у меня нет денег для покрытия твоих дрянных
дел, а во-вторых - и потому, что вообще это до меня не касается. Сам напутал
- сам и выпутывайся. Любишь кататься - люби и саночки возить. Так-то,  друг.
Я ведь и давеча с того начал, что ежели ты просишь правильно...
     - Знаю, знаю. Много у вас на языке слов...
     - Постой, попридержи свои дерзости, дай мне досказать.  Что это не одни
слова -  это я  те6е  сейчас  докажу... Итак, я тебе давеча  сказал: если ты
будешь  просить  должного,  дельного  -  изволь,  друг!  всегда  готов  те6я
удовлетворить! Но ежели  ты  приходишь с просьбой не дельною - извини, брат!
На дрянные дела у меня денег нет, нет и нет!  И не будет - ты это знай! И не
смей говорить, что это одни "слова", а  понимай, что эти слова очень  близко
граничат с делом.
     - Подумайте, однако ж, что со мной будет!
     - А что  богу угодно,  то и  будет, -  отвечал Иудушка, слегка воздевая
руки и искоса поглядывая на образ.
     Отец  и  сын опять  сделали несколько  туров  по комнате.  Иудушка  шел
нехотя,   словно   жаловался,  что  сын  держит   его   в  плену.  Петенька,
подбоченившись, следовал за ним, кусая усы и нервно усмехаясь.
     - Я - последний сын у вас, - сказал он, - не забудьте об этом!
     - У  Иова, мой друг, бог и все  взял, да он не роптал, а только сказал:
бог дал, бог и взял - твори, господи, волю свою! Так-то, брат!
     - То бог взял, а вы сами у себя отнимаете. Володя...
     - Ну, ты, кажется, пошлости начинаешь говорить!
     - Нет, это не пошлости, а правда. Всем известно, что Володя...
     -  Нет, нет,  нет! Не  хочу  я  твои пошлости слушать! Да  и  вообще  -
довольно. Что надо было высказать, то ты высказал. Я тоже  ответ тебе дал. А
теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим,  потом  поедим, выпьем
на прощанье - и с богом. Видишь, как бог для тебя милостив! И

     погодка  унялась, и дорожка  поглаже  стала.  Полегоньку да помаленьку,
трюх да трюх - и не увидишь, как доплетешься до станции!
     -  Послушайте!  наконец, я прошу  вас!  ежели  у  вас  есть  хоть капля
чувства...
     -  Нет,  нет, нет!  не  будем  об этом  говорить!  Пойдем  в  столовую:
маменька,  поди, давно без  чаю  соскучилась. Не годится старушку заставлять
ждать.
     Иудушка сделал крутой поворот и почти бегом направился к двери.
     -  Хоть уходите,  хоть  не  уходите,  я этого  разговора не оставлю!  -
крикнул  ему  вслед  Петенька, -  хуже  будет,  как  при  свидетелях  начнем
разговаривать!
     Иудушка воротился назад и встал прямо против сына.
     -  Что  тебе  от  меня,  негодяй,  нужно...  сказывай!  -  спросил   он
взволнованным голосом.
     - Мне нужно, чтоб вы заплатили те деньги, которые я проиграл.
     - Никогда!!
     - Так это ваше последнее слово?
     - Видишь? - торжественно воскликнул Иудушка, указывая пальцем на образ,
висевший в углу, - это видишь? Это папенькино благословение... Так вот я при
нем тебе говорю: никогда!!
     И он решительным шагом вышел из кабинета.
     - Убийца! - пронеслось вдогонку ему.


        x x x

     Арина  Петровна   сидит  уже  за  столом,  и  Евпраксеюшка  делает  все
приготовления к чаю. Старуха задумчива, молчалива и  даже как будто стыдится
Петеньки. Иудушка,  по  обычаю,  подходит к ее ручке, и,  по  обычаю же, она
машинально крестит  его.  Потом, по  обычаю,  идут  вопросы, все ли здоровы,
хорошо ли почивали, на что следуют обычные односложные ответы.
     Уже накануне вечером она была скучна. С тех пор как Петенька попросил у
нее денег и разбудил  в  ней воспоминание  о "проклятии", она вдруг впала  в
какое-то загадочное беспокойство, и ее неотступно начала преследовать мысль:
а  что, ежели прокляну?  Узнавши утром, что в кабинете началось  объяснение,
она обратилась к Евпраксеюшке с просьбой:
     - Поди-ка, сударка, подслушай потихоньку у дверей, что они там говорят!

