Головлево, пытался распалить
ее воображение  представлением об рыжичках, карасиках и  прочих головлевских
соблазнах, но она только загадочно улыбалась на его предложения.
     Одним утром она, по обыкновению, собралась встать с постели и не могла.
Она не ощущала никакой особенной боли, ни на что  не жаловалась, а просто не
могла встать. Ее даже не встревожило  это обстоятельство, как будто оно было
в порядке вещей.  Вчера сидела еще  у стола, была  в силах бродить  -  нынче
лежит в  постели, "неможется". Ей даже покойнее чувствовалось.  Но Афимьюшка
всполошилась и, потихоньку от барыни, послала гонца к Порфирию Владимирычу.
     Иудушка  приехал  рано  утром  на другой день;  Арине Петровне  было уж
значительно хуже. Обстоятельно расспросил он прислугу,  что маменька кушала,
не позволила ли себе чего лишненького, но получил ответ, что Арина  Петровна
уж с месяц  почти ничего не  ест, а со вчерашнего  дня и вовсе отказалась от
пищи. Потужил  Иудушка, помахал руками и, как добрый сын, прежде чем войти к
матери,  погрелся  в девичьей  у печки,  чтоб не  охватило больную  холодным
воздухом. И, кстати (у него насчет покойников какой-то дьявольский нюх был),
тут  же начал распоряжаться.  Расспросил насчет  попа, дома  ли он,  чтоб, в
случае надобности, можно было сейчас же за ним послать, справился, где стоит
маменькин   ящик  с   бумагами,  заперт   ли  он,  и,  успокоившись   насчет
существенного, призвал кухарку и велел приготовить обедать для себя.
     -  Мне немного  надо! -  говорил  он, -  курочка есть?  - ну,  супцу из
курочки сварите! Может быть, солонинка есть -

     солонинки кусочек приготовьте! Жарковца какого-нибудь... вот я и сыт!
     Арина Петровна лежала, распростершись, навзничь на постели, с раскрытым
ртом  и тяжело  дыша.  Глаза  ее смотрели  широко; одна рука выбилась из-под
заячьего одеяла и  застыла в воздухе. Очевидно, она прислушивалась к шороху,
который  произвел  приезд сына,  а может  быть,  до  нее  долетали  и  самые
приказания,  отдаваемые  Иудушкой.  Благодаря  опущенным  шторам  в  комнате
царствовали сумерки. Светильни догорали на дне лампадок, и слышно было,  как
они трещали от прикосновения с водою.  Воздух был тяжел и смраден; духота от
жарко натопленных печей, от чада, распространяемого лампадками, и от миазмов
стояла невыносимая.  Порфирий  Владимирыч, в  валеных сапогах, словно  змей,
проскользнул к  постели матери;  длинная и  сухощавая его  фигура  загадочно
колебалась,  охваченная  сумерками.  Арина  Петровна  следила за  ним  не то
испуганными, не то удивленными глазами и жалась под одеялом.
     - Это я, маменька, - сказал он, - что это как вы  развинтились сегодня!
ах-ах-ах! То-то мне нынче не спалось; всю  ночь вот так и  поталкивало: дай,
думаю, проведаю, как-то погорелковские друзья поживают! Утром сегодня встал,
сейчас это кибиточку, парочку лошадушек - и вот он-он!
     Порфирий Владимирыч любезно хихикнул, но  Арина Петровна не  отвечала и
все больше и больше жалась под одеялом.
     -  Ну, бог милостив, маменька! - продолжал Иудушка,  - главное, в обиду
себя  не давайте! Плюньте на хворость,  встаньте  с  постельки да пройдитесь
молодцом по комнате! вот так!
     Порфирий Владимирыч встал со стула и показал, как молодцы прохаживаются
по комнате.
     - Да постойте, дайте-ка  я шторку подниму да посмотрю на вас! Э! да  вы
молодец молодцом, голубушка! Стоит только подбодриться,  да богу помолиться,
да прифрантиться -  хоть сейчас на бал! Дайте-ка, вот я  вам  святой  водицы
богоявленской привез, откушайте-ка!
     Порфирий Владимирыч вынул из  кармана пузырек, отыскал на столе  рюмку,
налил и  поднес больной. Арина Петровна  сделала было движение, чтоб поднять
голову, но не могла.
     - Сирот бы... - простонала она.
     - Ну вот, уж и сиротки понадобились! Ах, маменька, маменька! Как это вы
вдруг... на-тко! Капельку прихворнули - и

