чем на могилку-то ехать, обеденку бы  тебе отстоять, очиститься  бы!
Вот я завтра пораньше велю отслужить, а потом и с богом!
     Как ни нелепо было Иудушкино предложение, но

     Аннинька все-таки на  минуту  смешалась.  Но вслед за  тем она сдвинула
сердито брови и резко сказала:
     - Нет, я так... я сейчас пойду!
     - Не знаю, как хочешь! а мой совет такой: отстояли бы завтра  обеденку,
напились  бы  чайку,  приказали  бы пару  лошадушек  в  кибиточку заложить и
покатили бы вместе. И ты бы очистилась, и бабушкиной бы душе...
     -  Ах,  дядя,  какой  вы, однако,  глупенький! Бог знает,  какую чепуху
несете, да еще настаиваете!
     -  Что? не понравилось? Ну, да уже не взыщи - я, брат, прямик! Неправды
не люблю, а правду и другим  выскажу, и сам выслушаю! Хоть и не  по  шерстке
иногда правда, хоть и горьконько - а все ее выслушаешь! И должно  выслушать,
потому что она -  правда. Так-то,  мой друг! Ты  вот  поживи-ка  с  нами  да
по-нашему - и сама увидишь, что  так-то лучше, чем с гитарой  с  ярмарки  на
ярмарку переезжать.
     - Бог знает, что вы, дядя, говорите! с гитарой!
     -  Ну, не с гитарой, а около того. С торбаном, что ли. Впрочем, ведь ты
меня первая обидела, глупым назвала, а  мне, старику, и подавно можно правду
тебе высказать.
     - Хорошо,  пусть  будет правда;  не  будем  об  этом говорить. Скажите,
пожалуйста, после бабушки осталось наследство?
     - Как не остаться. Только законный наследник-то был налицо!
     - То есть, вы... И тем лучше. Она у вас здесь, в Головлеве, похоронена?
     -  Нет,  в  своем  приходе,  подле Погорелки, у Николы на  Вопле.  Сама
пожелала.
     - Так я поеду. Можно у вас, дядя, лошадей нанять?
     - Зачем нанимать?  свои лошади есть! Ты, чай,  не чужая! Племяннушка...
племяннушкой  мне   приходишься!   -   всхлопотался   Порфирий   Владимирыч,
осклабляясь "по-родственному", - кибиточку...  парочку  лошадушек - слава те
господи! не пустодомом  живу! Да не поехать  ли и мне  вместе с тобой! И  на
могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы
посмотрели, и поговорили  бы, и подумали бы, что и как... Хорошенькая ведь у
вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
     - Нет, я уж одна... зачем вам? Кстати: ведь и Петенька точке умер?

     - Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко мне его, с одной стороны, даже
до слез жалко, а  с другой  стороны  -  сам виноват!  Всегда  он  был к отцу
непочтителен - вот  бог за  это и  наказал! А уж ежели что бог в премудрости
своей устроил, так нам с тобой переделывать не приходится!
     - Понятное дело, не переделаем. Только я вот об чем думаю: как это вам,
дядя, жить не страшно?
     -  А чего мне страшиться? видишь, сколько  у  меня  благодати кругом? -
Иудушка обвел рукою, указывая  на образа, - и  тут благодать,  и в  кабинете
благодать, а в образной так настоящий рай! Вон сколько у меня заступников!
     - Все-таки... Всегда вы один... страшно!
     -  А страшно, так встану на колени, помолюсь  - и все как рукой снимет!
Да и чего  бояться? днем - светло, а ночью у  меня везде, во  всех комнатах,
лампадки горят! С улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой у меня бал!
Заступники да угодники божии - вот и весь мой бал!
     - А знаете ли: ведь Петенька-то перед смертью писал к нам.
     - Что  ж! как  родственник... И за  то  спасибо, что  хоть  родственные
чувства не потерял!
     - Да, писал.  Уж после суда, когда решение  вышло.  Писал, что  он  три
тысячи проиграл, и вы ему не дали. Ведь вы, дядя, богатый?
     -  В чужом кармане, мой друг, легко деньги считать. Иногда нам кажется,
что  у человека золотые  горы,  а поглядеть  да  посмотреть,  так  у него на
маслице да на свечечку - и то не его, а богово!
     -  Ну,  мы, стало  быть, богаче вас.  И от себя  сложились, и кавалеров
наших заставили подписаться - шестьсот рублей собрали и послали ему.
     - Какие же это "кавалеры"?
     - Ах,  дядя! да  ведь  мы... актрисы!  вы сами же сейчас предлагали мне
"очиститься"!
     - Не люблю я, когда ты так говоришь!
     -  Что  ж  делать!  Любите  или  не  любите,  а что  сделано,  того  не
переделаешь. Ведь, по-вашему, и тут бог!
     -  Не   кощунствуй,   по   крайней  мере.  Все   можешь   говорить,   а
кощунствовать... не позволяю! Куда же вы деньги послали?
     - Не помню. В городок какой-то... Он сам назначил.

