связи  перескакивая с одного предмета  на
другой; говорит и  тогда,  когда Иван Михайлыч  слушает его, и тогда,  когда
последний  засыпает  под музыку  его  говора. Ему  ужасно неловко сидеть.  В
"дележане"   поместилось  четыре   человека,  а  потому  приходится  сидеть,
скрючивши   ноги,  что  уже  на  протяжении  трех-четырех  верст  производит
невыносимую  боль в коленках. Тем не менее,  несмотря на  боль, он постоянно
говорит. Облака  пыли  врываются в  боковые отверстия  повозки; по  временам
заползают  туда  косые  лучи солнца,  и  вдруг,  словно полымем, обожгут всю
внутренность "дележана", а он все говорит.
     - Да, брат, тяпнул-таки я на своем веку горя, - рассказывает он, - пора
и на боковую! Не объем же ведь я ее, а куска-то хлеба, чай, как не  найтись!
Ты как, Иван Михайлыч, об этом думаешь?
     - У маменьки вашей много кусков!
     - Только  не про меня, -  так,  что  ли, хочешь  сказать? Да,  дружище,
деньжищ  у нее -  целая  прорва,  а  для меня  пятака  медного  жаль! И ведь
всегда-то она меня. ведьма, ненавидела! За что? Ну, да теперь, брат, шалишь!
с меня взятки-то  гладки, я  и за горло  возьму! Выгнать  меня вздумает - не
пойду! Есть не даст - сам возьму! Я, брат, отечеству послужил - теперь

     мне всякий  помочь обязан!  Одного боюсь:  табаку  не  будет  давать  -
скверность!
     - Да, уж с табачком, видно, проститься придется!
     - Так я бурмистра за бока! может лысый черт и подарить барину!
     - Подарить  отчего не  подарить! А  ну, как  она, маменька-то  ваша,  и
бурмистру запретит?
     -  Ну, тогда я  уж совсем мат; только одна роскошь у меня и осталась от
прежнего великолепия - это табак!  Я, брат, как  при деньгах был, в день  по
четвертке Жукова выкуривал!
     - Вот и с водочкой тоже проститься придется!
     - Тоже  скверность.  А мне  водка даже для  здоровья полезна -  мокроту
разбивает. Мы, брат, как  походом под  Севастополь шли - еще до Серпухова не
дошли, а уж по ведру на брата вышло!
     - Чай, очунели?
     - Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел,  а
хоть убей  - ничего  не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами
шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил.  Прослезился, подлец! Да,
тяпнула-таки в  ту  пору  горя  наша  матушка-Русь  православная! Откупщики,
подрядчики, приемщики - как только бог спас!
     - А вот маменьке вашей так и тут барышок вышел. Из нашей вотчины больше
половины ратников  домой не  вернулось, так за каждого, сказывают,  зачетную
рекрутскую квитанцию нынче  выдать велят. Ан  она, квитанция-то, в  казне  с
лишком четыреста стоит.
     - Да, брат, у нас мать - умница! Ей бы министром следовало быть, а не в
Головлеве пенки с варенья снимать! Знаешь ли  что! Несправедлива она ко  мне
была,  обидела она  меня,  - а я ее уважаю! Умна, как черт, вот что главное!
Кабы не она - что бы мы теперь были? Были бы  при одном Головлеве - сто одна
душа с половиной! А она - посмотри, какую чертову пропасть она накупила!
     - Будут ваши братцы при капитале!
     - Будут. Вот я так ни  при чем останусь - это верно! Да, вылетел, брат,
я в трубу!  А братья  будут богаты, особливо  Кровопивушка. Этот без  мыла в
душу  влезет.  А впрочем,  он ее, старую  ведьму, со временем порешит;  он и
именье и капитал из нее высосет - я на эти дела  провидец!  Вот Павел-брат -
тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет - вот увидишь! Как приеду
в  Головлево -  сейчас ему цидулу: так  и так,  брат  любезный,  -  успокой!
Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат был!
     - Что ж бы вы сделали?