     уж духом упали! Все будет!  и к сироткам  эстафету пошлем, и Петьку  из
Питера выпишем - все  чередом сделаем!  Не  к  спеху  ведь; мы  с  вами  еще
поживем! да еще как  поживем-то! Вот лето настанет  - в лес  по грибы вместе
пойдем: по  малину, по ягоду, по черну смородину!  А не то - так в Дубровино
карасей ловить поедем! Запряжем старика савраску в длинные дроги, потихоньку
да полегоньку, трюх-трюх, сядем и поедем!
     - Сирот бы...- повторила Арина Петровна тоскливо.
     - Приедут и сиротки. Дайте срок - всех скличем, все приедем. Приедем да
кругом вас и обсядем. Вы будете наседка, а  мы цыплятки... цып-цып-цып!  Все
будет, коли вы будете паинька.  А вот за это вы уж не  паинька,  что хворать
вздумали. Ведь  вот  вы что, проказница, затеяли... ах-ах-ах! чем  бы другим
пример подавать, а вы вот как! Нехорошо, голубушка! ах, нехорошо!
     Но  как  ни старался Порфирий  Владимирыч  и шуточками и  прибауточками
подбодрить милого друга маменьку, силы ее падали с  каждым часом.  Послали в
город  нарочного за лекарем, и  так как больная продолжала тосковать и звать
сироток,  то  Иудушка собственноручно написал  Анниньке и Любиньке письмо, в
котором сравнивал их поведение  со своим,  себя называл христианином, а их -
неблагодарными. Ночью лекарь приехал,  но было уже  поздно. Арину  Петровну,
как говорится, в один день "сварило". Часу в четвертом ночи началась агония,
а в шесть часов утра Порфирий Владимирыч стоял на коленах у постели матери и
вопил:
     - Маменька! друг мой! благословите!
     Но  Арина Петровна  не  слыхала.  Открытые глаза ее  тускло смотрели  в
пространство, словно она старалась что-то понять и не понимала.
     Иудушка тоже  не  понимал. Он не понимал, что  открывавшаяся перед  его
глазами могила уносила  последнюю связь его  с живым  миром, последнее живое
существо,  с которым он мог делить прах, наполнявший его. И  что отныне этот
прах,  не  находя  истока,  будет  накопляться  в  нем  до   тех  пор,  пока
окончательно не задушит его.
     С  обычною суетливостью  окунулся  он в бездну  мелочей, сопровождающих
похоронный обряд. Служил панихиды, заказывал  сорокоусты,  толковал с попом,
шаркал  ногами, переходя  из  комнаты в  комнату, заглядывал в столовую, где
лежала покойница,  крестился, воздевал  глаза  к  небу,  вставал  по  ночам,
неслышно подходил к двери, вслушивался в монотонное


     чтение  псаломщика  и  проч.  Причем  был  приятно  удивлен,  что  даже
особенных издержек для него по этому случаю не предстояло, потому что  Арина
Петровна еще при жизни отложила сумму на  похороны, расписав очень подробно,
сколько и куда следует употребить.
     Схоронивши  мать,  Порфирий Владимирыч немедленно занялся приведением в
известность ее дел. Разбирая бумаги, он нашел до  десяти разных завещаний (в
одном из них она называла его "непочтительным");  но все они были писаны еще
в  то  время,   когда  Арина  Петровна  была  властною  барыней,  и   лежали
неоформленными, в виде проектов. Поэтому  Иудушка остался очень доволен, что
ему не привелось даже покривить душой, объявляя  себя  единственным законным
наследником  оставшегося после матери  имущества.  Имущество это состояло из
капитала в пятнадцать тысяч рублей и из скудной  движимости, в числе которой
был и знаменитый тарантас, едва не послуживший яблоком раздора между матерью
и сыном. Арина Петровна тщательно отделяла свои счеты от опекунских, так что
сразу  можно  было видеть,  что принадлежит ей и  что  -  сироткам.  Иудушка
немедленно заявил себя где следует наследником, опечатал бумаги, относящиеся
до опеки, роздал  прислуге скудный  гардероб матери;  тарантас и двух коров,
которые, по описи Арины Петровны, значились под рубрикой "мои",  отправил  в
Головлево и затем, отслуживши последнюю панихиду, отправился восвояси.
     -  Ждите  владелиц,  - говорил  он  людям,  собравшимся в  сенях,  чтоб
проводить  его, -  приедут  -  милости просим! не приедут  - как хотят! Я, с
своей стороны, все сделал; счеты по опеке привел в порядок, ничего не скрыл,
не утаил  - все у  всех  на глазах делал.  Капитал, который  после  маменьки
остался, принадлежит  мне -  по закону; тарантас и две коровы, которые  я  в
Головлево отправил, - тоже мои, по закону. Может быть, даже кой-что из моего
здесь  осталось - ну,  да бог с  ним!  сироткам  и бог  велел подавать! Жаль
маменьку!  добрая  была  старушка!  печная!  Вот  и  об  вас,  об  прислуге,
позаботилась, гардероб  свой  вам оставила! Ах, маменька, маменька! нехорошо
вы это,  голубушка, сделали, что нас сиротами  покинули! Ну, да  уж если так
богу угодно, то и мы святой его воле покоряться должны! Только бы вашей душе
было хорошо, а об нас... что уж об нас думать!
     За первой могилой скоро последовала и другая.

