ы ты с нами в Головлеве осталась!


        x x x

     Аннинька провела ночь беспокойно. Нервная  блажь, которая застигла ее в
Погорелке, продолжалась. Бывают минуты, когда человек, который дотоле только
существовал,  вдруг начинает понимать, что  он не только  воистину живет, но
что в его жизни есть даже какая-то язва. Откуда она взялась, каким образом и
когда  именно  образовалась - в  большей  части  случаев он  хорошо  себе не
объясняет  и  чаще  всего  приписывает  происхождение  язвы  совсем  не  тем
причинам, которые в действительности ее обусловили. Но для него оценка факта
даже  не нужна: достаточно  и того,  что  язва существует.  Действие  такого
внезапного откровения,  будучи для всех одинаково мучительным,  в дальнейших
практических   результатах   видоизменяется,    смотря   по   индивидуальным
темпераментам.  Одних сознание  обновляет,  воодушевляет  решимостью  начать
новую  жизнь  на  новых основаниях; на других оно отражается лишь преходящею
болью, которая  не произведет в  будущем  никакого перелома к лучшему, но  в
настоящем  высказывается  даже  болезненнее,  нежели  в  том  случае,  когда
встревоженной  совести, вследствие принятых решений, все-таки представляются
хоть некоторые просветы в будущем.
     Аннинька  не принадлежала  к числу  таких личностей, которые в сознании
своих язв  находят  повод для  жизненного  обновления, но тем не  менее, как
девушка неглупая,  она отлично понимала, что  между теми  смутными мечтами о
трудовом  хлебе,  которые послужили  ей  исходным  пунктом для  того,  чтобы
навсегда покинуть Погорелку,  и положением провинциальной актрисы, в котором
она очутилась,  существует целая  бездна. Вместо тихой жизни труда она нашла
бурное существование, наполненное  бесконечными кутежами, наглым цинизмом  и
беспорядочною,  ни  к  чему  не  приводящею суетою. Вместо лишений и суровой
внешней обстановки,  с  которыми  она  когда-то  примирялась,  ее  встретило
относительное  довольство  и  роскошь, об  которых  она, однако ж,  не могла
теперь  вспоминать  без  краски  на  лице.  И  вся эта  перестановка  как-то
незаметно  для  нее самой  случилась:  шла она куда-то в хорошее  место, но,
вместо одной двери, попала в другую. Желания ее

     были,  действительно,  очень  скромные.  Сколько раз,  бывало,  сидя  в
Погорелке  на  мезонине,  она  видела  себя  в  мечтах  серьезною  девушкой,
трудящейся,  алчущей  образовать  себя,  с  твердостью  переносящей нужду  и
лишения,  ради  идеи  блага  (правда,  что  слово  "благо"   едва  ли  имело
какое-нибудь  определенное значение); но  едва она вышла  на  широкую дорогу
самодеятельности,  как сама собою  сложилась  такая практика, которая  сразу
разбила в  прах всю мечту. Серьезный труд  не  приходит сам собой,  а дается
только  упорному  исканию  и  подготовке, ежели  и не  полной,  то  хотя  до
известной  степени помогающей  исканию. Но требованиям  этим не отвечали  ни
темперамент,  ни  воспитание  Анниньки.  Темперамент  ее  вовсе не отличался
страстностью,  а только  легко  раздражался; материал  же,  который  дало ей
воспитание и с которым  она собралась войти в трудовую  жизнь,  был до такой
степени  несостоятелен,  что  не  мог  послужить  основанием  ни  для  какой
серьезной     профессии.    Воспитание     это    было,     так     сказать,
институтско-опереточное,  в котором перевес брала едва ли не оперетка. Тут в
хаотическом беспорядке перемешивались и задача о летящем стаде гусей, и па с
шалью, и проповедь  Петра Пикардского, и проделки  Елены Прекрасной, и ода к
Фелице, и  чувство  признательности к начальникам и покровителям благородных
девиц. В  этом беспорядочном винегрете (вне которого она с полным основанием
могла назвать себя tabula rasa) трудно было даже  разобраться,  а не то  что
исходную точку найти. Не  любовь  к  труду  пробуждала такая  подготовка,  а
любовь к светскому обществу, желание быть окруженной, выслушивать любезности
кавалеров и вообще  погрузиться в шум, блеск и вихрь так называемой светской
жизни.
     Если бы  она следила за собой пристальнее,  то  даже в  Погорелке, в те
минуты, когда в ней еще только зарождались проекты трудовой жизни, когда она
видела в них нечто вроде  освобождения  из плена египетского, - даже и тогда
она  могла  бы  изловить  себя  в  мечтах  не  столько  работающею,  сколько
окруженною  обществом  единомыслящих  людей  и  коротающею   время  в  умных
разговорах. Конечно, и  люди  этих мечтаний  были  умные,  и разговоры их  -
честные и серьезные, но все-таки на сцене первенствовала праздничная сторона
жизни.  Бедность   была  опрятная,   лишения  свидетельствовали  только   об
отсутствии  излишеств.  Поэтому,  когда  на  деле  мечты  о  трудовом  хлебе
разрешились тем, что ей предложили занять  опереточное амплуа на  подмостках
одного из провинциальных