     - Не знаю. Кабы были деньги, я должен бы после смерти их  получить!  Не
истратил же он  всех разом! Не знаю, ничего  я  не получил. Смотрителишки да
конвойные, чай, воспользовались!
     -  Да ведь мы и не  требуем -  это  так, к слову сказалось. А все-таки,
дядя, страшно: как это так - из-за трех тысяч человек пропал!
     - То-то, что не из-за  трех тысяч. Это нам  так кажется, что из-за трех
тысяч - вот мы и твердим: три тысячи! три тысячи! А бог...
     Иудушка совсем уж было расходился, хотел объяснить во всей подробности,
как  бог...  провидение... невидимыми путями... и все  такое...  Но Аннинька
бесцеремонно зевнула и сказала:
     - Ах, дядя! скука какая у вас!
     На этот раз Порфирий  Владимирыч серьезно  обиделся  и  замолчал. Долго
ходили  они  рядом  взад и  вперед по  столовой; Аннинька  зевала,  Порфирий
Владимирыч  в каждом углу крестился. Наконец  доложили, что поданы лошади, и
началась обычная комедия родственных проводов. Головлев надел шубу, вышел на
крыльцо, расцеловался  с Аннинькой, кричал на людей: ноги-то! ноги-то теплее
закутывайте!  или:  кутейки-то! кутейки-то взяли  ли? ах, не  забыть бы! - и
крестил при этом воздух.
     Съездила Аннинька  на могилку  к бабушке, попросила воплинского батюшку
панихидку  отслужить,  и  когда  дьячки  уныло  затянули  вечную память,  то
поплакала.  Картина, среди которой  совершалась  церемония, была  печальная.
Церковь, при которой схоронили Арину  Петровну, принадлежала к числу бедных;
штукатурка местами обвалилась и обнажила большими заплатами кирпичный остов;
колокол звонил  слабо и глухо;  риза  на священнике обветшала. Глубокий снег
покрывал кладбище, так что нужно было разгребать дорогу лопатами, чтоб дойти
до  могилы; памятника  еще  не существовало, а стоял простой белый крест, на
котором даже надписи никакой не значилось. Погост стоял уединенно, в стороне
от всякого селения; неподалеку от церкви ютились почерневшие избы священника
и причетников, а кругом во все стороны стлалась  сиротливая снежная равнина,
на поверхности которой по местам торчал какой-то хворост. Крепкий мартовский
ветер носился над кладбищем,  беспрестанно захлестывая ризу  на священнике и
относя в сторону пение причетников.

     - И кто бы, сударыня, подумал, что под сим скромным крестом, при бедной
нашей церкви,  нашла себе  успокоение  богатейшая  некогда помещица здешнего
уезда! - сказал священник по окончании литии.
     При этих словах Аннинька  и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был
яств - там  гроб  стоит, и  слезы так и лились. Потом она пошла к  батюшке в
хату,  напилась чаю,  побеседовала с  матушкой,  опять  вспомнила:  и бледна
смерть на всех глядит - и опять много и долго плакала.
     В Погорелку  не было дано знать  о приезде  барышни,  и потому там даже
комнат в доме не истопили. Аннинька, не снимая шубы, прошла по всем комнатам
и  остановилась  на минуту  только  в  спальной  бабушки  и  в  образной.  В
бабушкиной  комнате стояла  ее постель,  на которой  так и лежала неубранная
груда замасленных пуховиков и несколько подушек без наволочек. На письменном
столе валялись разбросанные лоскутья бумаги; пол был не метен, и густой слой
пыли покрывал все предметы.  Аннинька присела в кресло, в  котором  сиживала
бабушка, и задумалась. Сначала явились воспоминания прошлого, потом на смену
им  пришли  представления  настоящего.  Первые  проходили  в виде  обрывков,
мимолетно  и не задерживаясь; вторые оседали плотно. Давно ли рвалась она на
волю, давно ли Погорелка казалась ей постылою - и вот теперь вдруг ее сердце
переполнило какое-то болезненное желание пожить в этом постылом месте.  Тихо
здесь;  неуютно, неприглядно, но  тихо, так тихо,  словно все кругом умерло.
Воздуху много и простору: вон оно,  поле, - так бы и побежала. Без цели, без
оглядки, только  чтоб  дышалось  сильнее, чтоб грудь саднило. А  там, в этой
полукочевой среде, из которой она  только что вырвалась и куда  опять должна
возвратиться, -  что ее ждет? и  что она  оттуда  вынесла?  - Воспоминание о
пропитанных вонью  гостиницах, об вечном гвалте, несущемся из общей столовой
и  из  биллиардной,  о  нечесаных  и  немытых  половых,  об репетициях среди
царствующих на  сцене сумерек,  среди  полотняных,  раскрашенных  кулис,  до
которых дотронуться гнусно, на сквозном ветру, на сырости... Вот и только! А
потом: офицеры, адвокаты, цинические речи, пустые бутылки, скатерти, залитые
вином, облака дыма, и гвалт, гвалт,  гвалт! И что они говорили  ей! с  каким
цинизмом к ней прикасались!.. Особливо тот,  усатый,  с охрипшим от  перепоя
голосом, с  воспаленными  глазами, с  вечным  запахом конюшни...  ах, что он
говорил! Аннинька при этом воспоминании даже вздрогнула и зажмурила

