съест! съест!
     - Съест! - словно эхо, откликнулось и в его душе.
     Предвидения  его  оправдались.  Его  поместили в  особой  комнате  того
флигеля,  в  котором  помещалась  и  контора. Туда  принесли  ему  белье  из
домашнего  холста  и  старый  папенькин  халат,  в  который  он  и облачился
немедленно. Двери склепа растворились, пропустили его, и - захлопнулись.

     * * *
     Потянулся ряд  вялых,  безобразных  дней,  один  за  другим утопающих в
серой, зияющей бездне времени. Арина Петровна не принимала его;  к отцу  его
тоже  не  допускали. Дня через  три  бурмистр Финогей  Ипатыч объявил ему от
маменьки "положение", заключавшееся  в  том, что он  будет получать  стол  и
одежу и, сверх того,  по фунту Фалера в месяц. Он выслушал маменькину волю и
только заметил:
     -  Ишь ведь,  старая!  Пронюхала,  что Жуков два рубля, а  Фалер  рубль
девяносто стоит - и тут десять копеечек ассигнациями в месяц утянула! Верно,
нищему на мой счет подать собиралась!
     Признаки нравственного отрезвления, появившиеся было в те  часы, покуда
он  приближался  проселком  к  Головлеву, вновь куда-то исчезли. Легкомыслие
опять  вступило в свои права, а вместе  с тем  последовало  и  примирение  с
"маменькиным  положением".   Будущее,  безнадежное  и  безвыходное,  однажды
блеснувшее его уму и наполнившее  его трепетом, с каждым днем все  больше  и
больше заволакивалось туманом и,  наконец, совсем перестало существовать. На
сцену выступил  насущный  день,  с его цинической  наготою,  и выступил  так
назойливо  и нагло, что всецело  заполонил все помыслы,  все существо. Да  и
какую  роль  может  играть  мысль   о  будущем,  когда  течение  всей  жизни
бесповоротно  и  в  самых малейших  подробностях  уже  решено  в  уме  Арины
Петровны?
     Целыми днями  шагал он взад и вперед по отведенной комнате, не выпуская
трубки изо рта и  напевая кой-какие обрывки песен,  причем церковные  напевы
неожиданно сменялись  разухабистыми,  и наоборот. Когда в конторе  находился
налицо земский, то он заходил к  нему и высчитывал доходы, получаемые Ариной
Петровной.
     - И куда она  экую  прорву деньжищ девает! - удивлялся он, досчитываясь
до цифры с лишком  в восемьдесят тысяч на ассигнации, - братьям,  я знаю, не
ахти  сколько  посылает,  сама  живет   скаредно,  отца  солеными  полотками
кормит... В ломбард! больше некуда, как в ломбард кладет.
     Иногда  в контору приходил и  сам Финогей Ипатыч с оброками, и тогда на
конторском столе раскладывались  по пачкам те  самые  деньги, на которые так
разгорались глаза у Степана Владимирыча.

     Известный в  то  время табачный фабрикант.  конкурировавший  с Жуковым.
(Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)

     - Ишь  пропасть какая деньжищ! - восклицал он, - и все-то к ней в хайло
уйдут! нет  того,  чтоб  сыну пачечку уделить!  на,  мол, сын мой, в горести
находящийся! вот тебе на вино и на табак!
     И затем  начинались  бесконечные  и  исполненные  цинизма  разговоры  с
Яковом-земским о том, какими бы средствами сердце матери  так смягчить, чтоб
она души в нем не чаяла.
     - В  Москве  у меня мещанин знакомый был, - рассказывал Головлев, - так
он  "слово" знал...  Бывало, как  не захочет ему мать  денег  дать,  он  это
"слово" и скажет... И сейчас это всю ее корчить начнет, руки, ноги - словом,
все!
     -   Порчу,  стало   быть,  какую  ни  на  есть  пущал!   -  догадывался
Яков-земский.
     -  Ну, уж  там  как хочешь разумей,  а только истинная  это правда, что
такое "слово" есть. А то еще  один человек сказывал: возьми,  говорит, живую
лягушку и  положи  ее в глухую полночь  в муравейник:  к утру муравьи ее всю
объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у
тебя в кармане  - что  хочешь  у любой бабы  проси,  ни в чем тебе отказу не
будет.
     - Что ж, это хоть сейчас сделать можно!
     - То-то, брат, что  сперва  проклятие на  себя наложить нужно! Кабы  не
это... то-то бы ведьма мелким бесом передо мной заплясала.
     Целые часы проводились в подобных  разговорах, но  средств все-таки  не
обреталось. Все -  либо  проклятие  на себя наложить приходилось, либо  душу
черту продать.  В  результате  ничего другого  не  оставалось,  как жить  на
"маменькином положении", поправляя его  некоторыми произвольными  поборами с
сельских начальников,  которых Степан  Владимирыч  поголовно обложил данью в
свою пользу,  в виде  табаку, чаю и сахару.  Кормили  его чрезвычайно плохо.
Обыкновенно, приносили остатки маменькинова обеда, а так как Арина  Петровна
была умеренна  до  скупости, то  естественно,  что  на  его  долю оставалось
немного.  Это было в особенности для него мучительно, потому что  с тех пор,
как вино сделалось для него запретным плодом, аппетит его быстро усилился. С
утра  до  вечера  он голодал  и только  об том  и думал,  как  бы  наесться.
Подкарауливал часы, когда маменька отдыхала, бегал в кухню,  заглядывал даже
в людскую и везде что-нибудь нашаривал. По временам садился у открытого окна
и   поджидал,  не  проедет  ли  кто.  Ежели  проезжал  мужик  из  своих,  то
останавливал его и облагал данью: яйцом, ватрушкой и т.д.

