бийством - вещь  по
малой мере подозрительная, тогда  он выводил  на сцену целую  свиту  готовых
афоризмов, вроде  "бог непокорных детей наказывает", "гордым бог противится"
и проч. - и успокоивался.
     Вот и теперь. Нет сомнения,  что с Петенькой случилось что-то недоброе,
но, что  бы ни случилось, он,  Порфирий  Головлев,  доложен  быть  выше этих
случайностей. Сам запутался -  сам и распутывайся; умел кашу заварить - умей
ее и расхлебывать; любишь кататься  -  люби и  саночки возить.  Именно  так;
именно это  самое  он и скажет завтра, об  чем бы ни сообщил ему сын. А что,
ежели  и Петенька, подобно  Володе, откажется принять  камень  вместо хлеба?
Что, ежели  и он... Иудушка  отплевывается от этой  мысли и  приписывает  ее
наваждению лукавого. Он переворачивается с боку на бок, усиливается уснуть и
не может.  Только  что  начнет заводить его  сон  - вдруг: и рад бы до  неба
достать,  да руки коротки! или: по одежке протягивай ножки...  вот я...  вот
ты... прытки вы очень, а знаешь  пословицу: поспешность потребна только блох
ловить? Обступили кругом пустяки, ползут,  лезут, давят. И не  спит  Иудушка
под бременем пустословия, которым он надеется завтра утолить себе душу.
     Не  спится и Петеньке,  хотя дорога порядком-таки изломала его. Есть  у
него дело, которое может разрешиться только здесь, в Головлеве, но такое это
дело, что и невесть как за  него взяться. По правде говоря, Петенька отлично
понимает, что дело его безнадежное, что поездка в Головлево принесет только

     лишние неприятности, но в том-то и штука, что есть в человеке  какой-то
темный инстинкт самосохранения, который пересиливает всякую сознательность и
который так и подталкивает:  испробуй все до последнего!  Вот  он и приехал,
да, вместо того чтоб закалить себя и быть готовым перенести все, чуть было с
первого шагу не разругался с отцом. Что-то будет из этой поездки? совершится
ли чудо, которое должно превратить камень в хлеб, или не совершится?
     Не прямее ли было бы взять револьвер и приставить его к виску: господа!
я  недостоин  носить ваш  мундир! я растратил казенные деньги!  и потому сам
себе произношу справедливый и строгий суд!  Бац - и все кончено! Исключается
из списков  умерший  поручик  Головлев!  Да, это  было  бы  решительно  и...
красиво. Товарищи сказали бы: ты был несчастен, ты  увлекался, но...  ты был
благородный человек! Но он, вместо того чтобы сразу поступить таким образом,
довел дело до  того, что поступок  его  стал  всем  известен, -  и  вот  его
отпустили на  определенный срок  с тем,  чтобы в  течение  его растрата была
непременно пополнена. А потом - вон из полка. И для достижения этой-то цели,
в конце которой стоял позорный исход только что начатой карьеры, он поехал в
Головлево, поехал с полной уверенностью получить камень вместо хлеба!
     А может быть, что-нибудь и будет?! Ведь  случается же... Вдруг нынешнее
Головлево исчезнет,  и  на месте  его  очутится  новое  Головлево,  с  новою
обстановкой, в  которой он...  Не то чтобы отец... умрет - зачем? - а так...
вообще, будет новая "обстановка"... А  может быть,  и бабушка  - ведь у  ней
деньги есть! Узнает, что беда впереди, - и  вдруг даст! На,  скажет, поезжай
скорее, покуда  срок  не прошел!  И  вот он  едет,  торопит ямщиков,  насилу
поспевает на станцию  -  и является в полк как  раз  за два  часа  до срока!
Молодец Головлев! - говорят товарищи - руку, благородный молодой человек!  и
пусть отныне все будет забыто! И он не  только остается в полку по-прежнему,
но  производится  сначала  в  штабс-капитаны,  потом  в  капитаны,  делается
полковым адъютантом  (казначеем  он  уж был),  и, наконец, в  день полкового
юбилея...
