обычным упорством.  Как человеку неразвитому  и притом
несомненно неумному, ему казалось, что он очутится наверху блаженства,  если
его "краля" будет "делать ему  аккомпанемент", то  есть вместе  с ним станет
пить водку.
     - Хлопнемте-с! вместе-с! по одной-с! - приставал он к  ней беспрестанно
(он всегда говорил Анниньке "вы", во-первых, ценя в ней дворянское звание и,
во-вторых, желая показать,  что и  он недаром жил в "мальчиках" в московском
гостином дворе).
     Аннинька некоторое время  отнекивалась, ссылаясь  на  то, что и Люлькин
никогда не заставлял Любиньку пить водку.
     -  Однако же оне из  любви к  господину  Люлькину все-таки кушают-с!  -
возразил  Кукишев, - да и  позвольте  вам  доложить,  кралечка-с, разве  нам
господа  Люлькины  образец-с? Они  - Люлькины-с, а  мы с  вами - Кукишевы-с!
Оттого мы и хлопнем, по-нашему-с, по-кукишевски-с!
     Одним  словом, Кукишев  настоял. Однажды Аннинька приняла из рук своего
возлюбленного рюмку,  наполненную зеленой жидкостью, и разом опрокинула ее в
горло. Разумеется,  невзвидела света, поперхнулась, закашлялась, закружилась
и этим привела Кукишева в неистовый восторг.
     -  Позвольте вам доложить, кралечка! вы не так кушаете-с! вы слишком уж
скоро-с! -  поучал он ее, когда  она  немного успокоилась, - пакальчик  (так
называл он рюмку) следует держать в ручках вот как-с! Потом поднести к устам
и не торопясь: раз, два, три... Господи баслави!
     И  он  спокойно  и  серьезно  опрокинул  рюмку  в  горло,  точно  вылил
содержание  ее  в  лохань.  Даже  не  поморщился,  а  только взял  с тарелки
миниатюрный кусочек черного хлеба, обмакнул в солонку и пожевал.
     Таким  образом, Кукишев добился осуществления  и второй своей  "идеи" и
начал уж  помышлять  о  том,  какую бы  такую новую "идею"  выдумать,  чтобы
господам Люлькиным в нос бросилась. И, разумеется, выдумал.

     -  Знаете  ли  что-с? -  вдруг объявил он, -  ужо,  как  лето наступит,
отправимтесь-ка мы с господами Люлькиными за канпанию ко мне  на мельницу-с,
возьмем  с собой саквояж-с  (так  называл он коробок с  вином и  закуской) и
искупаемся в речке-с, с обоюдного промежду себя согласия-с!
     -  Ну,  уж  этому-то  никогда  не  бывать!-  возражала  с  негодованием
Аннинька.
     - Отчего так-с! Сначала искупаемся, потом  чуточку  хлопнем-с,  а потом
немного проклаже и опять искупаемся-с! Расчудесное будет дело-с!
     Неизвестно, осуществилась ли эта  новая "идея"  Кукишева,  но известно,
что  целый  год длился этот пьяный  угар  и  в  продолжение этого времени ни
городская  управа,  ни  земская  таковая  ж   не   обнаружили  ни  малейшего
беспокойства  относительно  господ  Кукишева и Люлькина.  Люлькин,  впрочем,
ездил, для вида, в Москву и, воротившись, сказывал, что продал на сруб  лес,
а  когда ему напомнили, что  он  уже  четыре года  тому  назад, когда жил  с
цыганкой  Домашкой, продал  лес, то он возражал, что  тогда он  сбыл урочище
Дрыгаловское, а  теперь - пустошь  Дашкину Стыдобушку.  Причем для  придания
своему  рассказу большего вероятия присовокупил,  что проданная пустошь была
так  названа  потому,  что при  крепостном праве в этом лесу "застали" девку
Дашку и тут же на месте наказывали за это розгами. Что касается Кукишева, то
он, для отвода  глаз, распускал под рукой слух, что беспошлинно провез из-за
границы в карандашах партию кружев и этою операцией нажил хороший барыш.
     Тем  не  менее в  сентябре  следующего  года  полицмейстер  попросил  у
Кукишева заимообразно тысячу рублей, и Кукишев имел неблагоразумие отказать.
Тогда  полицмейстер начал о  чем-то перешептываться  с  товарищем  прокурора
("Оба у меня  шампанское каждый вечер лакали!"  -  показывал впоследствии на
суде Кукишев).  И вот, 17-го  сентября,  в  годовщину кукишевских  "любвей",
когда  он  вместе  с прочими  вновь  праздновал  именины  Любиньки, прибежал
гласный из  городской  управы  и объявил  Кукишеву,  что в управе  собралось
присутствие и составляется протокол.
     - Стало быть, "дюбет" нашли? - довольно  развязно  воскликнул Кукишев и
без дальних разговоров последовал за посланным в управу, а оттуда в острог.
     На другой день всполошилась и земская  управа. Собрались члены, послали
в казначейство за денежным ящиком, считали, пересчитывали, но как ни хлопали
на счетах, а в конце концов