     театров,  то, несмотря  на контраст,  она колебалась  недолго.  Наскоро
освежила она институтские сведения об отношениях Елены к Менелаю,  дополнила
их  некоторыми биографическими подробностями  из  жизни великолепного  князя
Тавриды и решила, что этого было совершенно достаточно, чтобы воспроизводить
"Прекрасную  Елену"  и "Отрывки  из Герцогини Герольштейнской"  в губернских
городах и на ярмарках. При этом, для очистки  совести,  она припоминала, что
один  студент,  с  которым  она  познакомилась  в  Москве,  на  каждом  шагу
восклицал: святое искусство! - и тем охотнее сделала эти слова девизом своей
жизни,  что  они  приличным  образом развязывали  ей руки  и придавали  хоть
какой-нибудь  наружный  декорум  ее  вступлению  на  стезю,  к  которой  она
инстинктивно рвалась всем своим существом.
     Жизнь  актрисы взбудоражила ее.  Одинокая, без руководящей  подготовки,
без  сознанной цели, с одним только  темпераментом, жаждущим шума,  блеска и
похвал,  она  скоро увидела  себя кружащеюся в  каком-то  хаосе,  в  котором
толпилось бесконечное множество лиц, без всякой связи сменявших одно другое.
Это были лица разнообразнейших характеров и убеждений, так что самые  мотивы
для сближения  с тем  или другим  отнюдь  не могли быть  одинаковыми. Тем не
менее  и тот,  и другой, и третий равно  составляли ее круг, из чего  должно
было заключить, что тут, собственно говоря, не могло быть и речи об мотивах.
Ясно,  стало быть,  что ее  жизнь  сделалась  чем-то вроде въезжего дома,  в
ворота которого мог стучаться каждый, кто сознавал себя  веселым,  молодым и
обладающим  известными  материальными  средствами.  Ясно, что  тут дело  шло
совсем не  об том, чтобы подбирать себе общество по  душе, а  об  том, чтобы
примоститься  к  какому  бы  то ни  было  обществу, лишь  бы  не изнывать  в
одиночестве. В сущности,  "святое искусство" привело  ее  в помойную яму, но
голова ее  сразу  так  закружилась,  что она  не могла  различить  этого. Ни
немытые рожи коридорных, ни захватанные, покрытые слизью декорации, ни  шум,
вонь  и гвалт гостиниц и постоялых дворов, ни цинические выходки поклонников
-  ничто не отрезвляло  ее. Она не замечала даже, что постоянно  находится в
обществе  одних  мужчин и  что  между  нею  и  другими  женщинами,  имеющими
постоянное положение, легла какая-то непреодолимая преграда...
     Отрезвил на минуту приезд в Головлево.