     Ах! поскорее бы эта ночь прошла! Завтра... ну, завтра пусть будет,  что
будет!  Но  что он должен будет завтра выслушать...  ах,  чего только он  не
выслушает! Завтра... но  для  чего  же  завтра? ведь есть  и  еще целый день
впереди... Ведь он выговорил  себе  два дня собственно для того, чтобы иметь
время убедить,  растрогать...  Черта с  два!  убедишь тут,  растрогаешь! Нет
уж...


     Тут  мысли  его  окончательно  путаются и постепенно,  одна  за другой,
утопают в сонной мгле.  Через  четверть  часа  головлевская усадьба  всецело
погружается в тяжкий сон.
     На  другой день,  рано  утром,  весь  дом  уже на  ногах. Все поехали в
церковь, кроме, впрочем, Петеньки, который остался дома под  предлогом,  что
устал с дороги.  Наконец отслушали обедню  и  панихиду и  воротились  домой.
Петенька, по  обыкновению, подошел к руке отца, но Иудушка подал руку боком,
и  все  заметили,  что он  даже  не перекрестил  сына.  Напились чаю,  поели
поминальной кутьи; Иудушка ходил мрачный, шаркал ногами, избегал разговоров,
вздыхал,  беспрестанно  складывал руки, в знак умной  молитвы,  и совсем  не
глядел на сына. С своей стороны, и Петенька ежился и  молча  курил папироску
за  папироской.  Вчерашнее  натянутое положение не только  не  улучшилось за
ночь,   но   приняло  такие   резкие  тоны,  что  Арина  Петровна   серьезно
обеспокоилась  и  решилась  разведать   у  Евпраксеюшки,   не  случилось  ли
чего-нибудь.
     -  Что такое сделалось? -  спросила она, - что они с утра словно вороги
друг на друга смотрят?
     - А я почем знаю? разве я в ихние дела вхожу! - отгрызнулась Евпраксея.
     - Уж не ты ли? Может, и внучек к тебе пристает?
     -  Чего ко мне приставать! Просто давеча подкараулил меня в коридоре, а
Порфирий Владимирыч и увидели!
     - Н-да, так вот оно что!
     И  действительно,  несмотря  на  крайность  своего  положения, Петенька
отнюдь не оставил присущего ему легкомыслия. И он тоже загляделся на могучую
спину Евпраксеюшки и решился ей высказать это.  С этой собственно целью он и
в церковь  не  поехал,  надеясь,  что  и  Евпраксея,  в  качестве  экономки,
останется дома. И вот, когда в доме все стихло, он накинул на плечи шинель и
притаился  в коридоре.  Прошла минута,  другая, хлопнула дверь,  ведущая  из
сеней в девичью,  и  в конце  коридора показалась Евпраксея,  держа в  руках
поднос,  на  котором лежал теплый сдобный крендель  к чаю. Но не  успел  еще
Петенька  вытянуть ее  хорошенько между  лопатками, не успел произнести: вот
это так спина! - как дверь из столовой отворилась, и в ней показался отец.
     - Ежели ты сюда  пакостничать, мерзавец, приехал, так я тебя с лестницы
велю сбросить! - произнес Иудушка каким-то бесконечно злым голосом.
     Разумеется, Петенька в один момент стушевался.

     Он не мог, однако  ж, не понять, что  утреннее  происшествие было не из
таких,  чтобы благоприятно  подействовать на  его  фонды. Поэтому он решился
молчать  и отложить  объяснение до завтра.  Но в то же  время  он  не только
ничего не делал, чтоб  унять  раздражение отца, но,  напротив того, вел себя
самым неосмотрительным и дурацким образом. Не переставая курил папироски, не
обращая никакого  внимания  на то, что отец  усиленно отмахивался от облаков
дыма,  которыми  он наполнил комнату. Затем поминутно кидал умильно-дурацкие
взоры  на Евпраксеюшку, которая под влиянием их как-то вкось улыбалась,  что
тоже замечал Иудушка.