     оказалось,  что  и  тут  "дюбет".  Люлькин присутствовал  при  ревизии,
бледный,  угрюмый,  но...  благородный!  Когда  "дюбет"  обнаружился  вполне
осязательно и члены, каждый про себя,  обсуждали, какое Дрыгаловское урочище
придется каждому из них продавать для пополнения растраты, Люлькин подошел к
окну, вынул из кармана револьвер и тут же всадил себе пулю в висок.
     Много говору  наделало  в городе это происшествие. Судили и сравнивали.
Люлькина жалели, говорили: по крайней мере, благородно покончил! Об Кукишеве
отзывались: аршинником родился, аршинником и умрет! А об Анниньке и Любиньке
говорили  прямо,  что это  -  "они", что это - "из-за них" и что их тоже  не
мешало бы засадить  в острог,  чтобы  подобным  прощелыгам впредь  неповадно
было.
     Следователь, однако ж,  не засадил их  в острог, но зато так настращал,
что  они  совсем растерялись.  Нашлись, конечно, люди,  которые  приятельски
советовали припрятать,  что поценнее,  но они слушали  и ничего не понимали.
Благодаря  этому  адвокат  истцов  (обе  управы  наняли  одного  и  того  же
адвоката), отважный малый, в видах обеспечения исков, явился в сопровождении
судебного пристава к сестрам и все, что нашел, описал и опечатал, оставив  в
их распоряжении только платья и те золотые  и серебряные вещи, которые, судя
по  выгравированным надписям, оказывались приношениями  восхищенной публики.
Любинька успела, однако ж, при этом захватить  пачку бумажек,  подаренную ей
накануне,  и спрятать за корсет. В этой пачке оказалось тысяча рублей - все,
чем сестры должны были неопределенное время существовать.
     В  ожидании  суда их держали в Самоварном месяца  четыре. Затем начался
суд,  на  котором  они,  а  в особенности  Аннинька, выдержали  целую пытку.
Кукишев был циничен до мерзости; даже надобности не было в тех подробностях,
которые   он   выложил,  но   он,   очевидно,   хотел   порисоваться   перед
самоварновскими  дамами  и  излагал  решительно  все.   Прокурор  и  частный
обвинитель, люди молодые и  тоже  желавшие  доставить  самоварновским  дамам
удовольствие, воспользовались этим, чтоб сообщить процессу игривый характер,
в  чем,  конечно,  и успели.  Аннинька несколько  раз падала  в обморок,  но
частный обвинитель, озабочиваясь обеспечением иска, решительно не обращал на
это внимания  и  ставил  вопрос за вопросом.  Наконец следствие кончилось, и
предоставлено   было  слово  заинтересованным  сторонам.  Уж  поздно   ночью
присяжные вынесли Кукишеву обвинительный приговор, с  смягчающими,  впрочем,
обстоятельствами, вследствие чего он был тут же