     К истории сына Порфирий Владимирыч отнесся довольно загадочно. Газет он
не получал, ни с кем в переписке не состоял и потому сведений о процессе,  в
котором фигурировал  Петенька, ниоткуда иметь не  мог. Да вряд ли он и желал
что-нибудь знать об  этом предмете.  Вообще  это  был  человек, который пуще
всего  сторонился  от всяких тревог, который  по уши  погряз в  тину мелочей
самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого,
нигде и ни  на  чем не  оставило после себя следов. Таких людей  довольно на
свете,  и  все  они живут  особняком, не  умея  и  не  желая  к  чему-нибудь
приютиться, не зная, что ожидает их в следующую минуту, и лопаясь под конец,
как лопаются  дождевые  пузыри. Нет у них дружеских связей, потому  что  для
дружества  необходимо существование общих  интересов; нет и деловых  связей,
потому  что  даже  в  мертвом деле  бюрократизма они выказывают какую-то  уж
совершенно нестерпимую мертвенность. Тридцать лет  сряду Порфирий Владимирыч
толкался  и мелькал в департаменте; потом  в одно прекрасное утро исчез -  и
никто  не  заметил  этого.  Поэтому  он  узнал об  участи,  постигшей  сына,
последний, когда весть  об этом  распространилась уже  между дворовыми. Но и
тут притворился,  что ничего не знает, так что когда Евпраксеюшка заикнулась
однажды упомянуть об Петеньке, то Иудушка замахал на нее руками и сказал:
     - Нет, нет, нет!  и не знаю, и не слыхал,  и слышать не хочу! Не хочу я
его грязных дел знать!
     Но  наконец  узнать  все-таки привелось. Пришло от Петеньки  письмо,  в
котором он уведомлял о своем  предстоящем отъезде в одну из дальних губерний
и  спрашивал,  будет  ли  папенька  высылать  ему  содержание  в  новом  его
положении. Весь  день  после этого Порфирий  Владимирыч находился  в видимом
недоумении, сновал из комнаты  в комнату, заглядывал в образную, крестился и
охал. К вечеру, однако ж, собрался с духом и написал:

     "Преступный сын Петр!
     Как верный подданный, обязанный чтить  законы, я не  должен был бы даже
отвечать  на твое письмо. Но как отец, причастный человеческим слабостям, не
могу, из чувства сострадания, отказать в благом  совете детищу, ввергнувшему
себя, по собственной  вине,  в пучину зол.  Итак, вот вкратце  мое мнение по
сему  предмету.  Наказание, коему  ты  подвергся,  тяжко,  но  вполне  тобою
заслужено - такова первая и самая главная

     мысль,   которая  отныне   всегда  должна  тебе  в  твоей  новой  жизни
сопутствовать. А все остальные прихоти и даже воспоминания об оных ты должен
оставить, ибо  в твоем положении все сие может только раздражать и побуждать
к ропоту. Ты уже вкусил от горьких плодов высокоумия, попробуй же  вкусить и
от  плодов  смирения, тем  более  что ничего  другого для  тебя в будущем не
предстоит. Не ропщи на наказание, ибо начальство даже не наказывает тебя, но
преподает  лишь  средства  к  исправлению.  Благодарить  за сие и  стараться
загладить содеянное  - вот об чем тебе  непрестанно думать  надлежит, а не о
роскошном  препровождении  времени, коего, впрочем, я и  сам, никогда не быв
под  судом,  не  имею. Последуй же сему совету благоразумия  и возродись для
новой  жизни, возродись  совершенно, довольствуясь тем,  что  начальство, по
милости своей, сочтет  нужным  тебе назначить. А  я,  с своей  стороны, буду
неустанно молить подателя всех благ о ниспослании тебе твердости и смирения,
и даже в сей самый  день, как пишу сии строки, был в церкви и воссылал о сем
горячие мольбы. Затем благословляю тебя на новый путь и остаюсь
     негодующий, но все еще любящий отец твой
     Порфирий Головлев".