     /с156 глаза. Потом, однако ж, очнулась, вздохнула и перешла в образную.
В  киоте  стояло  уже  немного   образов,  только   те,  которые  несомненно
принадлежали  ее  матери, а  остальные, бабушкины,  были  вынуты  и  увезены
Иудушкой,  в  качестве наследника,  в  Головлево.  Образовавшиеся вследствие
этого пустые места смотрели словно выколотые глаза. И лампад  не было  - все
взял Иудушка; только один  желтого воска огарок  сиротливо ютился, забытый в
крохотном жестяном подсвечнике.
     -  Они  и киотку  хотели  было взять, все доискивались -  точно  ли она
барышнина приданая была? - донесла Афимьюшка.
     - Что ж? и пусть бы брал. А что, Афимьюшка, бабушка долго перед смертью
мучилась?
     - Не то  чтобы очень, всего с небольшим сутки лежали.  Так, словно сами
собой извелись. Ни больны настоящим манером не были, ничто! Ничего почесть и
не говорили, только про вас с сестрицей раза с два помянули.
     - Образа-то, стало быть, Порфирий Владимирыч увез?
     - Он  увез. Собственные, говорит,  маменькины образа. И тарантас к себе
увез,  и двух коров. Все, стало  быть, из барыниных бумаг  усмотрел, что  не
ваши были,  а  бабенькины.  Лошадь тоже одну оттягать  хотел,  да Федулыч не
отдал: наша, говорит, эта лошадь, старинная  погорелковская,  - ну, оставил,
побоялся.
     Походила Аннинька  и по двору, заглянула в службы, на гумно, на скотный
двор. Там, среди навозной топи,  стоял  "оборотный  капитал":  штук двадцать
тощих  коров  да  три лошади.  Велела  принести  хлеба, сказав  при этом:  я
заплачу! - и каждой корове дала по кусочку. Потом скотница попросила барышню
в  избу, где был  поставлен на столе горшок с молоком, а в углу у  печки, за
низенькой перегородкой  из  досок,  ютился  новорожденный теленок.  Аннинька
поела  молочка,  побежала к теленочку,  сгоряча  поцеловала  его в морду, но
сейчас же брезгливо вытерла губы, говоря, что морда у теленка противная, вся
в каких-то  слюнях.  Наконец  вынула  из  портмоне  три желтеньких  бумажки,
раздала старым слугам и стала сбираться.
     - Что ж вы будете делать? - спросила она, усаживаясь в кибитку, старика
Федулыча, который в качестве старосты следовал за барышней  с скрещенными на
груди руками.
     - А что нам делать! жить будем! - просто ответил Федулыч.