     Но Евпраксеюшка хотя  и подслушала, но была настолько глупа, что ничего
не поняла.
     - Так,  промежду себя  разговаривают! Не очень кричат! - объяснила она,
возвратившись.
     Тогда Арина  Петровна не вытерпела и сама отправилась в  столовую, куда
тем временем и самовар был уже  подан.  Но объяснение уж приходило к  концу;
слышала она только,  что  Петенька возвышает  голос,  а Порфирий  Владимирыч
словно зудит в ответ.
     - Зудит! именно зудит! - вертелось у нее в голове, - вот и тогда он так
же зудел! и как это я в то время не поняла!
     Наконец оба, и отец и сын, появились в столовую. Петенька  был красен и
тяжело дышал;  глаза у него  смотрели широко, волосы на голове растрепались,
лоб был усеян мелкими  каплями пота. Напротив, Иудушка вошел бледный и злой;
хотел  казаться равнодушным, но,  несмотря на все  усилия,  нижняя губа  его
дрожала. Насилу мог он  выговорить обычное утреннее приветствие милому другу
маменьке.
     Все заняли свои места  вокруг стола; Петенька  сел  несколько  поодаль,
отвалился  на  спинку  стула, положил ногу  на ногу и, закуривая  папироску,
иронически посматривал на отца.
     -  Вот,  маменька, и погодка у  нас унялась, - начал  Иудушка,  - какое
вчера смятение было,  ан  богу стоило только  захотеть  - вот у нас  тишь да
гладь да божья благодать! так ли, друг мой?
     - Не знаю; не выходила я из дому сегодня.
     - А мы кстати дорогого гостя провожаем, - продолжал Иудушка, - я давеча
еще где-где встал, посмотрел в окно  - ан  на  дворе тихо да спокойно, точно
вот ангел божий  пролетел  и в одну  минуту своим  крылом все это возмущение
усмирил!
     Но никто давке не  ответил  на  ласковые Иудушкины слова;  Евпраксеюшка
шумно пила с  блюдечка  чай,  дуя и отфыркиваясь;  Арина Петровна смотрела в
чашку и молчала; Петенька, раскачиваясь на стуле, продолжал  посматривать на
отца  с таким  иронически  вызывающим  видом,  точно вот ему  больших усилий
стоит, чтоб не прыснуть со смеха.
     - Теперича, ежели  Петенька  и не шибко поедет,  - опять начал Порфирий
Владимирыч, - и тут  к  вечеру легко  до  станции  железной дороги  поспеет.
Лошади  у  нас  свои,  не мученные, часика два в Муравьеве покормят -  мигом
домчат.  А там  - фиюю!  пошла  машина  погромыхивать!  Ах,  Петька! Петька!
недобрый ты! остался бы ты здесь с нами, погостил

