е  -  это,  оставив  в стороне  вопрос  о
преимуществах  лицемерия  сознательного  перед бессознательным или наоборот,
запереться и от лицемеров, и от лгунов.
     Итак, Иудушка не  столько лицемер, сколько пакостник, лгун и пустослов.
Запершись в деревне, он сразу почувствовал себя на  свободе, ибо нигде, ни в
какой  иной сфере,  его наклонности не могли бы найти себе  такого простора,
как здесь. В Головлеве  он ниоткуда не встречал не только прямого отпора, но
даже малейшего  косвенного ограничения, которое заставило  бы его  подумать:
вот, дескать, и напакостил бы, да людей

     совестно.  Ничье  суждение не  беспокоило,  ничей нескромный взгляд  не
тревожил, -  следовательно,  не было повода  и самому  себя  контролировать.
Безграничная неряшливость сделалась  господствующею  чертою  его отношений к
самому себе. Давным-давно влекла его к себе эта полная свобода от каких-либо
нравственных ограничений, и  ежели  он  еще раньше не  переехал  на житье  в
деревню,  то  единственно  потому,  что  боялся  праздности.  Проведя  более
тридцати лет  в тусклой  атмосфере департамента, он приобрел все привычки  и
вожделения закоренелого чиновника,  не допускающего,  чтобы хотя одна минута
его  жизни  оставалась свободною  от  переливания из пустого в порожнее. Но,
вглядевшись  в  дело  пристальнее,  он  легко  пришел  к убеждению,  что мир
делового  бездельничества  настолько подвижен,  что  нет  ни малейшего труда
перенести его куда угодно, в какую угодно сферу. И действительно, как только
он поселился в  Головлеве, так тотчас же создал  себе такую массу пустяков и
мелочей,  которую  можно  было  не  переставая  переворачивать, без  всякого
опасения  когда-нибудь исчерпать ее. С утра он садился за  письменный стол и
принимался за занятия, во-первых, усчитывал скотницу,  ключницу, приказчика,
сперва на  один  манер,  потом  на другой;  во-вторых,  завел очень  сложную
отчетность, денежную и  материальную: каждую копейку,  каждую вещь заносил в
двадцати  книгах,  подводил  итоги, то терял  полкопейки,  то  целую копейку
лишнюю находил. Наконец брался за перо и  писал  жалобы к мировому судье и к
посреднику. Все это не только не оставляло ни одной минуты праздной, но даже
имело  все внешние  формы усидчивого, непосильного  труда.  Не на праздность
жаловался Иудушка, а на то, что не успевал всего переделать, хотя целый день
корпел в кабинете, не  выходя из  халата.  Груды  тщательно  подшитых, но не
обревизованных рапортичек  постоянно  валялись на  его письменном столе, и в
том  числе  целая годовая отчетность скотницы Феклы,  деятельность которой с
первого раза показалась  ему подозрительной и которую он  тем не менее никак
не мог найти свободную минуту учесть.
     Всякая связь с внешним миром была окончательно порвана.  Он не  получал
ни  книг,  ни  газет,  ни  даже  писем.  Один  сын его,  Володенька,  кончил
самоубийством,  с другим, Петенькой, он переписывался коротко  и лишь тогда,
когда  посылал деньги. Густая  атмосфера  невежественности,  предрассудков и
кропотливого  переливания из пустого в порожнее царила кругом него,  и он не
ощущал  ни  малейшего поползновения освободиться от  нее.  Даже о  том,  что
Наполеон III уже  не царствует, он узнал лишь через год после его смерти, от
станового

     пристава,  но и тут  не выразил никакого особенного  ощущения, а только
перекрестился, пошептал: "царство небесное!" - и сказал:
     - А  как был горд! Фу-ты! Ну-ты! И то нехорошо, и другое  неладно! Цари
на поклон к нему ездили, принцы в передней дежурили!  Ан  бог-то  взял, да в
одну минуту все его мечтания ниспроверг!
     Собственно говоря, он  не знал даже,  что делается у него  в хозяйстве,
хотя с утра  до  вечера  только  и делал,  что  считал да  учитывал. В  этом
отношении он  имел  все  качества закоренелого  департаментского  чиновника.