     Анниньке опять взгрустнулось: ей показалось, что слова  Федулыча звучат
иронией. Она постояла-постояла на месте, вздохнула и сказала:
     - Ну, прощайте!
     - А мы было думали,  что вы к  нам вернетесь! с нами поживете! - молвил
Федулыч.
     - Нет уж... что! Все равно... Живите!
     И опять  слезы полились у нее из глаз,  и все при этом  тоже заплакали.
Как-то  странно  это  выходило:  вот и ничего, казалось, ей  не  жаль,  даже
помянуть нечем - а  она плачет. Да и они:  ничего не было сказано выходящего
из ряда  будничных вопросов и  ответов, а  всем  сделалось  тяжело, "жалко".
Посадили ее в кибитку, укутали и все разом глубоко вздохнули.
     - Счастливо! - раздалось за ней, когда повозка тронулась.
     Ехавши  мимо погоста, она вновь велела остановиться и одна, без причта,
пошла по  расчищенной дороге  к  могиле.  Уже  порядком стемнело, и в  домах
церковников  засветились  огни.  Она  стояла,  ухватившись  одной  рукой  за
надгробный крест, но не  плакала,  а только пошатывалась.  Ничего особенного
она  не думала, никакой определенной мысли  не могла формулировать, а горько
ей было, всем существом горько. И не над бабушкой, а над самой собой горько.
Бессознательно пошатываясь и наклоняясь, она простояла тут  с четверть часа,
и вдруг ей представилась  Любинька, которая,  быть может, в эту самую минуту
соловьем разливается в каком-нибудь Кременчуге, среди развеселой компании...

     Ah! ah! que j'aime, que j'aime!
     Que j'aime les mili-mili-mili-taires!

     Она чуть не упала. Бегом добежала до повозки, села и  велела как  можно
скорее ехать в Головлево.


        x x x

     Аннинька воротилась к дяде скучная,  тихая. Впрочем,  это  не мешало ей
чувствовать  себя несколько голодною (дяденька, впопыхах, даже курочки с ней
не  отпустил),  и  она была  очень рада, что  стол  для  чая был  уж накрыт.
Разумеется, Порфирий Владимирыч не замедлил вступить в разговор.
     - Ну что, побывала?
     - Побывала.
     - И на могилке помолилась? панихидку отслужила?

     - Да, и панихидку.
     - Священник-то, стало быть, дома был?
     - Конечно, был; кто же бы панихиду служил!
     - Да, да... И дьячки оба были? вечную память пропели?
     - Пропели.
     -  Да.  Вечная  память!  вечная  память   покойнице!  Печная  старушка,
родственная была!
     Иудушка встал со стула, обратился лицом к образам и помолился.
     - Ну, а в Погорелке как застала? благополучно?
     - Право, не знаю. Кажется, все на своем месте стоит.
     -  То-то "кажется"! Нам всегда "кажется", а посмотришь да поглядишь - и
тут кривенько,  и там  гниленько...  Вот так-то мы  и  об  чужих  состояниях
понятие себе составляем: "кажется"! все "кажется"! А впрочем, хорошенькая  у
вас  усадьбица; преудобно вас  покойница  маменька устроила,  немало даже из
собственных  средств на усадьбу употребила... Ну, да ведь сиротам не  грех и
помочь!
     Слушая   эти  похвалы,  Аннинька  не  выдержала,  чтоб  не   подразнить
сердобольного дяденьку.
     - А вы зачем, дядя, из Погорелки двух коров увели? - спросила она.
     - Коров? каких это коров? Это Чернавку да  Приведенку, что ли? Так ведь
они, мой друг, маменькины были!
     - А вы - ее законный наследник? Ну что ж! и владейте! Хотите, я вам еще
теленочка велю прислать?
     - Вот-вот-вот! ты уж и раскипятилась! А ты дело говори. Как, по-твоему,
чьи коровы были?
     - А я почем знаю! в Погорелке стояли!
     -  А  я  знаю,  у  меня  доказательства  есть,  что коровы  маменькины.
Собственный ее руки я реестр отыскал, там именно сказано: "мои".
     - Ну, оставим. Не стоит об этом говорить.
     - Вот лошадь  в Погорелке есть,  лысенькая такая - ну,  об этой верного
сказать не могу. Кажется, будто бы маменькина лошадь, а впрочем - не знаю! А
чего не знаю, об том и говорить не могу!
     - Оставим это, дядя.
     - Нет,  зачем  оставлять!  Я,  брат,  - прямик, я всякое дело начистоту
вести люблю! Да отчего и не поговорить! Своего всякому жалко: и мне жалко, и
тебе жалко  - ну и поговорим! А коли говорить  будем, так скажу тебе  прямо:
мне чужого не