     бы - право! И нам было бы веселее, да и ты бы - смотри, как бы ты здесь
в одну неделю поправился!
     Но  Петенька  все  продолжает  раскачиваться на стуле и посматривать на
отца.
     - Ты что на меня все смотришь? - закипает наконец Иудушка, - узоры, что
ли, видишь?
     - Смотрю, жду, что еще от вас будет!
     - Ничего, брат, не высмотришь! как сказано, так и будет. Я своего слова
не изменю!
     Наступает  минута молчания, в  продолжение которой  явственно раздается
шепот:
     - Иудушка!
     Порфирий   Владимирыч  несомненно   слышал  эту  апострофу   (он   даже
побледнел), но делает вид, что восклицание до него не относится.
     -  Ах, детки,  детки!  -  говорит  он,  - и  жаль  вас,  и  хотелось бы
приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего делать - не судьба! Сами вы
от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для
вас  и  отца  с  матерью.  Ну,  и  нечего  делать!  Подумаешь-подумаешь  - и
покоришься.  Люди  вы молодые, а  молодому,  известно,  приятнее  с  молодым
побыть, чем со стариком-ворчуном!  Вот и смиряешь себя, и не ропщешь; только
и просишь отца небесного: твори, господи, волю свою!
     -  Убийца! -  вновь  шепчет  Петенька, но  уже так явственно, что Арина
Петровна  со  страхом  смотрит  на  него.  Перед  глазами  ее  что-то  вдруг
пронеслось, словно тень Степки-балбеса.
     -  Ты  про  кого это  говоришь?  -  спрашивает  Иудушка, весь дрожа  от
волнения.
     - Так, про одного знакомого.
     - То-то! так ты так и говори! Ведь бог знает, что  у тебя на уме: может
быть, ты из присутствующих кого-нибудь так честишь!
     Все  смолкают;  стаканы   с  чаем   стоят   нетронутыми.  Иудушка  тоже
откидывается  на спинку  стула и нервно  покачивается. Петенька,  видя,  что
всякая  надежда  потеряна, ощущает  что-то  вроде предсмертной  тоски  и под
влиянием ее  готов  идти  до  крайних  пределов.  И  отец и сын  с  какою-то
неизъяснимою  улыбкой  смотрят  друг  другу  в глаза. Как  ни вышколил  себя
Порфирий Владимирыч, но  близится минута,  когда  и он не в состоянии  будет
сдерживаться.
     - Ты бы лучше за добра ума уехал! - наконец высказывается он, - да!
     - И то уеду.
     - Чего ждать-то! Я вижу, что ты на ссору лезешь, а я ни с кем ссориться
не хочу.  Живем  мы здесь  тихо да  смирно,  без ссор  да  без  свар  -  вот
бабушка-старушка здесь сидит, хоть  бы ее ты посовестился! Ну зачем ты к нам
приехал?
     - Я вам говорил зачем.
     - А  коли  затем только,  так напрасно трудился. Уезжай, брат! Эй,  кто
там?  велите-ка  для  молодого барина  кибитку  закладывать.  Да  цыпленочка
жареного, да  икорки, да еще там чего-нибудь... яичек,  что  ли... в бумажку
заверните. На станции, брат, и закусишь, покуда лошадей подкормят. С богом!
     -  Нет! я  еще  не поеду. Я еще  в  церковь пойду,  попрошу панихиду по
убиенном рабе божием, Владимире, отслужить...
     - По самоубийце, то есть...
     - Нет, по убиенном.
     Отец и сын смотрят друг на друга  во все глаза. Так и  кажется, что оба
сейчас  вскочат.  Но  Иудушка  делает  над  собой  нечеловеческое  усилие  и
оборачивается со стулом лицом к столу.
     - Удивительно, - говорит он надорванным голосом, - у-ди-ви-тель-но!
     - Да, по убиенном! - грубо настаивает Петенька.
     - Кто же  его  убил? -  любопытствует  Иудушка,  по-видимому,  все-таки
надеясь, что сын опомнится.
     Но Петенька, нимало не смущаясь, выпаливает как из пушки:
     - Вы!!
     - Я?!
     Порфирий Владимирыч не  может прийти  в себя от изумления. Он торопливо
поднимается со стула, обращается лицом к образу и начинает молиться.
     - Вы! вы! вы! - повторяет Петенька.
     - Ну вот! ну,  слава богу! вот теперь полегче стало,  как  помолился! -
говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, - ну, постой! погоди! хоть мне,
как отцу, можно было бы и не входить с тобой в объяснения, - ну, да уж пусть
будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
     - Да, вы!

     - А по-моему, это не так. По-моему, он сам себя застрелил. Я в то время
был здесь, в Головлеве,  а он - в Петербурге. При чем же я тут мог быть? как
мог я его за семьсот верст убить?
     - Уж будто вы и не понимаете?
     - Не понимаю... видит бог, не понимаю!
     - А кто Володю без копейки оставил? кто ему жалованье прекратил? кто?
     - Те-те-те! так зачем он женился против желания отца?
     - Да ведь вы же позволили?
     - Кто? я? Христос с тобой! Никогда я не позволял! Ннникогда!
     - Ну  да, то есть вы и тут по своему обыкновению  поступили. У вас ведь
каждое слово десять значений имеет; пойди угадывай!
     -  Никогда  я не  позволял!  Он  мне в  то  время  написал: хочу, папа,
жениться на Лидочке. Понимаешь: "хочу", а не "прошу позволения". Ну, и я ему
ответил: коли хочешь жениться, так женись, я  препятствовать не могу. Только
всего и было.
     -  Только  всего и  было, -  поддразнивает Петенька,  - а  разве это не
позволение?
     - То-то,  что нет.  Я  что сказал? я  сказал:  не могу препятствовать -
только и  всего.  А позволяю или не позволяю -  это другой вопрос. Он у меня
позволения  и не просил, он прямо написал: хочу, папа, жениться на Лидочке -
ну, и  я насчет позволения умолчал. Хочешь жениться - ну, и Христос с тобой!
женись, мой друг, хоть на Лидочке, хоть на разлидочке  - я препятствовать не
могу!
     - А только без куска хлеба  оставить можете. Так вы бы так и писали: не
нравится, дескать, мне твое намерение, а потому, хоть я тебе не препятствую,
но  все-таки предупреждаю,  чтоб ты больше не рассчитывал на денежную помощь
от меня. По крайней мере, тогда было бы ясно.
     - Нет, этого я никогда не позволю себе сделать! Чтоб я стал употреблять
в дело угрозы совершеннолетнему сыну - никогда!! У меня такое правило, что я
никому не препятствую! Захотел жениться - женись! Ну, а насчет последствий -
не прогневайся! Сам должен был предусматривать  -  на то и  ум  тебе от бога
дан. А я, брат, в чужие дела не  вмешиваюсь. И не только сам  не вмешиваюсь,
да не прошу, чтоб и