     С утра, почти с самой минуты приезда, ее уж что-то  мутило. Как девушка
впечатлительная, она очень быстро проникалась  новыми ощущениями  и не менее
быстро применялась  ко всяким  положениям. Поэтому,  с приездом в Головлево,
она  вдруг почувствовала  себя "барышней". Припомнила, что у нее есть что-то
свое:  свой  дом,  свои  могилы,  и  захотелось  ей  опять  увидеть  прежнюю
обстановку,  опять  подышать тем воздухом,  из которого она  так недавно без
оглядки бежала. Но впечатление это немедленно  же должно было разбиться  при
столкновении   с  действительностью,  встретившеюся  в   Головлеве.  В  этом
отношении  ее  можно  было уподобить тому  человеку, который  с  приветливым
выражением  лица  входит  в  общество давно  не виденных  им  людей и  вдруг
замечает, что к  его  приветливости  все относятся  как-то загадочно. Погано
скошенные на ее бюст глаза Иудушки сразу напомнили ей, что  позади у нее уже
образовался своего рода скарб, с которым не  так-то  легко  рассчитаться.  И
когда, после  наивных вопросов погорелковской  прислуги, после назидательных
вздохов воплинского батюшки и его попадьи  и  после  новых поучений Иудушки,
она осталась  одна,  когда  она проверила  на досуге впечатления дня,  то ей
сделалось  уже совсем несомненно, что прежняя "барышня" умерла навсегда, что
отныне  она только актриса жалкого  провинциального театра  и  что положение
русской актрисы очень недалеко отстоит от положения публичной женщины.
     До  сих  пор  она  жила как во  сне.  Обнажалась  в "Прекрасной Елене",
являлась пьяною в "Периколе",  пела всевозможные бесстыдства в "Отрывках  из
Герцогини Герольштейнской" и  даже жалела, что на театральных  подмостках не
принято  представлять "La  chose" и "l'amour",  воображая себе,  как бы  она
обольстительно  вздрагивала  поясницей  и  шикарно вертела  хвостом.  Но  ей
никогда  не приходило в голову вдумываться в то, что она делает.  Она об том
только старалась, чтоб все выходило у ней "мило", "с шиком"  и в то же время
нравилось офицерам расквартированного в  городе  полка. Но что это  такое  и
какого сорта  ощущения производят в офицерах  ее  вздрагивания - она об этом
себя не  спрашивала.  Офицеры представляли в городе решающую публику,  и  ей
было  известно, что  от  них зависел  ее  успех. Они  вторгались  за кулисы,
бесцеремонно  стучались в двери ее  уборной,  когда она  была еще полуодета,
называли  ее уменьшительными  именами -  и она смотрела  на все  это как  на
простую формальность, род неизбежной  обстановки ремесла,  и спрашивала себя
только об том - "мило" или "не

     мило" выдерживает она в этой  обстановке свою роль? Но  ни тела своего,
ни души  она  покуда еще не сознавала публичными. И вот теперь, когда она на
минуту  опять  почувствовала  себя  "барышней", ей  вдруг  сделалось  как-то
невыносимо  мерзко. Как  будто  с  нее  сняли  все  покровы до  последнего и
всенародно  вывели   ее  обнаженною;  как  будто  все  эти  подлые  дыхания,
зараженные запахами вина и конюшни, разом охватили ее; как будто она на всем
своем теле  почувствовала прикосновение потных рук, слюнявых губ и блуждание
мутных,  исполненных  плотоядной  животненности глаз,  которые  бессмысленно
скользят по кривой линии ее обнаженного тела, словно требуют от него ответа:
что такое "La chose"?
     Куда идти? где оставить этот скарб, который надавливал ее плечи? Вопрос
этот  безнадежно метался в  ее голове, но именно только метался, не находя и
даже не ища ответа. Ведь  и это был  своего рода сон: и  прежняя жизнь  была
сон,   и   теперешнее   пробуждение   -   тоже  сон.   Огорчилась   девочка,
расчувствовалась  - вот и  все.  Пройдет. Бывают  минуты  хорошие, бывают  и
горькие - это в порядке вещей. Но и те и другие только скользят, а отнюдь не
изменяют  однажды  сложившегося  хода  жизни.  Чтоб  дать  последней  другое
направление, необходимо много усилий, потребна не только  нравственная, но и
физическая  храбрость.  Это  почти  то  же,  что  самоубийство.  Хотя  перед
самоубийством человек проклинает свою жизнь, хотя он положительно знает, что
для него смерть есть свобода, но  орудие смерти все-таки дрожит в его руках,
нож скользит по горлу, пистолет,  вместо того  чтоб  бить прямо в лоб,  бьет
ниже, уродует. Так-то  и тут,  но  еще труднее.  И  тут предстоит убить свою
прежнюю жизнь, но,  убив ее,  самому  остаться живым. То  "ничто", которое в
заправском самоубийстве достигается мгновенным спуском курка, - тут,  в этом
особом  самоубийстве, которое  называется  "обновлением",  достигается целым
рядом суровых,  почти аскетических  усилий. И  достигается все-таки "ничто",
потому что  нельзя же назвать нормальным  существование, которого содержание
состоит из одних усилий  над собой,  из лишений и воздержаний.  У  кого воля
изнежена, кто уже  подточен привычкою легкого существования  - у того голова
закружится  от одной  перспективы  подобного  "обновления". И  инстинктивно,
отворачивая голову и зажмуривая глаза,  стыдясь и обвиняя  себя в малодушии,
он все-таки опять пойдет по утоптанной дороге.