     День  потянулся  вяло. Попробовала  было  Арина  Петровна  в  дураки  с
Евпраксеюшкой  сыграть,  но  ничего из  этого  не  вышло.  Не  игралось,  не
говорилось, даже  пустяки как-то  не шли на ум, хотя  у  всех были  в запасе
целые  непочатые углы этого добра. Насилу пришел обед,  но и за  обедом  все
молчали. После  обеда  Арина Петровна собралась было в Погорелку, но Иудушку
даже испугало это намерение доброго друга маменьки.
     - Христос с вами, голубушка! -  воскликнул он, - что ж, одного, что ли,
вы меня оставить хотите, с глазу на глаз с этим... дурным сыном? Нет, нет! и
не думайте! не пущу!
     - Да что такое? случилось, что ли, что-нибудь промежду вас! сказывай! -
спросила она его.
     - Нет, покамест еще ничего не случилось, но вы увидите... Нет, вы уж не
оставьте меня!  пусть уж при вас... Это недаром!  недаром он прикатил... Так
если что случится - уж вы будьте свидетельницей!
     Арина Петровна покачала головой и решилась остаться.
     После  обеда Порфирий Владимирыч  удалился спать, услав  предварительно
Евпраксеюшку на  село  к  попу; Арина  Петровна, отложив отъезд в Погорелку,
тоже ушла в  свою комнату и,  усевшись в кресло, дремала.  Петенька счел это
время самым благоприятным, чтоб попытать счастья  у бабушки, и отправился  к
ней.
     - Что ты?  в  дурачки, что ли, с старухой поиграть пришел? -  встретила
его Арина Петровна.
     - Нет, бабушка, я к вам за делом.
     - Ну, рассказывай, говори.

     Петенька с минуту помялся на месте и вдруг брякнул:
     - Я, бабушка, казенные деньги проиграл.
     У Арины Петровны даже в глазах потемнело от неожиданности.
     -  И  много?  -  спросила  она  перепуганным  голосом,  глядя  на  него
остановившимися глазами.
     - Три тысячи.
     Последовала минута  молчания;  Арина  Петровна  беспокойно  смотрела из
стороны в сторону, точно ждала, не явится ли откуда к ней помощь.
     - А ты знаешь  ли, что за  это и в  Сибирь недолго  попасть? -  наконец
произнесла она.
     - Знаю.
     - Ах бедный ты, бедный!
     -  Я,  бабушка, у  вас  хотел взаймы  попросить...  я  хороший  процент
заплачу.
     Арина Петровна совсем испугалась.
     - Что ты, что ты! - заметалась она, - да у меня  и денег только на гроб
да на поминовенье осталось! И сыта я только по милости внучек, да вот  чем у
сына полакомлюсь! Нет, нет, нет! Ты уж меня оставь! Сделай  милость, оставь!
Знаешь что, ты бы у папеньки попросил!
     -  Нет,  уж что!  от  железного  попа да  каменной  просвиры  ждать! Я,
бабушка, на вас надеялся!
     - Что ты! что ты! да я бы с радостью, только какие  же у меня деньги! и
денег  у меня  таких нет! А  ты бы  к  папеньке обратился, да с лаской, да с
почтением!  вот,  мол,  папенька,  так  и так: виноват, мол,  по  молодости,
проштрафился... Со смешком да с  улыбочкой, да ручку поцелуй,  да на коленки
встань, да поплачь - он это любит, - ну и развяжет папенька мошну для милого
сынка.
     - А что вы думаете! сделать разве?  Стойте-ка! стойте! а  что, бабушка,
если б вы ему сказали: коли не дашь денег  -  прокляну! Ведь он этого  давно
боится, проклятья-то вашего.