     другие в мои  дела вмешивались.  Да,  не прошу,  не  прошу, не прошу, и
даже... запрещаю! Слышишь ли, дурной, непочтительный сын, - за-пре-щаю!
     - Запрещайте, пожалуй! всем ртов не замажете!
     - И хоть бы он раскаялся! хоть бы он понял, что отца обидел! Ну, сделал
пошлость  -  ну,  и  раскайся!  Попроси  прощения! простите,  мол,  душенька
папенька, что вас огорчил! А то на-тко!
     - Да ведь он писал вам; он объяснял, что ему жить нечем, что дольше ему
терпеть нет сил...
     - С отцом не объясняются-с. У отца прощения просят - вот и все.
     - И это было. Он так был измучен, что и прощенья просил. Все было, все!
     - А  хоть бы и так  -  опять-таки  он не  прав.  Попросил раз прощенья,
видит, что папа не прощает, - и в другой раз попроси!
     - Ах, вы!
     Сказавши это, Петенька вдруг перестает качаться на стуле, оборачивается
к столу и облокачивается на него обеими руками.
     - Вот и я... - чуть слышно произносит он.
     Лицо его постепенно искажается.
     - Вот и я... - повторяет он, разражаясь истерическими рыданиями.
     - А кто ж вино...
     Но  Иудушке не удалось  покончить свое поучение, ибо в эту самую минуту
случилось  нечто   совершенно  неожиданное.   Во   время  описанной   сейчас
перестрелки об Арине  Петровне словно позабыли. Но  она отнюдь не оставалась
равнодушной  зрительницей этой семейной сцены.  Напротив  того, с первого же
взгляда  можно  было  заподозрить, что в  ней  происходит  что-то  не совсем
обыкновенное  и  что, может быть,  настала минута, когда перед умственным ее
оком предстали во  всей полноте и наготе итоги ее собственной жизни. Лицо ее
оживилось, глаза расширились  и блестели, губы шевелились, как будто  хотели
сказать  какое-то  слово - и не могли.  И  вдруг,  в ту  самую минуту, когда
Петенька  огласил столовую рыданиями, она грузно поднялась  с своего кресла,
протянула вперед руку и из груди ее вырвался вопль:
     - Прро-или-ннаааю!


        ПЛЕМЯННУШКА


     Иудушка так-таки не дал Петеньке денег, хотя, как добрый отец, приказал
в минуту отъезда положить ему в повозку и курочки, и телятинки,  и  пирожок.
Затем  он, несмотря на стужу и  ветер, самолично вышел на крыльцо  проводить
сына, справился,  ловко ли  ему сидеть,  хорошо  ли он закутал себе ноги, и,
возвратившись  в  дом,  долго  крестил  окно  в  столовой,  посылая  заочное
напутствие повозке, увозившей  Петеньку.  Словом,  весь  обряд выполнил  как
следует, по-родственному.
     - Ах, Петька, Петька! - говорил он,  -  дурной ты сын! нехороший!  Ведь
вот  что  набедокурил... ах-ах-ах!  И  что бы,  кажется,  жить потихоньку да
полегоньку,  смирненько да ладненько, с папкой да с бабушкой-старушкой - так
нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом проживем! Вот и
ум твой! Ах, горе какое вышло!
     Но  ни один мускул при этом не дрогнул на его  деревянном лице, ни одна
нота в его голосе не прозвучала чем-нибудь похожим на призыв  блудному сыну.
Да, впрочем,  никто и не слыхал его  слов, потому что  в  комнате находилась
одна  Арина   Петровна,  которая,  под   влиянием   только  что  испытанного
потрясения,  как-то  разом потеряла  всякую  жизненную энергию  и  сидела за
самоваром, раскрыв рот, ничего не слыша и без всякой мысли глядя вперед.
     Затем   жизнь  потекла  по-прежнему,   исполненная  праздной   суеты  и
бесконечного пустословия...
     Вопреки  ожиданиям  Петеньки,  Порфирий  Владимирыч  вынес  материнское
проклятие довольно спокойно и ни  на  волос  не  отступил  от  тех  решений,
которые, так сказать,  всегда готовые сидели в его голове. Правда, он слегка
побледнел и бросился к матери с криком:
     -  Маменька!  душенька!  Христос  с вами!  успокойтесь,  голубушка! Бог
милостив! все устроится!
     Но слова эти  были  скорее выражением тревоги  за мать, нежели за себя.
Выходка Арины Петровны была так  внезапна,  что  Иудушка  не  догадался даже
притвориться  испуганным.  Еще  накануне  маменька  была к  нему  милостива,
шутила,  играла с  Евпраксеюшкой в  дурачки  -  очевидно, стало быть, что ей
только что-нибудь  на минуту помстилось, а преднамеренного,  "настоящего" не
было  ничего.  Действительно, он  очень  боялся маменькинова  проклятия,  но
представлял  его себе совершенно  иначе.  В праздном его уме  на этот случай
целая обстановка