     Еще при  первом свидании, Арина Петровна в коротких словах выяснила ему
полную программу его житья-бытья. - Покуда - живи! - сказала она, - вот тебе
угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее - не погневайся,
голубчик! Разносолов у меня отроду  не бывало, а для тебя и подавно заводить
не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя
присоветуют - так я с  тобой и  поступлю. Сама на душу греха брать не  хочу,
как братья решат - так тому и быть!
     И  вот  теперь он с  нетерпением ждал приезда братьев. Но  при этом  он
совсем не думал о том,  какое влияние будет  иметь этот приезд на дальнейшую
его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом и думать нечего), а загадывал
только, привезет ли ему брат Павел табаку, и сколько именно.
     "А   может,   и   денег   отвалит!   -   прибавлял   он   мысленно,   -
Порфишка-кровопивец  -  тот  не  даст,  а  Павел...  Скажу  ему:  дай, брат,
служивому на вино... даст! как, чаи, не дать!"
     Время проходило, и он  не замечал его. Это  была абсолютная праздность,
которою он,  однако,  почти  не тяготился. Только  по вечерам  было  скучно,
потому что земский уходил часов в восемь домой, а для него Арина Петровна не
отпускала свечей, на  том основании, что  по комнате взад  и вперед шагать и
без  свечей можно. Но он  и  к  этому  скоро привык и  даже полюбил темноту,
потому что в темноте сильнее разыгрывалось воображение и уносило  его далеко
из постылого Головлева. Одно  его тревожило: сердце у него неспокойно было и
как-то странно  трепыхалось в груди,  в особенности когда он  ложился спать.
Иногда он  вскакивал с  постели,  словно  ошеломленный,  и бегал по комнате,
держась рукой за левую сторону груди.
     "Эх, кабы  околеть! - думалось  ему при этом, - нет, ведь, не околею! А
может быть..."
     Но  когда однажды  утром  земский таинственно  доложил  ему,  что ночью
братцы  приехали,  - он  невольно  вздрогнул  и  изменился  в  лице.  Что-то
ребяческое  вдруг  в  нем  проснулось;  хотелось  бежать   поскорее  в  дом,
взглянуть, как они одеты, какие постланы им постели и есть ли у них такие же
дорожные несессеры,  как  он видел  у одного ополченского капитана; хотелось
послушать,  как они  будут говорить с  маменькой, подсмотреть, что будут  им
подавать  за обедом. Словом  сказать,  хотелось  и еще раз приобщиться к той
жизни,  которая так упорно  отметала его от себя, броситься к матери в ноги,
вымолить  ее прощение и потом,  на  радостях,  пожалуй, съесть и  упитанного
тельца. Еще в доме было все тихо, а он уж  сбегал к повару на кухню и узнал,
что к обеду заказано: на горячее щи из