     - Во-первых, сейчас бы тебя озолотил...
     - Меня  зачем же!  Вы об  себе,  а я и  так, по милости вашей маменьки,
доволен.
     - Ну нет - это, брат, аттанде! - я бы тебя главнокомандующим надо всеми
имениями сделал! Да,  друг,  накормил,  обогрел ты служивого - спасибо тебе!
Кабы не  ты, понтировал бы  я теперь пешедралом  до  дома  предков  моих!  И
вольную  бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой мои сокровища открыл  -
пей, ешь и веселись! А ты как обо мне полагал, дружище?
     - Нет, уж про меня вы, сударь, оставьте. Что бы еще-то вы сделали, кабы
богаты были?
     - Во-вторых, сейчас бы штучку себе завел. В Курске, ходил я к владычице
молебен служить, так одну видел... ах, хороша штучка! Веришь ли, ни одной-то
минуты не было, чтобы она спокойно на месте постояла!
     - А может, она бы в штучки-то и не пошла?
     - А деньги  на что! презренный металл на что? Мало ста  тысяч -  двести
бери!  Я,  брат,  коли  при  деньгах,  ничего не пожалею, только чтоб в свое
удовольствие пожить! Я,  признаться  сказать, ей и в ту пору через ефрейтора
три целковеньких посулил - пять, бестия, запросила!
     - А пяти-то, видно, не случилось?
     - И не знаю. брат,  как  сказать. Говорю тебе: все  словно  как  во сне
видел.  Может, она даже и была у меня, да я забыл.  Всю  дорогу,  целых  два
месяца - ничего не помню! А с тобой, видно, этого не случалось?
     Но  Иван Михайлыч молчит. Степан Владимирыч  вглядывается и убеждается,
что  спутник  его мерно  кивает головой и, по временам, когда касается носом
чуть не колен, как-то нелепо вздрагивает и опять начинает кивать в такт.
     - Эхма!  -  говорит он,  - уж  и  укачало тебя!  на  боковую просишься!
Разжирел  ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных! А у  меня так  и сна
нет!  нет  у  меня  сна - да  и  шабаш! Что бы  теперь, однако ж,  какую  бы
штукенцию предпринять! Разве вот от плода сего виноградного...
     Головлев  озирается кругом и  удостоверяется,  что  и  прочие пассажиры
спят. У купца, который рядом с ним  сидит, голову  об перекладину колотит, а
он все спит. И лицо у него сделалось глянцевое, словно лаком покрыто, и мухи
кругом рот облепили.
     "А что, если б  всех этих мух к нему  в хайло препроводить -  то-то бы,
чай, небо с овчинку показалось!" - вдруг осеняет Головлева счастливая мысль,
и он уже начинает

     подкрадываться к купцу рукой, чтобы привести свой план в исполнение, но
на половине пути что-то припоминает и останавливается.
     - Нет,  полно  проказничать  - баста!  Спите,  други, и  почивайте! А я
покуда...  и куда  это он  полштоф  засунул? Ба! вот он,  голубчик! Полезай,
полезай сюда!  Спаси,  го-о-споди, люди  твоя!  -  запевает  он  вполголоса,
вынимая  посудину   из  холщовой  сумки,  прикрепленной  сбоку   кибитки,  и
прикладывая  ко рту горлышко, - ну вот,  теперь ладно! тепло сделалось!  Или
еще?  Нет,   ладно...  до   станции-то  верст  двадцать  еще  будет,   успею
натенькаться... или еще? Ах, прах  ее побери,  эту водку!  Увидишь полштоф -
так и подманивает! Пить скверно, да и не пить нельзя - потому сна  нет! Хоть
бы сон, черт его возьми, сморил меня!
     Булькнув  еще несколько глотков из  горлышка,  он засовывает полштоф на
прежнее место и начинает набивать трубку.
     - Важно! - говорит он,  - сперва выпили, а теперь трубочки покурим!  Не
даст, ведьма,  мне табаку, не  даст -  это он верно сказал. Есть-то даст ли?
Объедки, чай, какие-нибудь со  стола  посылать  будет! Эхма! были  и  у  нас
денежки - и нет их!  Был человек - и нет его! Так-то вот и все на сем свете!
сегодня ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь...

     А завтра - где ты, человек?

     Однако  надо  бы  и закусить  что-нибудь.  Пьешь-пьешь, словно бочка  с
изъяном, а закусить путем  не закусишь. А доктора сказывают, что питье тогда
на пользу,  когда  при  нем  и  закуска  благопотребная  есть,  как  говорил
преосвященный  Смарагд, когда мы через  Обоянь проходили. Через Обоянь ли? А
черт его знает, может,  и  через Кромы! Не  в том, впрочем, дело,  а как  бы
закуски теперь добыть. Помнится,  что он в мешочек колбасу и три французских
хлеба  положил! Небось икорки пожалел купить! Ишь ведь как спит, какие песни
носом выводит! Чай, и провизию-то под себя сгреб!
     Он шарит кругом себя и ничего не нашаривает.
     - Иван Михайлыч! а Иван Михайлыч! - окликает он.
     Иван  Михайлыч просыпается и с минуту словно не понимает, каким образом
он очутился vis-a-vis с барином.
     - А меня только что было сон заводить начал! - наконец говорит он.
     - Ничего, друг, спи! Я только спросить, где у нас тут мешок с провизией
спрятан?
     - Поесть захотелось? да ведь прежде, чай, выпить надо!