     принужден к  ссылке  на житье  в Западную  Сибирь,  в  места  не  столь
отдаленные.
     С окончанием дела сестры получили возможность уехать из Самоварного. Да
и  время  было, потому  что спрятанная тысяча  рублей подходила под исход. А
сверх того, и антрепренер кречетовского театра, с которым они предварительно
сошлись,  требовал,  чтобы  они  явились  в  Кречетов  немедленно, грозя,  в
противном  случае,  прервать  переговоры.  О  деньгах,  вещах,   и  бумагах,
опечатанных по требованию частного обвинителя, не было ни слуху ни духу...
     Таковы   были   последствия  небрежного   обращения   с   "сокровищем".
Измученные,  истерзанные,  подавленные  общим  презрением,  сестры  утратили
всякую  веру в свои силы, всякую надежду на просвет в будущем. Они похудели,
опустились, струсили. И,  к  довершению всего, Аннинька, побывавшая  в школе
Кукишева, приучилась пить.
     Дальше пошло еще хуже. В Кречетове, едва успели сестры выйти из вагона,
как  их  тотчас же  разобрали по рукам.  Любиньку  принял  ротмистр  Папков,
Анниньку - купец  Забвенный. Но  прежних  приволий уже не было.  И Папков  и
Забвенный  были  люди  грубые,  драчуны,  но тратились  умеренно  (Забвенный
выражался:  глядя по  товару),  а  через  три-четыре  месяца  и  значительно
охладели. К довершению, рядом с умеренными любовными успехами шли и чересчур
умеренные  успехи сценические.  Антрепренер, выписавший  сестер в расчете на
скандал,  произведенный ими в Самоварнове, совсем неожиданно просчитался. На
первом же представлении, когда обе девицы Погорельские были на сцене, кто-то
из  райка  крикнул:  "Эх вы, подсудимые!" -  и кличка  эта так и осталась за
сестрами, сразу решив их сценическую судьбу.
     Потянулась вялая, глухая, лишенная всякого умственного  интереса жизнь.
Публика  была  холодна, антрепренер дулся,  покровители  -  не  заступались.
Забвенный, который, подобно Кукишеву,  мечтал, как он будет "понуждать" свою
кралю прохаживаться с ним по маленькой, как она сначала будет  жеманиться, а
потом  мало-помалу  уступит, был очень  обижен, когда увидел,  что школа уже
пройдена сполна  и что  ему остается только одна утеха: собирать приятелей и
смотреть, как Анютка "водку жрет". С своей стороны, и Папков был недоволен и
находил, что Любинька похудела, или, как он выражался, "постервела".
     - У тебя прежде телеса были, - допрашивал он ее, - сказывай, куда ты их
девала?

     И вследствие этого не только не церемонился с нею, но  даже не раз, под
пьяную руку, бивал.
     К   концу  зимы  сестры   не  имели  ни  покровителей  "настоящих",  ни
"постоянного  положения". Они  еще  держались кой-как  около  театра,  но  о
"Периколах"  и "Полковниках  старых  времен" не было уж  и  речи.  Любинька,
впрочем, выглядела  несколько бодрее, Аннинька же, как более нервная, совсем
опустилась и, казалось,  позабыла о прошлом и не сознавала настоящего. Сверх
того, она  начала подозрительно кашлять: навстречу ей, видимо, шел  какой-то
загадочный недуг...
     Следующее  лето  было  ужасно.  Мало-помалу  сестер  начали  возить  по
гостиницам к проезжающим  господам, и на  них  установилась умеренная такса.
Скандалы  следовали  за  скандалами,  побоища за побоищами,  но  сестры были
живучи, как кошки, и все льнули, все желали жить. Они напоминали тех  жалких
собачонок,  которые, несмотря на ошпаривания,  израненные, с  перешибленными
ногами,  все-таки лезут  в облюбованное место, визжат и  лезут.  Держать при
театре подобные личности оказывалось неудобным.
     В эту  мрачную годину только однажды луч света ворвался в существование
Анниньки. А именно, трагик Милославский 10-й прислал из  Самоварнова письмо,
в котором настоятельно предлагал ей руку и сердце.  Аннинька прочла письмо и
заплакала.  Целую ночь  она металась, была, как говорится, сама не своя,  но
наутро послала  короткий ответ: "Для  чего?  для  того, что ли, чтоб  вместе
водку пить?" Затем мрак сгустился пуще прежнего, и снова начался бесконечный
подлый угар.
     Любинька   первая   очнулась,  или,  лучше  сказать,  не   очнулась,  а
инстинктивно  почувствовала,  что  жить  довольно.  Работы  впереди  уже  не
предвиделось: и молодость, и красота, и зачатки дарования - все как-то вдруг
пропало.  О  том,  что  есть  у них приют  в Погорелке, ей ни  разу  даже не
вспомнилось.  Это  было  что-то далекое, смутное,  совсем забытое.  Если  их
прежде не манило в Погорелку, то теперь и  подавно. Да, именно теперь, когда
приходилось почти  умирать с голоду, теперь-то меньше всего и манило туда. С
каким лицом она явится?  с  лицом,  на котором всевозможные  пьяные  дыхания
выжгли  тавро: подлая!  Везде  они  легли, эти проклятые  дыхания, везде они
чувствуются, на  всяком  месте. И  что  всего  ужаснее,  и  она  и  Аннинька
настолько освоились с этими дыханиями, что  незаметно сделали их неразрывною
частью своего существования. Им не омерзительны ни трактирная вонь, ни гвалт
постоялых  дворов,  ни цинизм  пьяных  речей,  так что  если  б  они  ушли в
Погорелку, то им, наверное, всего этого будет