     свежей капусты, небольшой горшок, да вчерашний суп разогреть велено, на
холодное  -  полоток  соленый да сбоку  две  пары  котлеточек, на  жаркое  -
баранину  да  сбоку  четыре  бекасика,  на  пирожное  - малиновый  пирог  со
сливками.
     - Вчерашний суп, полоток и баранина - это, брат, постылому! - сказал он
повару, - пирога, я полагаю, мне тоже не дадут!
     - Это как будет угодно маменьке, сударь.
     -  Эхма!  А  было время что  и я дупелей  едал! едал, братец! Однажды с
поручиком  Гремыкиным  даже  на пари побился,  что сряду  пятнадцать дупелей
съем, - и выиграл! Только после этого целый месяц смотреть без отвращения на
них не мог!
     - А теперь и опять бы покушали?
     - Не  даст! А  чего бы, кажется, жалеть! Дупель  -  птица  вольная:  ни
кормить  ее,  ни  смотреть за  ней  -  сама  на  свой счет  живет! И  дупель
некупленный,  и баран некупленный - а  вот  поди  ж ты!  знает, ведьма,  что
дупель вкуснее баранины, - ну и не даст! Сгноит, а не даст! А на завтрак что
заказано?
     - Печенка заказана, грибы в сметане, сочни...
     - Ты бы хоть соченька мне прислал... постарайся, брат!
     - Надо постараться. А  вы вот  что, сударь. Ужо, как завтракать  братцы
сядут, пришлите сюда земского: он вам парочку соченьков за пазухой пронесет.
     Все утро прождал Степан Владимирыч, не  придут ли  братцы, но братцы не
шли. Наконец,  часов около одиннадцати, принес земский два обещанных сочня и
доложил, что братцы сейчас отзавтракали и заперлись с маменькой в спальной.


        x x x

     Арина  Петровна встретила сыновей  торжественно, удрученная  горем. Две
девки поддерживали ее  под руки; седые волосы прядями выбились из-под белого
чепца,  голова понурилась и  покачивалась  из стороны в сторону,  ноги  едва
волочились.  Вообще она  любила в  глазах детей разыграть роль  почтенной  и
удрученной матери и в этих случаях с трудом волочила ноги и требовала, чтобы
ее  поддерживали  под руки девки. Степка-балбес  называл такие торжественные
приемы - архиерейским служением, мать - архиерейшею,  а девок Польку и Юльку
-  архиерейшиными  жезлоносицами. Но  так как был  уже второй час  ночи,  то
свидание произошло  без слов.  Молча подала она детям  руку  для  целования,
молча перецеловала и перекрестила их, и когда Порфирий Владимирыч изъявил

     готовность хоть весь остаток ночи прокалякать с милым другом маменькой,
то махнула рукой, сказав:
     -  Ступайте!  отдохните  с  дороги!  не до  разговоров  теперь,  завтра
поговорим.
     На другой день, утром, оба сына отправились  к папеньке ручку целовать,
но  папенька ручки не дал. Он лежал на постели  с закрытыми глазами и, когда
вошли дети, крикнул:
     - Мытаря судить приехали?.. вон, фарисеи... вон!
     Тем  не  менее  Порфирий  Владимирыч  вышел  из  папенькинова  кабинета
взволнованный и заплаканный, а Павел Владимирыч, как "истинно бесчувственный
идол", только ковырял пальцем в носу.
     -  Не  хорош  он  у  вас, добрый друг  маменька!  ах,  как не  хорош! -
воскликнул Порфирий Владимирыч, бросаясь на грудь к матери.
     - Разве очень сегодня слаб?
     - Уж так слаб! так слаб! Не жилец он у вас!
     - Ну, поскрипит еще!
     -  Нет,  голубушка,  нет!  И хотя  ваша жизнь никогда не была  особенно
радостна,  но  как  подумаешь,  что  столько  ударов  зараз...  право, давке
удивляешься, как это вы силу имеете переносить эти испытания!
     -  Что ж, мой  друг, и перенесешь,  коли господу богу угодно! знаешь, в
Писании-то что сказано:  тяготы друг  другу носите - вот  и выбрал  меня он,
батюшко, чтоб семейству своему тяготы носить!
     Арина Петровна  даже глаза зажмурила: так это хорошо ей показалось, что
все  живут  на  всем  на готовеньком, у всех-то все припасено, а  она одна -
целый-то день мается да всем тяготы носит.
     -  Да,   мой  друг!  -   сказала   она  после  минутного   молчания,  -
тяжеленько-таки мне  на старости лет! Припасла я детям на свой пай - пора бы
и отдохнуть! Шутка сказать - четыре тысячи душ! этакой-то  махиной управлять
в мои  лета! за всяким ведь погляди! всякого  уследи! да походи, да побегай!
Хоть бы эти бурмистры да  управители наши: ты не гляди,  что он тебе в глаза
смотрит! одним-то глазом  он  на  тебя,  а другим - в лес норовит! Самый это
народ... маловерный! Ну,  а ты что? - прервала она вдруг, обращаясь к Павлу,
- в носу ковыряешь?
     - Мне  что  ж!  -  огрызнулся  Павел Владимирыч, обеспокоенный в  самом
разгаре своего занятия.
     - Как что! все же отец тебе - можно бы и пожалеть!
     -  Что ж  - отец! Отец  как отец... как всегда!  Десять  лет  он такой!
Всегда вы меня притесняете!