     Ах! великая вещь - жизнь труда! Но с нею сживаются  только сильные люди
да  те,  которых осудил на нее какой-то проклятый прирожденный грех.  Только
таких он не  пугает. Первых потому, что, сознавая смысл и ресурсы труда, они
умеют отыскивать в нем наслаждение; вторых  -  потому, что для них труд есть
прежде всего прирожденное обязательство, а потом и привычка.
     Анниньке  даже  на мысль не  приходило  основаться  в  Погорелке  или в
Головлеве, и в этом отношении ей большую помощь оказала та деловая почва, на
которую ее поставили обстоятельства и которой она инстинктивно не  покидала.
Ей был дан отпуск, и она уже заранее распределила  все время его и назначила
день  отъезда  из Головлева.  Для людей слабохарактерных  те внешние  грани,
которые обставляют жизнь, значительно облегчают бремя  ее. В затруднительных
случаях слабые люди инстинктивно  жмутся  к этим граням  и находят в них для
себя  оправдание. Так именно поступила и  Аннинька: она  решилась  как можно
скорее уехать из Головлева, и ежели дядя будет приставать, то оградить  себя
от этих приставаний необходимостью явиться в назначенный срок.
     Проснувшись  на  другой  день  утром,  она  прошлась  по всем  комнатам
громадного  головлевского  дома.   Везде  было  пустынно,  неприютно,  пахло
отчуждением,  выморочностью.  Мысль  поселиться  в   этом   доме  без  срока
окончательно испугала ее. "Ни за что!  - твердила она в каком-то безотчетном
волнении, - ни за что!"


        x x x

     Порфирий  Владимирыч   и   на  другой   день   встретил  ее  с  обычной
благосклонностью, в  которой никак  нельзя было  различить  -  хочет  ли  он
приласкать человека или намерен высосать из него кровь.
     -  Ну  что, торопыга, выспалась? куда-то  теперь торопиться  будешь?  -
пошутил он.
     - И то, дядя, тороплюсь; ведь я в отпуску, надобно на срок поспевать.
     - Это опять скоморошничать? не пущу!
     - Пускайте или не пускайте - сама уеду!
     Иудушка грустно покачал головой.
     - А бабушка-покойница что скажет? - спросил он тоном ласкового укора.

     - Бабушка и при  жизни  знала. Да  что это,  дядя, за  выражения у вас?
вчера  с  гитарой меня  по  ярмаркам посылали,  сегодня об  скоморошничестве
разговор завели? Слышите! я не хочу, чтоб вы так говорили!
     -  Эге! видно, правда-то кусается! А  вот я  так люблю правду! По  мне,
ежели правда...
     - Нет, нет! не хочу я, не  хочу!  ни правды, ни неправды  мне вашей  не
надо! Слышите! не хочу я, чтоб вы так выражались!
     -  Ну-ну! раскипятилась? пойдем-ка,  стрекоза,  за добра ума, чай пить!
самовар-то уж, чай, давно хр-хр... да зз-зз... на столе делает.
     Порфирий  Владимирыч шуточкой да смешком хотел  изгладить  впечатление,
произведенное словом  "скоморошничать", и в знак примирения даже потянулся к
племяннице, чтобы обнять ее за талию, но Анниньке все это показалось до того
глупым, почти гнусным, что она брезгливо уклонилась от ожидавшей ее ласки.
     -  Я вам серьезно  повторяю,  дядя, что  мне надо торопиться! - сказала
она.
     - А вот пойдем, сначала чайку попьем, а потом и поговорим!
     - Да почему же непременно после чаю? почему нельзя до чаю поговорить?
     - А потому что потому. Потому что все чередом делать надо. Сперва одно,
потом  - другое,  сперва чайку попьем  да  поболтаем,  а  потом  и  об  деле
переговорим. Все успеем.
     Перед  таким непреоборимым пустословием оставалось  только  покориться.
Стали пить чай, причем Иудушка самым злостным образом длил время, помаленьку
прихлебывая из  стакана,  крестясь,  похлопывая себя  по  ляжке,  калякая об
покойнице маменьке и проч.
     -  Ну вот, теперь и  поговорим, - сказал  он  наконец, -  ты  долго  ли
намерена у меня погостить?
     - Да больше недели мне нельзя. В Москве еще побывать надо.
     - Неделя, друг мой, большое дело; и много дела  можно в неделю сделать,
и мало дела - как взяться.
     - Мы, дядя, лучше больше сделаем.
     -  Об  том-то я и говорю.  И много можно  сделать, и мало. Иногда много
хочешь сделать, а выходит мало, а иногда будто и мало делается, ан смотришь,
с божьею помощью, все дела