     - И то дело! где у тебя полштоф-то?
     Выпивши,  Степан Владимирыч принимается за колбасу, которая оказывается
твердою, как  камень, соленою, как  сама соль, и облеченною в  такой прочный
пузырь, что нужно прибегнуть к острому концу ножа, чтобы проткнуть его.
     - Белорыбицы бы теперь хорошо, - говорит он.
     - Уж извините, сударь, совсем из памяти вон. Все утро помнил, даже жене
говорил: беспременно напомни об белорыбице - и вот, словно грех случился!
     -  Ничего,  и колбасы поедим.  Походом шли - не  то едали. Вот папенька
рассказывал: англичанин с англичанином об  заклад  побился, что дохлую кошку
съест - и съел!
     - Тсс... съел?
     -  Съел. Только тошнило его после! Ромом  вылечился. Две бутылки залпом
выпил - как рукой сняло. А то еще один англичанин об заклад бился, что целый
год одним сахаром питаться будет.
     - Выиграл?
     - Нет,  двух суток  до году  не  дожил  -  околел! Да ты что  ж сам-то!
водочки бы долбанул?
     - Сроду не пивал.
     - Чаем одним наливаешься? Нехорошо, брат; оттого и брюхо у тебя растет.
С чаем надобно тоже  осторожно: чашку выпей, а сверху рюмочкой  прикрой. Чаи
мокроту накопляет, а водка разбивает. Так, что ли?
     - Не знаю; вы люди ученые, вам лучше знать.
     - То-то. Мы как походом шли -  с чаями-то да с кофеями нам некогда было
возиться.  А водка - святое дело: отвинтил манерку,  налил, выпил - и шабаш.
Скоро уж больно нас в ту пору гнали, так скоро, что я дней десять не мывшись
был!
     - Много вы, сударь, трудов приняли!
     -  Много не  много,  а  попробуй  попонтируй-ко по  столбовой!  Ну,  да
вперед-до идти все-таки нешто было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю.  А
вот как назад идти - чествовать-то уж и перестали!
     Головлев с усилием грызет колбасу и наконец прожевывает один кусок.
     - Солоненька, брат, колбаса-то! - говорит он, - впрочем, я неприхотлив!
Мать-то ведь тоже разносолами потчевать не станет: щец тарелку да каши чашку
- вот и все!
     - Бог милостив! Может, и пирожка в праздничек пожалует!
     - Ни чаю, ни табаку, ни водки - это ты верно сказал. Говорят, она нынче
в дураки играть любить стала - вот разве

     это? Ну,  позовет играть  и  напоит чайком. А  уж насчет  прочего - ау,
брат!
     На станции  остановились часа на четыре кормить лошадей. Головлев успел
покончить с полуштофом, и его разбирал сильный  голод. Пассажиры ушли в избу
и расположились  обедать. Побродив по двору, заглянув на задворки и в ясли к
лошадям,  вспугнувши голубей и даже попробовавши заснуть,  Степан Владимирыч
наконец убеждается, что самое лучшее для  него - это  последовать за прочими
пассажирами в  избу.  Там,  на  столе, уже  дымятся щи,  и  в  сторонке,  на
деревянном  лотке, лежит большой кус  говядины, которую Иван Михайлыч крошит
на  мелкие  куски. Головлев садится несколько поодаль, закуривает  трубку  и
долгое время не знает, как поступить относительно своего насыщения.
     -  Хлеб  да соль, господа!  -  наконец, говорит  он,  - щи-то, кажется,
жирные?
     - Ничего  щи!  -  отзывается Иван Михайлыч, - да вы бы, сударь,  и себе
спросили!
     - Нет, я только к слову, сыт я!
     - Чего  сыты! Колбасы кусок съели, а  с ее, с проклятой, еще пуще живот
пучит. Кушайте-ка! вот я велю в сторонке для вас столик накрыть - кушайте на
здоровье! Хозяюшка! накрой барину в сторонке - вот так!
     Пассажиры  молча приступают к  еде  и  только загадочно переглядываются
между собой.  Головлев догадывается,  что  его "проникли", хотя  он, не  без
нахальства, всю  дорогу  обыгрывал барина  и  называл Ивана  Михайлыча своим
казначеем.  Брови  у  него насуплены, табачный  дым  так и валит изо рта. Он
готов отказаться от еды,  но требования голода до  того настоятельны, что он
как-то  хищно набрасывается  на поставленную перед ним чашку щей и мгновенно
опоражнивает ее. Вместе с  сытостью возвращается к нему и самоуверенность, и
он, как ни в чем не бывало, говорит, обращаясь к Ивану Михайлычу:
     - Ну, брат казначей,  ты  уж  и расплачивайся за  меня,  а  я пойду  на
сеновал с Храповицким поговорить!
     Переваливаясь, отправляется он на сенник и на этот раз, так как желудок
у него  обременен, засыпает богатырским  сном. В пять часов он опять  уже на
ногах. Видя,  что лошади стоят у пустых яслей и чешутся мордами об края  их,
он начинает будить ямщика.
     -  Дрыхнет,  каналья! - кричит он, -  нам к спеху,  а  он приятные  сны
видит!