     надобно, но и своего  я не  отдам. Потому что хоть вы мне и не чужие, а
все-таки.
     - И образа даже взяли! - опять не воздержалась Аннинька.
     - И  образа  взял,  и  все  взял, что  мне,  как законному  наследнику,
принадлежит.
     - Теперь киот-то весь словно в дырах...
     - Что ж делать!  И  перед таким помолись! Богу ведь  не киот, а молитва
твоя нужна! Коли  ты искренно приступаешь, так и перед плохенькими  образами
молитва твоя  дойдет! А  коли ты только  так:  болты-болты!  да  по сторонам
поглядеть, да книксен сделать - так и хорошие образа тебя не спасут!
     Тем  не менее Иудушка встал  и возблагодарил  бога  за то, что  у  него
"хорошие" образа.
     - А  ежели  не нравится старый  киот - новый вели  сделать. Или  другие
образа на место  вынутых поставь. Прежние  - маменька-покойница  наживала да
устроивала, а новые - ты уж сама наживи!
     Порфирий Владимирович давке хихикнул: так это рассуждение казалось  ему
резонно и просто.
     - Скажите, пожалуйста, что же мне теперь делать  предстоит? -  спросила
Аннинька.
     - А вот, погоди. Сначала  отдохни, да понежься, да поспи. Побеседуем да
посудим, и там посмотрим, и этак прикинем - может быть, вдвоем  что-нибудь и
выдумаем!
     - Мы совершеннолетние, кажется?
     - Да-с, совершеннолетние-с. Можете сами и действиями  своими, и имением
управлять!
     - Слава богу, хоть это!
     - Честь имеем поздравить-с!
     Порфирий Владимирыч встал и полез целоваться.
     - Ах, дядя, какой вы странный! все целуетесь!
     -  Отчего же и не поцеловаться!  Не чужая ты мне  - племяннушка! Я, мой
друг, по-родственному! Я для родных всегда готов! Будь хоть троюродный, хоть
четвероюродный, - я всегда...
     - Вы  лучше скажите,  что мне делать? в  город,  что ли, надобно ехать?
хлопотать?
     - И в город поедем, и похлопочем - все в свое время сделаем. А прежде -
отдохни,  поживи!  Слава  богу! не в трактире,  а у  родного дяди  живешь! И
поесть, и  чайку попить,  и вареньицем полакомиться -  всего вдоволь есть! А
ежели


     кушанье какое не понравится - другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не
захочется   -  супцу   подать  вели!  Котлеточек,   уточки,   поросеночка...
Евпраксеюшку за бока бери!.. А  кстати, Евпраксеюшка! вот  я поросеночком-то
похвастался, а хорошенько и сам не знаю, есть ли у нас?
     Евпраксеюшка, державшая в это время перед ртом блюдечко с горячим чаем,
утвердительно повела носом воздух.
     -  Ну,  вот видишь! и  поросеночек есть! Всего,  значит, чего  душенька
захочет, того и проси! Так-то!
     Иудушка опять потянулся к Анниньке и по-родственному похлопал  ее рукой
по коленке, причем, конечно, невзначай, слегка позамешкался, так что сиротка
инстинктивно отодвинулась.
     - Но ведь мне ехать надо, - сказала она.
     -  Об  том-то я и говорю.  Потолкуем да поговорим, а  потом  и  поедем.
Благословясь да  богу помолясь, а не так как-нибудь, прыг да шмыг! Поспешишь
-  людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а  у нас, слава богу, не горит!  Вот
Любиньке - той на ярмарку спешить надо, а  тебе  что! Да  вот я тебя еще что
спрошу: ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
     - Нет, в Погорелке мне незачем.
     - И  я  тоже хотел  тебе  сказать. Поселись-ко  у меня.  Будем жить  да
поживать - еще как заживем-то!
     Говоря это, Иудушка глядел на Анниньку такими маслеными глазами, что ей
сделалось неловко.
     - Нет, дядя, я не поселюсь у вас. Скучно.
     -  Ах, глупенькая, глупенькая! И что тебе  эта скука далась!  Скучно да
скучно, а чем скучно - и сама, чай, не скажешь! У кого, мой друг, дело есть,
да кто собой управлять умеет - тот никогда скуки не знает. Вот я,  например:
не вижу,  как и  время  летит! В будни  - по хозяйству: там посмотришь,  тут
поглядишь, туда сходишь, побеседуешь, посудишь - смотришь, аж день и прошел!
А в праздник - в церковь! Так-то и ты! Поживи с нами - и тебе дело найдется,
а  дела нет - с Евпраксеюшкой в  дурачки садись или саночки вели  заложить -
катай да покатывай! А лето настанет  -  по грибы в  лес поедем! на траве чай
станем пить!
     - Нет, дядя, напрасно вы и предлагаете!
     - Право бы, пожила.
     - Нет. А вот что: устала я с дороги, так спать нельзя ли мне лечь?

     - И  баиньки можно. И  кроватка  у меня  готова  для  тебя,  и  все как
следует. Хочется тебе баиньки - почивай, Христос с тобой!  А  все-таки ты об
этом подумай: куда бы лучше, каб