     недоставать.  Но,  кроме  того,  ведь  и  в Погорелке  надо  чем-нибудь
существовать. Сколько  уж лет они мыкаются  по  белу  свету, а  об доходах с
Погорелки  что-то не слыхать. Не миф ли она? не вымерли ли  там все? Все эти
свидетели далекого и вечно памятного  детства,  когда их,  сироток, бабенька
Арина  Петровна воспитывала на  кислом молоке и попорченной  солонине... Ах,
что это было  за детство! что это  за жизнь... вся вообще! Вся жизнь... вся,
вся, вся жизнь!
     Ясно, что надо умереть. Раз эта мысль осветила совесть, она делается уж
неотвязною. Обе сестры нередко  пробуждались  от  угара,  но  у Анниньки эти
пробуждения  сопровождались  истериками,  рыданиями,  слезами  и   проходили
быстрее.  Любинька  была холоднее  по  природе,  а  потому  не  плакала,  не
проклинала, а только  упорно помнила, что она "подлая". Сверх того, Любинька
была  рассудительна и  как-то  совершенно ясно вообразила, что  жить  даже и
расчета нет. Совсем ничего не видится впереди, кроме позора, нищеты и улицы.
Позор -  дело  привычки,  его  можно перенести,  но нищету  - никогда! Лучше
покончить разом со всем.
     -   Надо   умереть,   -   сказала   она   однажды   Анниньке   тем   же
холодно-рассудительным тоном, которым два года тому назад спрашивала ее, для
кого она бережет свое сокровище.
     - Зачем? - как-то испуганно возразила Аннинька.
     - Я тебе серьезно говорю: надо умереть! - повторила Любинька, -  пойми!
очнись! постарайся!
     -  Что ж... умрем! - согласилась Аннинька, едва ли, однако же, сознавая
то суровое значение, которое заключало в себе это решение.
     В  тот  же  день  Любинька  наломала  головок  от  фосфорных  спичек  и
приготовила  два  стакана настоя.  Один из  них  выпила сама, другой  подала
сестре. Но Аннинька мгновенно струсила и не хотела пить.
     -  Пей...  подлая!  -  кричала  на  нее  Любинька, -  сестрица!  милая!
голубушка! пей!
     Аннинька, почти обезумев от страха,  кричала и металась по комнате. И в
то  же  время  инстинктивно  хваталась  руками  за  горло,  словно  пыталась
задавиться.
     - Пей! пей... подлая!
     Артистическая  карьера  девиц Погорельских  кончилась.  В тот  же  день
вечером Любинькин труп вывезли в поле и зарыли. Аннинька осталась жива.


        x x x

     По приезде в Головлево Аннинька очень быстро внесла в  старое Иудушкино
гнездо атмосферу  самого  беспардонного  кочевания. Вставала  поздно; затем,
неодетая, нечесаная,  с отяжелевшей  головой,  слонялась вплоть  до обеда из
угла в угол, и до того  вымученно  кашляла,  что Порфирий Владимирыч, сидя у
себя  в  кабинете,  всякий  раз  пугался  и  вздрагивал.  Комната  ее  вечно
оставалась неприбранною; постель стояла в беспорядке; принадлежности белья и
туалета валялись разбросанные по стульям  и  на  полу.  В первое  время  она
виделась  с  дядей только  во  время обеда  и за вечерним чаем. Головлевский
владыка  выходил из кабинета  весь одетый в черное, говорил  мало и  только,
по-прежнему,  изнурительно  долго  ел.  По-видимому,  он  присматривался,  и
Аннинька,  по  скошенным в  ее сторону  глазам  его,  догадывалась,  что  он
присматривался именно к ней.
     Вслед  за обедом  наступали ранние  декабрьские  сумерки  и  начиналась
тоскливая  ходьба  по длинной  анфиладе  парадных  комнат.  Аннинька  любила
следить,  как постепенно потухают мерцания  серого зимнего дня, как  меркнет
окрестность и комнаты наполняются тенями и как потом вдруг весь дом окунется
в  непроницаемую мглу. Она чувствовала себя легче среди этого мрака и потому
почти никогда не зажигала свечей. Только в  конце длинной залы стрекотала  и
оплывала дешевенькая  пальмовая  свечка, образуя  своим  пламенем  небольшой
светящийся круг. Некоторое  время в  доме происходило обычное послеобеденное
движение:  слышалось   лязганье   перемываемой   посуды,   раздавался   стук
выдвигаемых и задвигаемых ящиков, но вскоре  доносилось  топанье удаляющихся
шагов,  и затем наступала  мертвая  тишина. Порфирий  Владимирыч ложился  на
послеобеденный  отдых, Евпраксеюшка зарывалась в  своей  комнате  в  перину,
Прохор уходил в людскую,  и Аннинька оставалась совершенно одна. Она  ходила
взад и вперед, напевая вполголоса и стараясь утомить  себя и, главное, ни  о
чем не думать. Идя  по направлению  к зале,  вглядывалась в светящийся круг,
образуемый   пламенем  свечи;   возвращаясь   назад,  усиливалась  различить
какую-нибудь точку в сгустившейся  мгле. Но, назло усилиям, воспоминания так
и  плыли ей навстречу. Вот уборная, оклеенная дешевенькими обоями по дощатой
перегородке с неизбежным трюмо и не менее неизбежным  букетом от подпоручика
Папкова 2-го; вот сцена с закопченными, захватанными и скользкими от сырости
декорациями;  вот и  она сама вертится  на  сцене, именно  только  вертится,
воображая,  что  играет;  вот  театральный зал,  со  сцены  кажущийся  таким
нарядным,