     Неизвестно, дошло ли до Петеньки  это  письмо;  но не дальше как  через
месяц после его отсылки Порфирий Владимирыч получил официальное уведомление,
что сын его, не доехавши до места ссылки, слег  в одном из попутных городков
в больницу и умер.
     Иудушка очутился  один, но сгоряча все-таки  еще не понял,  что с  этой
новой утратой он уже окончательно пущен в пространство, лицом к лицу с одним
своим  пустословием. Это случилось вскоре после смерти Арины Петровны, когда
он был  весь поглощен в счеты и  выкладки. Он  перечитывал  бумаги покойной,
усчитывал всякий грош, отыскивал связь этого гроша с опекунскими грошами, не
желая,  как он говорил, ни себе  присвоить чужого, ни своего упустить. Среди
этой сутолоки ему даже не представлялся вопрос, для чего он все это делает и
кто  воспользуется  плодами  его  суеты?  С  утра  до  вечера корпел  он  за
письменным столом, критикуя распоряжения покойной и даже фантазируя, так что
за хлопотами, мало-помалу, запустил и счеты по собственному хозяйству.
     И  все  в  доме  стихло. Прислуга,  и прежде  предпочитавшая ютиться  в
людских, почти совсем обросила дом, а являясь

     в  господские   комнаты,  ходила   на  цыпочках  и  говорила   шепотом.
Чувствовалось что-то  выморочное и в  этом  доме, и в этом  человеке, что-то
такое, что наводит невольный и суеверный страх. Сумеркам, которые и без того
окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше.


        x x x

     Постом, когда  спектакли прекратились, приехала в Головлево  Аннинька и
объявила, что Любинька не могла ехать вместе с  нею,  потому что  еще раньше
законтрактовалась  на  весь  великий пост и вследствие  этого отправилась  в
Ромны, Изюм, Кременчуг и проч., где ей предстояло давать концерты и  пропеть
весь каскадный репертуар.
     В  течение   короткой   артистической   карьеры  Аннинька   значительно
выровнялась. Это была уже не прежняя наивная, малокровная и несколько  вялая
девушка,   которая  в  Дубровине  и  в  Погорелке,  неуклюже  покачиваясь  и
потихоньку попевая, ходила из комнаты в комнату, словно  не зная,  где найти
себе  место.  Нет, это была  девица вполне определившаяся, с резкими  и даже
развязными манерами,  по первому взгляду  на которую можно  было без  ошибки
заключить, что она  за  словом в  карман  не  полезет.  Наружность  ее  тоже
изменилась  и  довольно приятно  поразила  Порфирия Владимирыча.  Перед  ним
явилась рослая и статная женщина с красивым румяным лицом, с высокою, хорошо
развитою грудью, с серыми глазами навыкате и с отличнейшей  пепельной косой,
которая  тяжело опускалась на  затылок  , -  женщина, которая,  по-видимому,
проникнута была сознанием, что она-то и есть та самая "Прекрасная Елена", по
которой  суждено  вздыхать  господам  офицерам.  Ранним утром приехала она в
Головлево и тотчас  же уединилась  в  особенную комнату,  откуда  явилась  в
столовую к чаю в великолепном  шелковом платье, шумя треном и  очень искусно
маневрируя им среди стульев. Иудушка хотя и любил своего бога паче всего, но
это не мешало ему иметь вкус к красивым, а в особенности к крупным женщинам.
Поэтому он  сначала перекрестил  Анниньку, потом  как-то  особенно отчетливо
поцеловал ее в обе щеки и при этом так странно скосил глаза на ее грудь, что
Аннинька чуть заметно улыбнулась.
     Сели за чай; Аннинька подняла обе руки кверху и потянулась.
     - Ах, дядя, как у вас скучно здесь! - начала она, слегка позевывая.