     -  Ну, ну, зачем проклинать! Попроси и так.  Попроси,  мой  друг!  Ведь
ежели отцу и лишний разок  поклонишься, так ведь  голова не отвалится:  отец
он! Ну, и он с своей стороны увидит... сделай-ка это! право!
     Петенька ходит подбоченившись взад и вперед, словно обдумывает; наконец
останавливается и говорит:

     - Нет уж. Все равно -  не  даст. Что  бы я  ни делал, хоть бы лоб  себе
разбил кланявшись  - все одно не даст.  Вот кабы вы проклятием пригрозили...
Так как же мне быть-то, бабушка?
     - Не знаю, право. Попробуй -  может, и смягчишь. Как же ты  это, однако
ж, такую себе  волю дал:  легко ли  дело, казенные  деньги  проиграл? научил
тебя, что ли, кто-нибудь?
     - Так вот, взял да и  проиграл.  Ну, коли у вас своих денег нет, так из
сиротских дайте!
     - Что ты? опомнись! как я могу сиротские деньги давать? Нет, уж  сделай
милость, уволь ты меня! не говори ты со мной об этом, ради Христа!
     - Так  не  хотите? Жаль. А  я бы хороший  процент дал. Пять процентов в
месяц хотите? нет? Ну, через год капитал на капитал?
     -  И не соблазняй ты меня! - замахала на него  руками Арина Петровна, -
уйди ты от меня, ради Христа, еще папенька неравно услышит, скажет, что я же
тебя возмутила! Ах ты, господи! Я, старуха, отдохнуть хотела, даже задремала
совсем, а он вон с каким делом пришел!
     - Ну, хорошо. Я уйду. Стало быть, нельзя? Прекрасно-с. По-родственному.
Из-за трех тысяч рублей внук в Сибирь должен пойти! Напутственный-то молебен
отслужить не забудьте!
     Петенька  хлопнул  дверью и  ушел. Одна  из его  легкомысленных  надежд
лопнула - что  теперь предпринять? Остается одно:  во всем открыться отцу. А
может быть... Может быть, что-нибудь...
     "Пойду сейчас и покончу разом! - говорил он себе, - или нет! Нет, зачем
же  сегодня...  Может быть, что-нибудь... да,  впрочем, что  же такое  может
быть?  Нет, лучше завтра... Все-таки, хоть  нынче день... Да, лучше  завтра.
Скажу - и уеду".
     На том и покончил, что завтра - всему конец...
     После объяснения  с  бабушкой  вечер потянулся  еще  вялее.  Даже Арина
Петровна притихла, узнавши действительную причину приезда  Петеньки. Иудушка
пробовал  было  заигрывать  с   маменькой,  но,  видя,  что  она  об  чем-то
задумывается,  замолчал.  Петенька тоже  ничего  не делал, только  курил. За
ужином Порфирий Владимирыч обратился к нему с вопросом:
     - Да скажешь ли ты наконец, зачем ты сюда пожаловал?
     - Завтра скажу, - угрюмо ответил Петенька.
     * * *
     Петенька  встал  рано после почти  совсем  бессонной  ночи. Все  та  же
раздвоенная  мысль  преследовала  его - мысль,  начинавшаяся надеждой: может
быть, и даст!  и  неизменно кончавшаяся  вопросом:  и зачем я сюда  приехал?
Может  быть, он не понимал своего отца, но, во всяком случае,  он не знал за
ним ни одного  чувства, ни одной  слабой  струны,  за которую предстояла  бы
возможность ухватиться  и  эксплуатируя которую  можно было  бы  чего-нибудь
достигнуть. Он  чувствовал только одно: что  в присутствии отца он находится
лицом  к  лицу с чем-то неизъяснимым,  неуловимым. Незнание,  с какого конца
подойти, с чего начать речь, порождало ежели не страх, то, во всяком случае,
беспокойство. И так шло с  самого детства. Всегда, с  тех пор  как  он начал
себя помнить, дело было поставлено так, что лучше казалось совсем отказаться
от  какого-нибудь  предположения,  нежели поставить  его  в  зависимость  от
решения отца. Так было и теперь. С чего он начнет? как начнет? что скажет?..