     - Зачем мне тебя притеснять, друг  мой,  я мать  тебе! Вот  Порфиша:  и
приласкался и пожалел - все как след доброму сыну сделал,  а ты и на мать-то
путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она - не мать, а
ворог тебе! Не укуси, сделай милость!
     - Да что же я...
     - Постой!  помолчи минутку! дай матери слово сказать! Помнишь ли, что в
заповеди-то сказано: чти  отца твоего  и матерь твою -  и благо ти  будет...
стало быть, ты "блага"-то себе не хочешь?
     Павел Владимирыч молчал и смотрел на мать недоумевающими глазами.
     - Вот видишь, ты и молчишь, - продолжала Арина Петровна, -  стало быть,
сам  чувствуешь,  что блохи за  тобой  есть.  Ну,  да  уж  бог  с тобой! Для
радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я...
ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать,
как в могилке лежать будет, вспомните - да поздно уж будет!
     -  Маменька! - вступился  Порфирий  Владимирыч,  - оставьте  эти черные
мысли! оставьте!
     -  Умирать, мой друг, всем  придется! -  сентенциозно произнесла  Арина
Петровна, - не  черные  это мысли, а самые, можно  сказать...  божественные!
Хирею я,  детушки, ах,  как  хирею!  Ничего-то во мне прежнего не осталось -
слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это - и  в ус  мне не
дуют! Я слово - они два! я слово - они десять! Одну только  угрозу и имею на
них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
     Подали  чай, потом завтрак,  в продолжение  которых Арина  Петровна все
жаловалась и умилялась сама над собой. После завтрака она пригласила сыновей
в свою спальную.
     Когда  дверь была заперта на ключ, Арина Петровна немедленно приступила
к делу, по поводу которого был созван семейный совет.
     - Балбес-то ведь явился! - начала она.
     - Слышали, маменька, слышали!  - отозвался Порфирий Владимирыч не  то с
иронией, не то с благодушием человека, который только что сытно покушал.
     - Пришел, словно  и дело сделал,  словно  так и  следовало: сколько бы,
мол, я ни  кутил, ни мутил, у  старухи  матери  всегда про меня  кусок хлеба
найдется! Сколько я в своей жизни ненависти от него видела! сколько от одних
его буффонств да каверзов мучения вытерпела! Что я в ту пору трудов приняла,
чтоб его на службу-то втереть! - и все как с гуся вода! Наконец

     билась-билась, думаю: господи! да коли он сам об себе радеть не хочет -
неужто я обязана из-за него,  балбеса долговязого, жизнь свою  убивать! Дай,
думаю, выкину ему кусок, авось свой грош в руки попадет - постепеннее будет!
И выкинула. Сама и дом-то для него высмотрела, сама собственными руками, как
одну копейку, двенадцать тысячек серебром денег выложила! И что ж! не прошло
после того и трех  лет - ан он  и опять у меня  на  шее  повис! Долго ли мне
надругательства-то эти переносить?
     Порфиша вскинул глазами в потолок  и грустно покачал головою, словно бы
говорил:  "а-а-ах!  дела!  дела!  и  нужно  же  милого  друга  маменьку  так
беспокоить! сидели бы  все смирно, ладком  да мирком  -  ничего бы этого  не
было,  и маменька бы не гневалась... а-а-ах, дела, дела!" Но Арине Петровне,
как  женщине, не терпящей, чтобы течение  ее мыслей было  чем бы  то ни было
прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
     -  Нет, ты погоди  головой-то  вертеть,  -  сказала  она, -  ты  прежде
выслушай!  Каково мне  было узнать,  что  он  родительское-то благословение,
словно  обглоданную  кость,  в   помойную  яму  выбросил?  Каково  мне  было
чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала,
а он - на-тко! Словно вот взял купил на базаре бирюльку - не занадобилась, и
выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
     -  Ах,  маменька!  Это такой  поступок!  такой  поступок! -  начал было
Порфирий Владимирыч, но Арина Петровна опять остановила его.
     - Стой! погоди! когда я прикажу, тогда свое мнение скажешь! И  хоть  бы
он меня,  мерзавец,  предупредил!  Виноват,  мол,  маменька, так и так -  не
воздержался!  Я  ведь  и сама, кабы вовремя,  сумела бы  за  бесценок дом-то
приобрести!  Не  сумел недостойный сын  пользоваться, -  пусть  попользуются
достойные дети!  Ведь  он,  шутя-шутя,  дом-то, пятнадцать  процентов в  год
интересу  принесет!  Может  быть,  я бы ему  за  это  еще тысячку рублей  на
бедность выкинула! А то - на-тко! сижу здесь, ни  сном, ни делом  не вижу, а
он уж и  распорядился! Двенадцать тысяч собственными руками за дом выложила,
а он его с аукциона в восьми тысячах спустил!
     - А главное,  маменька, что он с родительским благословением  так низко
поступил!  -  поспешил  скороговоркой прибавить Порфирий  Владимирыч, словно
опасаясь, чтоб маменька вновь не прервала его.
     -  И это, мой друг,  да и то. У меня, голубчик, деньги-то не шальные; я
не  танцами  да  курантами  приобретала  их,  а  хребтом  да  потом.  Я  как
богатства-то достигала? Как за