     Так идет дело до  станции, с которой дорога повертывает  на  Головлево.
Только тут Степан Владимирыч несколько остепеняется. Он явно упадает духом и
делается молчаливым. На этот  раз уж Иван Михайлыч ободряет его и паче всего
убеждает бросить трубку.
     - Вы,  сударь, как будете  к усадьбе  подходить,  трубку-то  в  крапиву
бросьте! после найдете!
     Наконец лошади, долженствующие  везти Ивана Михайлыча  дальше,  готовы.
Наступает момент расставания.
     - Прощай, брат! -  говорит  Головлев  дрогнувшим  голосом, целуя  Ивана
Михайлыча, - заест она меня!
     - Бог милостив! вы тоже не слишком пугайтесь!
     - Заест! - повторяет Степан Владимирыч таким убежденным тоном, что Иван
Михайлыч невольно опускает глаза.
     Сказавши  это, Головлев  круто поворачивает по направлению  проселка  и
начинает шагать, опираясь на суковатую палку, которую он перед тем срезал от
дерева.
     Иван Михайлыч  некоторое время следит  за  ним  и  потом бросается  ему
вдогонку.
     -  Вот  что, барин! - говорит он, нагоняя его, -  давеча, как ополченку
вашу чистил,  так три целковеньких  в боковом кармане видел  -  не  оброните
как-нибудь ненароком!
     Степан  Владимирыч видимо  колеблется и не знает, как  ему  поступить в
этом случае. Наконец он  протягивает Ивану  Михайлычу руку  и говорит сквозь
слезы:
     - Понимаю... служивому на табак... благодарю! А что касается до того...
заест она меня, друг любезный! вот помяни мое слово - заест!
     Головлев  окончательно  поворачивается  лицом к проселку, и через  пять
минут уже далеко мелькает его серый ополченский картуз, то исчезая, то вдруг
появляясь  из-за  чащи лесной поросли. Время стоит еще раннее,  шестой час в
начале; золотистый утренний туман вьется над  проселком, едва пропуская лучи
только что  показавшегося на  горизонте солнца; трава блестит; воздух напоен
запахами ели, грибов и ягод; дорога идет зигзагами по низменности, в которой
кишат бесчисленные стада птиц. Но Степан Владимирыч  ничего не замечает: все
легкомыслие вдруг соскочило с  него, и он идет, словно на Страшный суд. Одна
мысль до краев переполняет все его существо: еще три-четыре часа - и  дальше
идти  уже  некуда.  Он припоминает  свою  старую  головлевскую жизнь,  и ему
кажется, что перед ним растворяются двери сырого подвала, что, как только он
перешагнет за порог этих  дверей, так они сейчас  захлопнутся, - и тогда все
кончено. Припоминаются и другие