     - Вот-на! не успела повернуться - уж и скучно показалось! А ты поживи с
нами  -  тогда  и увидим:  может,  и  весело покажется! -  ответил  Порфирий
Владимирыч, которого глаза вдруг подернулись масленым отблеском.
     - Нет, неинтересно! Что у  вас тут? Снег кругом,  соседей нет...  Полк,
кажется, у вас здесь стоит?
     - И полк стоит, и  соседи есть, да, признаться, меня это не интересует.
А впрочем, ежели...
     Порфирий Владимирыч взглянул на нее, но не докончил, а  только крякнул.
Может быть,  он и  с  намерением остановился, хотел  раззадорить ее  женское
любопытство;  во  всяком  случае,  прежняя,   едва  заметная   улыбка  вновь
скользнула на  ее  лице.  Она  облокотилась на  стол и  довольно  пристально
взглянула на Евпраксеюшку, которая, вся раскрасневшись, перетирала стаканы и
тоже исподлобья взглядывала на нее своими большими, мутными глазами.
     - Это моя новая экономка... усердная! - молвил Порфирий Владимирыч.
     Аннинька чуть заметно кивнула головой и потихоньку замурлыкала: ah! ah!
que j'aime... que j'aime... les mili-mili-mili-taires! -  причем поясница ее
как-то сама собой вздрагивала. Воцарилось молчание,  в продолжение  которого
Иудушка, смиренно опустив глаза, помаленьку прихлебывал чай из стакана.
     - Скука! - опять зевнула Аннинька.
     -  Скука  да  скука! заладила одно!  Вот  погоди,  поживи... Ужо  велим
саночки заложить - катайся, сколько душе угодно.
     - Дядя! отчего вы в гусары не пошли?
     - А оттого, мой друг, что всякому человеку свой предел от бога положен.
Одному -  в  гусарах  служить,  другому  -  в  чиновниках  быть, третьему  -
торговать, четвертому...
     - Ах  да! четвертому, пятому,  шестому...  я и  забыла! И все  это  бог
распределяет... так ведь?
     - Что ж, и бог! над этим, мой друг, смеяться нечего.  Ты знаешь ли, что
в Писании-то сказано: без воли божьей...
     -  Это насчет волоса? - знаю  и  это! Но  вот  беда: нынче  все шиньоны
носят,  а это, кажется, не предусмотрено! Кстати: посмотрите-ка, дядя, какая
у меня чудесная коса... Не правда ли, хороша?
     Порфирий Владимирыч приблизился (почему-то на цыпочках) и подержал косу
в руке. Евпраксеюшка тоже

     ах! ах! как я люблю... как я люблю вое... вое... военных! (фр.)

     /с151 потянулась вперед, не выпуская  из рук блюдечка с чаем,  и сквозь
стиснутый в зубах сахар процедила:
     - Шильон, чай?
     - Нет,  не  шиньон, а  собственные мои  волосы. Я когда-нибудь их перед
вами распущу, дядя!
     -  Да,  хороша коса,  - похвалил Иудушка  и как-то погано распустил при
этом  губы;  но потом спохватился, что, по-настоящему, от подобных соблазнов
надобно отплевываться, и присовокупил: -  ах, егоза! егоза! все у тебя  косы
да  шлейфы  на уме,  а  об  настоящем-то,  об  главном-то  и  не догадаешься
спросить?
     - Да, об бабушке... Ведь она умерла?
     -  Скончалась, мой друг!  и как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и
не  слыхал! Вот уж именно непостыдная кончины живота своего удостоилась. Обо
всех  вспомнила, всех благословила, призвала  священника,  причастилась... И
так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это
высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо!  И представь себе: только
что она это высказала - вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий
- смотрим, ее уж и нет!
     Иудушка встал, поворотился лицом к  образу, сложил руки ладонями внутрь
и помолился. Даже слезы у него на глазах выступили: так хорошо он солгал! Но
Аннинька,  по-видимому, была не из чувствительных. Правда, она задумалась на
минуту, но совсем по другому поводу.
     - А  помните, дядя, - сказала она, - как она меня с сестрой, маленьких,
кислым молоком  кормила? Не  в  последнее  время...  в последнее  время  она
отличная была... а тогда, когда она еще богата была?
     - Ну-ну, что старое поминать! Кислым молоком кормили, а вишь какую, бог
с тобой, выпоили! На могилку-то поедешь, что ли?
     - Поедем, пожалуй!
     - Только знаешь ли что! ты бы сначала очистилась!
     - Как это... очистилась?
     - Ну, все-таки... актриса...  ты  думаешь, бабушке это  легко было? Так
прежде,