыми он вступал в воображаемую борьбу.
     Существование  его  получило  такую  полноту  и независимость, что  ему
ничего не  оставалось желать.  Весь  мир  был  у  его ног,  разумеется,  тот
немудреный мир,  который  был  доступен его  скудному миросозерцанию. Каждый
простейший мотив он мог  варьировать  бесконечно, за каждый мог по нескольку
раз  приниматься  сызнова, разработывая  всякий раз на новый манер. Это  был
своего  рода  экстаз, ясновидение, нечто  подобное тому, что  происходит  на
спиритических сеансах.  Ничем не  ограничиваемое воображение создает  мнимую
действительность,  которая,  вследствие  постоянного возбуждения  умственных
сил,  претворяется  в  конкретную,  почти  осязаемую.  Это  -  не  вера,  не
убеждение, а  именно умственное распутство, экстаз. Люди обесчеловечиваются;
их  лица искажаются, глаза горят, язык произносит  непроизвольные речи, тело
производит непроизвольные движения.
     Порфирий Владимирыч был счастлив.  Он плотно запирал окна и двери, чтоб
не слышать, спускал шторы, чтоб не видеть.

     Все обычные жизненные отправления,  которые прямо  не  соприкасались  с
миром его фантазии,  он  делал на  скорую руку, почти с  отвращением.  Когда
пьяненький  Прохор стучался в  дверь его  комнаты,  докладывая,  что  подано
кушать, он нетерпеливо вбегал в столовую, наперекор всем  прежним привычкам,
спеша съедал свои три  перемены кушанья и  опять скрывался в кабинет. Даже в
манерах  у него,  при столкновении с живыми людьми,  явилось что-то  отчасти
робкое,  отчасти глупо-насмешливое,  как будто он в одно и  то  же  время  и
боялся и вызывал. Утром он спешил встать как можно раньше,  чтобы  сейчас же
приняться за  работу. Молитвенное стояние сократил; слова молитвы произносил
безучастно, не  вникая в их смысл,  крестные знамения и воздеяния рук творил
машинально,  неотчетливо.  Даже  представление  об  аде  и  его  мучительных
возмездиях  (за  каждый грех - возмездие  особенное),