Представьте  себе  столоначальника, которому  директор,  под  веселую  руку,
сказал бы: "Любезный друг!  для моих  соображений необходимо знать,  сколько
Россия  может ежегодно  производить  картофеля  -  так  потрудитесь  сделать
подробное вычисление!" Встал  ли  бы  в тупик  столоначальник перед подобным
вопросом? Задумался  ли бы  он,  по  крайней  мере,  над  приемами,  которые
предстоит употребить для выполнения  заказанной ему работы? Нет, он поступил
бы гораздо  проще:  начертил бы карту России, разлиновал бы ее на совершенно
равные квадратики, доискался бы, какое количество десятин представляет собой
каждый  квадратик, потом зашел бы в мелочную лавочку,  узнал, сколько сеется
на  каждую  десятину  картофеля  и сколько  средним  числом получается,  и в
заключение, при помощи божией и  первых четырех правил арифметики, пришел бы
к  результату, что  Россия  при  благоприятных  условиях  может  производить
картофелю столько-то, а  при неблагоприятных условиях - столько-то. И работа
эта  не  только  удовлетворила  бы  его  начальника,  но,  наверное, была бы
помещена в сто втором томе каких-нибудь "Трудов".
     Даже экономку он  выбрал  себе как раз  подходящую  к  той  обстановке,
которую создал.  Девица Евпраксия  была  дочь  дьячка  при  церкви Николы  в
Капельках и представляла во всех  отношениях чистейший клад. Она не обладала
ни  быстротой соображения,  ни  находчивостью,  ни даже  расторопностью,  но
взамен  того  была  работяща, безответна  и  не  предъявляла  почти  никаких
требований. Даже тогда, когда он "приблизил" ее к себе, - и тут она спросила
только: "можно  ли ей,  когда  захочется, кваску  холодненького  без  спросу
испить?" - так что сам Иудушка умилился ее бескорыстию и немедленно  отдал в
ее  распоряжение, сверх кваса,  две  кадушки моченых яблоков,  уволив ее  от
всякой  по этим  статьям  отчетности.  Наружность  ее  тоже  не представляла
особенной   привлекательности   для   любителя,   но   в   глазах   человека
неприхотливого и знающего, что

     ему нужно,  была вполне  удовлетворительна. Лицо  широкое,  белое,  лоб
узкий, обрамленный желтоватыми негустыми волосами,  глаза крупные,  тусклые,
нос совершенно прямой, рот стертый, подернутый тою загадочною словно куда-то
убегающею   улыбкой,   какую   можно  встретить   на   портретах,   писанных
доморощенными живописцами.  Вообще  ничего  выдающегося, кроме  разве спины,
которая  была  до того широка и могуча, что у  человека самого  равнодушного
невольно  поднималась рука, чтобы,  как говорится,  "дать девке  раза" между
лопаток. И она знала это и  не обижалась, так что когда Иудушка в первый раз
слегка потрепал ее по жирному загривку, то она только лопатками передернула.
     Среди этой тусклой  обстановки дни проходили за днями, один как другой,
без  всяких перемен,  без  всякой надежды на  вторжение свежей струи. Только
приезд Арины Петровны  несколько оживлял эту жизнь, и надо  сказать  правду,
что  ежели Порфирий  Владимирыч поначалу  морщился, завидев вдали маменькину
повозку, то  с течением  времени он не только привык  к ее посещениям, но  и
полюбил  их. Они удовлетворяли  его страсти  к  пустословию,  ибо  ежели  он
находил  возможным  пустословить  один  на  один  с  самим собою,  по поводу
разнообразных  счетов и отчетов, то  пустословить с добрым  другом маменькой
было для него еще поваднее. Собравшись вместе, они с утра до вечера говорили
и  не могли наговориться.  Говорили обо  всем:  о том, какие  прежде  бывали
урожаи и какие нынче бывают; о  том, как прежде  живали помещики и как нынче
живут;  о том,  что соль,  что ли,  прежде  лучше  была,  а только нет нынче
прежнего огурца.
     Эти разговоры  имели то преимущество, что  текли, как вода, и без труда
забывались,  следовательно,  их можно было возобновлять без конца с таким же
интересом, как будто они только сейчас в первый раз пущены  в ход. При  этих
разговорах  присутствовала  и  Евпраксеюшка,  которую  Арина  Петровна   так
полюбила, что  ни на шаг не отпускала от себя. Иногда, наскучив беседою, все
трое садились  за карты  и засиживались  до  поздней ночи, играя  в  дураки.