     почти блестящим, а в действительности убогий, темный, с сборною мебелью
и  с  ложами,  обитыми   обшарканным   малиновым  плисом.  И   в  заключение
обер-офицеры,  обер-офицеры,  обер-офицеры  без  конца.  Потом  гостиница  с
вонючим коридором,  слабо  освещенным коптящею  керосиновой лампой; номер, в
который она, по окончании спектакля, впопыхах забегает, чтоб переодеться для
дальнейших торжеств, номер  с неприбранной  с утра постелью, с умывальником,
наполненным  грязной водой, с валяющеюся  на  полу  простыней и  забытыми на
спинке  кресла  кальсонами;  потом  общая  зала,  полная кухонного  чада,  с
накрытым посредине столом; ужин, котлеты под горошком,  табачный дым, гвалт,
толкотня,   пьянство,   разгул...   И   опять   обер-офицеры,  обер-офицеры,
обер-офицеры без конца...
     Таковы  были  воспоминания, относившиеся  к тому  времени,  которое она
когда-то   называла   временем   своих   успехов,    своих   побед,   своего
благополучия...
     За этими  воспоминаниями начинался ряд  других. В них  выдающуюся  роль
играл постоялый двор, уже совсем  вонючий, с промерзающими зимой  стенами, с
колеблющимися полами,  с дощатою перегородкой, из  щелей которой выглядывали
глянцевитые  животы клопов.  Пьяные  и  драчливые  ночи;  проезжие помещики,
торопливо  вынимающие   из  тощих   бумажников   зелененькую;   хваты-купцы,
подбадривающие "актерок" чуть не с нагайкой в руках. А наутро головная боль,
тошнота и тоска, тоска без конца. В заключение - Головлево...
     Головлево - это сама смерть, злобная, пустоутробная;  это смерть, вечно
подстерегающая новую жертву. Двое дядей тут умерли; двое двоюродных  братьев
здесь  получили  "особенно  тяжкие" раны, последствием  которых была смерть;
наконец, и Любинька... Хоть и кажется, что она умерла где-то в Кречетове "по
своим делам", но начало "особенно  тяжких" ран  несомненно положено здесь, в
Головлеве. Все  смерти,  все отравы,  все  язвы  -  все  идет  отсюда. Здесь
происходило  кормление  протухлой солониной, здесь впервые раздались в  ушах
сирот слова:  постылые, нищие,  дармоеды,  ненасытные утробы и  проч.; здесь
ничто  не  проходило им даром,  ничто не укрывалось от проницательного взора
черствой и блажной  старухи: ни лишний кусок, ни изломанная  грошовая кукла,
ни изорванная тряпка, ни стоптанный башмак. Всякое правонарушение немедленно
восстановлялось  или  укоризной,  или  шлепком.  И вот,  когда они  получили
возможность   располагать  собой  и  поняли,  что  можно   бежать  от  этого
паскудства,  они  и бежали... туда! И никто  не  удержал их от бегства, да и
нельзя было

     удержать, потому что хуже, постылее Головлева не предвиделось ничего.
     Ах,  если б  все это забыть!  если б можно было  хоть  в  мечте создать
что-нибудь иное, какой-нибудь  волшебный мир, который  заслонил  бы собою  и
прошедшее и настоящее. Но, увы! действительность, которую она пережила, была
одарена такою железною живучестью, что под  гнетом ее сами собой потухли все
проблески  воображения. Напрасно  мечта  усилив