     сложилась:  образа,  зажженные  свечи, маменька  стоит  среди  комнаты,
страшная, с почерневшим лицом... и  проклинает! Потом:  гром, свечи потухли,
завеса  разодралась,  тьма  покрыла  землю, а  вверху,  среди туч, виднеется
разгневанный лик Иеговы, освещенный молниями. Но так как ничего подобного не
случилось, то значит, что маменька просто сблажила, показалось ей что-нибудь
- и больше ничего. Да  и  не с чего было ей "настоящим  о6разом" проклинать,
потому что в последнее время у них не  было даже предлогов для столкновения.
С тех пор  как он заявил сомнение  насчет  принадлежности маменьке тарантаса
(Иудушка  соглашался  внутренно,  что  тогда  он был  виноват  и  заслуживал
проклятия),  воды   утекло  много;  Арина  Петровна  смирилась,  а  Порфирий
Владимирыч только и думал об том, как бы успокоить доброго друга маменьку.
     "Плоха старушка,  ах, как плоха! временем даже забываться уж начала!  -
утешал  он  себя.  - Сядет, голубушка, в  дураки  играть - смотришь, ан  она
дремлет!"
     Справедливость  требует  сказать,  что  ветхость  Арины  Петровны  даже
тревожила его. Он еще не приготовился к утрате,  ничего не обдумал, не успел
сделать надлежащие выкладки: сколько было у маменьки капитала при отъезде из
Дубровина,  сколько капитал этот  мог  приносить в год доходу,  сколько  она
могла из  этого дохода тратить и  сколько присовокупить.  Словом сказать, не
проделал  еще  целой массы пустяков,  без  которых он всегда чувствовал себя
застигнутым врасплох.
     "Старушка крепонька! - мечталось ему иногда, - не проживет она всего  -
где  прожить! В то время, как она нас отделяла, хороший у  нее  капитал был!
Разве сироткам чего не передала  ли - да нет, и сироткам не много даст! Есть
у старушки деньги, есть!"
     Но  мечтания  эти  покуда  еще  не  представляли  ничего  серьезного  и
улетучивались,  не задерживаясь  в его мозгу. Масса обыденных пустяков и без
того была  слишком  громадна,  чтоб  увеличивать  ее  еще  новыми, в которых
покамест  не  настояло   насущной  потребности.   Порфирий   Владимирыч  все
откладывал  да  откладывал,  и  только   после   внезапной  сцены  проклятия
спохватился, что пора начинать.
     Катастрофа наступила, впрочем, скорее, нежели он предполагал. На другой
день  после  отъезда  Петеньки Арина  Петровна уехала в Погорелку  и уже  не
возвращалась  в Головлево. С месяц  она провела в совершенном уединении,  не
выходя из комнаты и редко-редко позволяя себе промолвить слово даже

     с  прислугою. Вставши утром,  она  по привычке  садилась  к письменному
столу,  по привычке  же  начинала  раскладывать  карты,  но никогда почти не
доканчивала и словно застывала на месте с вперенными в окно глазами. Что она
думала  и  даже думала  ли  об  чем-нибудь  -  этого  не  разгадал  бы самый
проницательный  знаток сокровеннейших тайн  человеческого сердца.  Казалось,
она хотела что-то вспомнить, хоть, например, то, каким образом она очутилась
здесь,  в  этих стенах, и - не могла. Встревоженная ее  молчанием, Афимьюшка
заглядывала  в  комнату, поправляла  в  кресле подушки,  которыми  она  была
обложена, пробовала заговорить об чем-нибудь, но получала только односложные
и нетерпеливые  ответы.  Раза с  два  в  течение этого  времени  приезжал  в
Погорелку Порфирий Владимирыч, звал маменьку  в