Пробовали учить Евпраксеюшку в винт с болваном, но она не поняла.  Громадный
головлевский дом словно оживал в такие вечера. Во всех окнах светились огни,
мелькали тени, так что проезжий мог думать, что  тут и невесть какое веселье
затеялось. Самовары,  кофейники, закуски целый  день  не сходили со стола. И
сердце Арины Петровны веселилось и играло, и загащивалась она, вместо одного
дня,  дня  на три и  на четыре.  И  даже, уезжая  в  Погорелку,  уже заранее
придумывала  повод,   чтоб   как-нибудь  поскорее   вернуться  к   соблазнам
головлевского "хорошего житья".
     * * *
     Ноябрь  в  исходе,  земля  на  неоглядное  пространство  покрыта  белым
саваном. На  дворе ночь и  метелица;  резкий, холодный ветер буровит снег, в
одно мгновение наметает сугробы, захлестывает все,  что попадется на пути, и
всю окрестность наполняет воплем. Село, церковь, ближний лес - все исчезло в
снежной мгле, крутящейся в воздухе; старинный головлевский сад могуче гудит.
Но  в барском доме  светло, тепло и уютно.  В столовой стоит самовар, вокруг
которого  собрались:  Арина Петровна, Порфирий Владимирыч  и Евпраксеюшка. В
сторонке поставлен  ломберный стол, на котором брошены истрепанные карты. Из
столовой открытые  двери ведут,  с  одной стороны,  в образную,  всю залитую
огнем зажженных лампад; с другой - в кабинет барина, в котором тоже теплится
лампадка  перед  образом.  В   жарко  натопленных  комнатах   душно,  пахнет
деревянным  маслом  и  чадом самоварного  угля.  Евпраксея, усевшись  против
самовара,  перемывает  чашки  и  вытирает   их  полотенцем.  Самовар  так  и
заливается, то загудит во всю мочь, то словно засыпать начнет и пронзительно
засопит. Клубы пара вырываются из-под крышки и  окутывают туманом чайник, уж
с четверть часа стоящий на конфорке. Сидящие беседуют.
     - А  ну-ко,  сколько ты раз сегодня дурой осталась?  - спрашивает Арина
Петровна Евпраксеюшку.
     - Не  осталась бы, кабы сама не поддалась.  Вам же удовольствие сделать
хочу, - отвечает Евпраксеюшка.
     - Сказывай. Видела я, какое ты удовольствие чувствовала,  как я  давеча
под  тебя тройками да пятерками подваливала. Я ведь не Порфирий  Владимирыч:
тот тебя балует, все с одной да с одной ходит, а мне, матушка, не из чего.
     - Да еще бы вы плутовали!
     - Вот уж этого греха за мной не водится!
     - А кого я давеча поймала? кто семерку треф с восьмеркой червей за пару
спустить хотел? Уж это я сама видала, сама уличила!
     Говоря это,  Евпраксеюшка  встает, чтобы  снять  с  самовара чайник,  и
поворачивается к Арине Петровне спиной.
     -  Эк у тебя  спина  какая... Бог с ней! -  невольно вырывается у Арины
Петровны.
     - Да, у нее спина... - машинально отзывается Иудушка.
     - Спина да спина... бесстыдники! И что моя спина вам сделала!
     Евпраксеюшка  смотрит  направо  и налево и  улыбается. Спина  - это  ее
конек. Давеча даже старик Савельич, повар,

     и тот загляделся  и  сказал: ишь  ты  спина!  ровно  плита!  И  она  не
пожаловалась на него Порфирию Владимирычу.
     Чашки поочередно наливаются  чаем, и самовар начинает утихать. А метель
разыгрывается пуще  и пуще; то целым снежным ливнем ударит в стекла окон, то
каким-то невыразимым плачем прокатится вдоль печного борова.
     - Метель-то,  видно,  взаправду взялась, -  замечает  Арина Петровна, -
визжит да повизгивает!
     -  Ну и пущай  повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем -
так-то, друг мой маменька! - отзывается Порфирий Владимирыч.
     - Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость божья застанет!
     - Кому нехорошо, а нам  горюшка мало. Кому темненько  да холодненько, а
нам и светлехонько, и теплехонько. Сидим да чаек попиваем.  И с сахарцем,  и
со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцом, и с ромцом будем пить.
     - Да, коли ежели теперича...