     подробности, хотя непосредственно до него не  касающиеся, но несомненно
характеризующие  головлевские  порядки.  Вот  дяденька  Михаил  Петрович  (в
просторечии "Мишка-буян"),  который  тоже принадлежал к  числу "постылых"  и
которого  дедушка Петр Иваныч  заточил  к дочери в  Головлево, где  он жил в
людской  и  ел  из одной  чашки  с  собакой  Трезоркой.  Вот  тетенька  Вера
Михайловна,  которая  из  милости  жила  в  головлевской  усадьбе  у  братца
Владимира  Михайлыча  и которая  умерла "от умеренности",  потому  что Арина
Петровна  корила  ее каждым куском, съедаемым за обедом,  и  каждым  поленом
дров,  употребляемых  для отопления  ее комнаты. То же самое  приблизительно
предстоит  пережить  и  ему.  В  воображении его  мелькает  бесконечный  ряд
безрассветных  дней,  утопающих в  какой-то зияющей серой  пропасти,  - и он
невольно закрывает глаза. Отныне он будет один  на  один с злою  старухою, и
даже не злою, а только оцепеневшею  в  апатии властности. Эта  старуха заест
его, заест не мучительством,  а забвением. Не с кем  молвить  слова,  некуда
бежать  -  везде  она,  властная,  цепенящая,  презирающая.  Мысль  об  этом
неотвратимом  будущем до  такой  степени всего  его наполнила тоской, что он
остановился около дерева и  несколько времени бился об него головой. Вся его
жизнь,  исполненная  кривлянья,  бездельничества, буффонства,  вдруг  словно
осветилась перед  его умственным оком. Он идет теперь в Головлево, он знает,
что ожидает там  его, и все-таки идет, и не может не идти. Нет у него другой
дороги.  Самый  последний из людей может что-нибудь для себя сделать,  может
добыть  себе  хлеба  -  он  один ничего не  может. Эта мысль словно  впервые
проснулась в нем. И прежде ему  случалось думать о  будущем  и рисовать себе
всякого рода перспективы, но это были всегда перспективы дарового довольства
и никогда - перспективы труда. И вот теперь  ему предстояла  расплата за тот
угар,  в  котором   бесследно   потонуло  его  прошлое.   Расплата  горькая,
выражавшаяся в одном ужасном слове: заест!
     Было  около десяти  часов  утра,  когда  из-за  леса  показалась  белая
головлевская колокольня.
     Лицо Степана Владимирыча побледнело, руки затряслись: он снял  картуз и
перекрестился.   Вспомнилась   ему  евангельская  притча  о  блудном   сыне,
возвращающемся домой,  но  он тотчас  же понял, что,  в применении  к  нему,
подобные  воспоминания составляют только одно обольщение. Наконец он отыскал
глазами  поставленный  близ  дороги межевой столб и очутился на головлевской
земле,  на  той  постылой  земле,  которая  родила его  постылым,  вскормила
постылым,  выпустила постылым  на все четыре стороны и теперь, постылого же,
вновь  принимает его в свое лоно.  Солнце  стояло  уже  высоко и  беспощадно
палило бесконечные головлевские  поля. Но он бледнел все  больше и  больше и
чувствовал, что его начинает знобить.
     Наконец он дошел до погоста, и тут  бодрость окончательно оставила его.
Барская  усадьба  смотрела  из-за  деревьев  так  мирно,  словно  в  ней  не
происходило ничего особенного; но на него ее вид произвел действие медузиной
головы. Там чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! - повторял он бессознательно
про  себя.  И  не  решился-таки  идти  прямо  в  усадьбу,  а  зашел прежде к
священнику и  послал  его известить  о своем приходе и узнать, примет ли его
маменька.
     Попадья  при  виде  его   закручинилась   и  захлопотала   об  яичнице;
деревенские  мальчишки  столпились  вокруг   него  и   смотрели   на  барина
изумленными глазами;  мужики,  проходя мимо,  молча  снимали  шапки и как-то
загадочно  взглядывали  на  него;  какой-то старик-дворовый даже подбежал  и
попросил у барина  ручку поцеловать. Все понимали, что перед  ними постылый,
который  пришел в постылое место, пришел навсегда,  и  нет для  него  отсюда
выхода,  кроме как ногами вперед на  погост. И всем делалось в  одно и то же
время и жалко и жутко.
     Наконец поп  пришел  и сказал, что "маменька  готовы  принять"  Степана
Владимирыча. Через десять минут он был уже там. Арина Петровна встретила его
торжественно-строго и смерила с ног до головы  ледяным  взглядом; но никаких
бесполезных  упреков не  позволила себе. И в комнаты не допустила, а так  на
девичьем крыльце свиделась и рассталась,  приказав проводить молодого барина
через  другое  крыльцо к папеньке. Старик дремал в  постели,  покрытый белым
одеялом,  в  белом  колпаке, весь белый,  словно мертвец. Увидевши  его,  он
проснулся и идиотски захохотал.
     - Что,  голубчик! попался к ведьме в лапы! - крикнул  он, покуда Степан
Владимирыч целовал  его  руку.  Потом  крикнул петухом,  опять  захохотал  и
несколько раз сряду повторил: - съест!