     папеньку-то я шла, у него только и было, что  Головлево, сто одна душа,
да  в  дальних  местах,  где  двадцать, где  тридцать  -  душ  с  полтораста
набралось!  А  у меня,  у самой-то - и всего ничего! И ну-тко, при  таких-то
средствах,  какую  махину  выстроила! Четыре-то тысячи  душ  -  их  ведь  не
скроешь! И хотела  бы в  могилку с собой  унести, да нельзя! Как ты думаешь,
легко мне они, эти четыре тысячи душ, достались? Нет, друг мой любезный, так
нелегко, так нелегко, что, бывало, ночью не спишь - все тебе мерещится,  как
бы так дельцо умненько обделать, чтоб до времени никто и пронюхать об нем не
мог!  Да  чтобы  кто-нибудь  не  перебил,  да  чтобы  копеечки лишненькой не
истратить!  И  чего  я  не  попробовала!  и  слякоть-то,  и  распутицу-то, и
гололедицу-то - всего отведала!  Это уж в последнее время я в  тарантасах-то
роскошничать   начала,  а  в  первое-то  время  соберут,  бывало,  тележонку
крестьянскую, кибитчонку кой-какую на нее навяжут, пару лошадочек запрягут -
я и плетусь  трюх-трюх до  Москвы! Плетусь,  а сама все  думаю:  а  ну,  как
кто-нибудь именье-то у меня перебьет! Да и в Москву приедешь, у Рогожской на
постоялом остановишься,  вони да грязи -  все я,  друзья мои,  вытерпела! На
извозчика, бывало,  гривенника жаль, -  на  своих на двоих  от Рогожской  до
Солянки пру! Даже дворники - и те дивятся: барыня, говорят, ты молоденькая и
с достатком, а такие труды  на себя принимаешь! А  я все молчу  да терплю. И
денег-то  у меня в первый раз всего  тридцать  тысяч на  ассигнации  было  -
папенькины кусочки  дальние, душ со сто,  продала, - да с  этою-то суммой  и
пустилась я,  шутка  сказать,  тысячу  душ покупать!  Отслужила  у  Иверской
молебен, да и пошла на Солянку счастья попытать. И что ж ведь! Словно видела
заступница  мои слезы горькие - оставила-таки имение за мной! И чудо  какое:
как я тридцать тысяч,  окроме казенного долга, надавала, так словно вот весь
аукцион  перерезала!  Прежде  и  галдели  и горячились,  а  тут и надбавлять
перестали,  и  стало  вдруг  тихо-тихо  кругом.  Встал  это  присутствующий,
поздравляет меня, а я  ничего  не понимаю! Стряпчий тут был, Иван  Николаич,
подошел  ко  мне: с  покупочкой, говорит,  сударыня, а  я  словно вот  столб
деревянный стою! И как  ведь милость-то божия велика! Подумайте только: если
б,  при  таком  моем  исступлении,  вдруг  кто-нибудь на  озорство  крикнул:
тридцать  пять тысяч  даю! -  ведь я, пожалуй, в беспамятстве-то и все сорок
надавала бы! А где бы я их взяла?
     Ар