     -  Позвольте,  маменька. Я  говорю:  теперича в поле очень нехорошо. Ни
дороги,  ни  тропочки  -  все замело.  Опять же  волки.  А  у  нас  здесь  и
светленько,  и  уютненько,  и  ничего  мы  не  боимся.  Сидим  мы  здесь  да
посиживаем, ладком да  мирком. В карточки  захотелось поиграть -  в карточки
поиграем; чайку  захотелось  попить -  чайку  попьем.  Сверх нужды  пить  не
станем, а  сколько нужно, столько и выпьем. А отчего это так? От того, милый
друг маменька,  что  милость  божья  не  оставляет  нас.  Кабы не  он,  царь
небесный, может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и темненько, и
холодненько... В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонькой, лаптишечки...
     - Чтой-то  уж  и  лаптишечки!  Чай, тоже в дворянском  званье родились?
какие ни есть, а все-таки сапожнишки носим!
     -  А знаете ли вы, маменька, отчего  мы в дворянском званье родились? А
все оттого, что милость божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь
в избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а  уж насчет чайку
да  кофейку  -  об этом и думать  бы не смели!  Сидели бы;  я  бы лаптишечки
ковырял,  вы   бы  щец  там  каких-нибудь   пустеньких   поужинать  сбирали,
Евпраксеюшка  бы  красно ткала...  А может быть, на  беду,  десятский еще  с
подводой бы выгнал...
     - Ну, и десятский в этакую пору с подводой не нарядит!
     - Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть, война
или возмущение - чтоб были полки в срок на местах! Вон,  намеднись, становой
сказывал  мне, Наполеон III  помер,  - наверное, теперь  французы куролесить
начнут!

     Натурально, наши сейчас вперед - ну, и давай,  мужичок, подводку! Да  в
стыть, да в метель,  да в бездорожицу -  ни на  что  не  посмотрят: поезжай,
мужичок,  коли  начальство  велит! А нас с  вами покамест  еще  поберегут, с
подводой не выгонят!
     - Это что и говорить! велика для нас милость божия!
     - А я что же говорю? Бог, маменька, - все. Он нам и дровец для тепла, и
провизийцы для  пропитания -  все  он. Мы-то думаем, что  все сами,  на свои
деньги приобретаем, а как посмотрим, да поглядим, да сообразим - ан все бог.
И  коли  он  не  захочет,  ничего у  нас  не будет. Я  вот  теперь хотел  бы
апельсинчиков, и сам бы поел, и милого дружка маменьку угостил бы, и всем бы
по  апельсинчику дал,  и деньги у меня есть, чтоб апельсинчиков купить, взял
бы вынул - давай! Ан бог говорит: тпру! вот я и сижу: филозов без огурцов.
     Все смеются.
     - Рассказывайте!  -  отзывается  Евпраксеюшка,  - вот у  меня  дяденька
пономарем у Успенья в  Песочном  был; уж как, кажется, был  к богу усерден -
мог бы бог что-нибудь для него сделать! - а как застигла его в поле метелица
- все равно замерз.
     -  И  я  про то  же  говорю.  Коли захочет бог -  замерзнет человек, не
захочет -  жив  останется.  Опять и  про  молитву надо сказать: есть молитва
угодная и  есть  молитва  неугодная. Угодная достигает,  а  неугодная -  все
равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была
- вот она и не достигла.
     - Помнится, я в двадцать четвертом году в Москву ездила - еще в ту пору
я Павлом была тяжела, -так ехала я в декабре месяце в Москву...
     -  Позвольте, маменька.  Вот  я  об  молитве  кончу.  Человек  обо всем
молится, потому что ему всего нужно. И маслица  нужно, и капустки  нужно,  и
огурчиков  - ну, словом, всего.  Иногда  даже чего и не  нужно, а он все, по
слабости  человеческой, просит. Ан  богу-то сверху виднее. Ты у него маслица
просишь, а он тебе капустки либо лучку даст; ты об ведрышке да об тепленькой
погодке хлопочешь, а он тебе дождичка  да с градцем пошлет. И должен  ты это
понимать  и  не  роптать. Вот  мы  в  прошлом сентябре  все морозцев у  бога
просили,  чтоб озими  у  нас не подопрели, ан бог  морозцу  не дал  - ну,  и
сопрели наши озими.
     - Еще  как  сопрели-то! - соболезнует  Арина  Петровна, - в  Новинках у
мужичков все  озимое поле хоть брось. Придется весной перепахивать да яровым
засевать.

     - То-то вот и есть. Мы здесь мудрствуем  да лукавим, и  так прикинем, и
этак примерим, а бог разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах
обратит. Вы,  маменька, что-то  хотели  рассказать,  что с вами  в  двадцать
четвертом году было?