     незаметно  прикончил.  Вот ты  спешишь, в  Москве тебе побывать,  вишь,
надо, а зачем, коли тебя спросить, - ты и сама путем не сумеешь  ответить. А
по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время на дело употребить.
     - В Москву мне необходимо, потому что я хочу попытать, нельзя ли нам на
тамошнюю  сцену поступить.  А  что касается  до дела,  так ведь вы  сами  же
говорите, что в неделю можно много дела наделать.
     -  Смотря  по  тому, как возьмешься,  мой друг.  Ежели  возьмешься  как
следует  - все  у тебя пойдет  и ладно  и плавно;  а возьмешься не так,  как
следует - ну, и застрянет дело, в долгий ящик оттянется.
     - Так вы меня поруководите, дядя!
     - То-то вот и есть. Как нужно, так "вы меня поруководите, дядя!",  а не
нужно - так  и скучно у  дяди, и поскорее  бы  от него уехать! Что,  небось,
неправда?
     - Да вы только скажите, что мне делать нужно?
     - Стой, погоди! Так  вот я и говорю: как нужен  дядя - он и голубчик, и
миленький, и душенька,  а не  нужен - сейчас ему хвост  покажут! А нет того,
чтоб  спроситься у дяди: как, мол,  вы, дяденька-голубчик, полагаете,  можно
мне в Москву съездить?
     - Какой  вы, дядя,  странный!  Ведь мне в Москве  необходимо быть, а вы
вдруг скажете, что нельзя?
     - А  скажу: нельзя  - и  посиди!  Не посторонний  сказал, дядя сказал -
можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас дядя
есть - все  же и пожалеть об вас, и  остановить  вас есть кому!  А вот как у
других -  нет  никого! Ни  их пожалеть, ни остановить -  одни  растут! Ну, и
бывает с ними... всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
     Аннинька хотела  было возразить,  однако  поняла, что  это  значило  бы
только подливать масла в огонь, и смолчала. Она сидела и безнадежно смотрела
на расходившегося Порфирия Владимирыча.
     - Вот я давно хотел тебе  сказать, -  продолжал между тем Иудушка, - не
нравится мне, куда как не  нравится, что  вы по этим...  по ярмаркам ездите!
Хоть тебе и нелюбо, что я об гитарах говорил, а все-таки...
     - Да ведь  мало сказать:  не  нравится! Надобно  на какой-нибудь  выход
указать!
     - Живи у меня - вот тебе и выход!
     - Ну нет... это... ни за что!
     - Что так?
     - А то, что нечего мне здесь делать. Что у вас  делать!  Утром встать -
чай пить идти,  за чаем думать: вот завтракать  подадут! за завтраком  - вот
обедать накрывать будут! за обедом - скоро ли опять чай?  А  потом ужинать и
спать... умрешь у вас!
     -  И  все,  мой друг,  так  делают. Сперва чай пьют,  потом, кто привык
завтракать  - завтракают, а  вот я  не привык завтракать  -  и не завтракаю;
потом обедают, потом вечерний чай  пьют, а наконец, и спать ложатся. Что же!
кажется, в этом ни смешного, ни предосудительного нет! Вот, если б я...
     - Ничего предосудительного, только не по мне.
     - Вот если  б я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь
высказался - ну, тогда точно! можно бы и самого  себя  за это осудить!  А то
чай пить, завтракать, обедать... Христос с тобой! да и ты,  как ни прытка, а
без пищи не проживешь!
     - Ну да, все это хорошо, да только не по мне!
     -  А ты не все на свой аршин меряй - и об старших подумай!  "По мне" да
"не  по мне" - разве можно так  говорить! А ты говори:  "по-божьему" или  не
"по-божьему" -  вот это будет дельно,  вот это будет так! Коли ежели у нас в
Головлеве не по-божьему, ежели мы против бога поступаем, грешим, или ропщем,
или з