     - Что  такое! ништо  уж  я позабыла! Должно  быть,  все об  ней же,  об
милости божьей. Не помню, мой друг, не помню.
     - Ну, бог  даст, в другое  время вспомните. А покуда там на дворе кутит
да мутит, вы бы, милый друг,  вареньица покушали. Это вишенки, головлевские!
Евпраксеюшка сама варила.
     - И  то  ем. Вишенки-то  мне,  признаться,  теперь  в редкость. Прежде,
бывало, частенько-таки  лакомливалась ими, ну а теперь...  Хороши  у тебя  в
Головлеве вишни, сочные, крупные: вот в Дубровине как ни старались разводить
-  все несладки выходят.  Да ты,  Евпраксеюшка, французской-то водки клала в
варенье?
     -  Как не класть! как вы учили,  так и  делала. Да  вот я об чем хотела
спросить: вы, как огурцы солите, кладете кардамону?
     Арина Петровна на некоторое время задумывается и даже руками разводит.
     - Не помню,  мой друг;  кажется, прежде  я кардамону клала. Теперь - не
кладу: теперь какое мое соленье! а  прежде клала... даже очень хорошо помню,
что клала! Да вот домой приеду, в рецептах пороюсь, не найду ли. Я ведь, как
в силах была, все примечала да записывала. Где что  понравится, я сейчас все
выспрошу, запишу на бумажку да дома и пробую. Я один раз такой секрет, такой
секрет достала,  что тысячу рублей давали  - не открывает  тот человек, да и
дело  с концом! А я  ключнице  четвертачок  сунула  -  она  мне все до капли
пересказала!
     - Да, маменька, в свое время вы таки были... министр!
     -  Министр  не министр, а  могу  бога  благодарить: не растранжирила, а
присовокупила. Вот  и теперь поедаю от трудов  своих  праведных: вишни-то  в
Головлеве ведь я развела!
     - И спасибо вам за это, маменька,  большое спасибо! Вечное спасибо и за
себя, и за потомков - вот как!
     Иудушка встает, подходит к маменьке и целует у ней ручку.
     -  И тебе спасибо, что мать покоишь! Да,  хороши у  тебя запасы,  очень
хороши!
     - Что  у нас за запасы!  вот у  вас бывали запасы, так это так. Сколько
одних погребов было, и нигде ни одного местечка пустого!

     -  Бывали  и  у  меня  запасы  -  не  хочу  солгать,  никогда  не  была
бездомовницей.  А  что касается  до того,  что погребов было много, так ведь
тогда  и колесо большое было, ртов-то вдесятеро против нынешнего было. Одной
дворни  сколько - всякому припаси да всякого  накорми.  Тому  огурчика, тому
кваску -  понемножку  да  помаленьку, -  ан,  смотришь,  и  многонько  всего
изойдет.
     - Да, хорошее  было время. Всего тогда много было. И хлеба  и фруктов -
всего в изобилии!
     - Навозу копили больше - оттого и родилось.
     -  Нет, маменька,  и не  от этого. А  было  божье благословение  -  вот
отчего. Я помню, однажды папенька из  саду яблоко апорт принес, так все даже
удивились: на тарелке нельзя было уместить.
     - Этого не помню. Вообще знаю, что были яблоки хорошие, а  чтобы  такие
были, в  тарелку величиной, - этого не помню. Вот карася в двадцать фунтов в
дубровинском пруде в ту коронацию изловили - это точно, что было.
     -  И  караси  и  фрукты  -  все  тогда крупное  было.  Я  помню, арбузы
Иван-садовник выводил - вот какие!
     Иудушка  сначала оттопыривает  руки, потом скругляет их, причем  делает
вид, что никак не может обхватить.
     -  Бывали  и арбузы. Арбузы,  скажу тебе, друг мой, к году бывают. Иной
год их и много, и они хороши, другой  год и немного и невкусные, а в  третий
год и совсем ничего нет. Ну, и то еще надо сказать, что где поведется. Вон у
Григория  Александрыча,  в Хлебникове, ничего  не  родилось  - ни  ягод,  ни
фруктов, ничего. Одни дыни. Только уж и дыни бывали!
     - Стало быть, ему на дыни милость божья была!
     - Да, уж конечно. Без божьей милости нигде не обойдешься, никуда от нее
не убежишь!
     Арина Петровна уж выпила две чашки и начинает поглядывать  на