Ах, зачем только он приехал?
     Им овладела тоска. Тем не менее он понял, что впереди оставалось только
несколько часов и что, следовательно, надо же что-нибудь  делать. Набравшись
напускной  решимости, застегнувши  сюртук  и  пошептавши что-то на ходу,  он
довольно твердым шагом направился к отцовскому кабинету.
     Иудушка стоял на молитве. Он  был набожен и каждый день охотно посвящал
молитве несколько часов. Но он молился не потому, что любил бога и  надеялся
посредством молитвы  войти  в  общение с ним,  а потому, что  боялся черта и
надеялся, что бог избавит его от лукавого.  Он знал  множество молитв,  и  в
особенности отлично изучил технику молитвенного стояния. То есть знал, когда
нужно  шевелить  губами  и закатывать глаза,  когда следует  складывать руки
ладонями внутрь и  когда держать  их воздетыми,  когда  надлежит умиляться и
когда стоять чинно,  творя умеренные крестные знамения.  И  глаза и нос  его
краснели и  увлажнялись  в  определенные  минуты,  на которые указывала  ему
молитвенная  практика.  Но молитва  не  обновляла  его, не  просветляла  его
чувства, не  вносила  никакого луча в  его  тусклое  существование.  Он  мог
молиться и проделывать  все нужные телодвижения - и в то же время смотреть в
окно и  замечать,  не  идет ли  кто  без  спросу в погреб и т.  д.  Это была
совершенно  особенная,  частная формула жизни,  которая могла существовать и
удовлетворять себя совсем независимо от общей жизненной формулы.

     Когда Петенька вошел в кабинет, Порфирий Владимирыч стоял на коленях  с
воздетыми  руками. Он не переменил своего положения, а только подрыгал одной
рукой  в  воздухе, в знак того,  что еще не  время. Петенька расположился  в
столовой,  где уже  был  накрыт  чайный прибор. и  стал  ждать. Эти  полчаса
показались ему вечностью, тем  более что он был  уверен, что отец заставляет
его ждать  нарочно. Напускная твердость, которою он вооружился,  мало-помалу
стала уступать место чувству досады. Сначала он сидел смирно, потом принялся
ходить  взад  и  вперед по  комнате  и,  наконец, стал  что-то насвистывать,
вследствие  чего   дверь  кабинета   приотворилась,   и  оттуда   послышался
раздраженный голос Иудушки:
     - Кто хочет свистать, тот может для этого на конюшню идти!
     Немного  погодя  Порфирий Владимирыч вышел,  одетый весь  в  черном,  в
чистом белье, словно приготовленный к чему-то  торжественному.  Лицо у  него
было светлое, умиленное, дышащее  смирением и радостью, как будто он  сейчас
только "сподобился". Он подошел к сыну, перекрестил и поцеловал его.
     - Здравствуй, друг! - сказал он.
     - Здравствуйте!
     - Каково  почивал?  постельку хорошо ли  постлали? клопиков,  блошек не
чувствовал ли?
     - Благодарю вас. Спал.
     - Ну, спал -  так и слава  богу. У родителей только  и можно  слатенько
поспать. Это  уж  я  по  себе  знаю:  как  ни  хорошо, бывало,  устроишься в
Петербурге,  а  никогда так сладко не  уснешь, как в Головлеве.  Точно вот в
колыбельке  тебя покачивает. Так как же мы с  тобой:  попьем чайку,  что ли,
сначала или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
     - Нет, лучше  теперь поговорим. Мне через шесть часов уехать надо, так,
может быть, и обдумать кой-что время понадобится.
     - Ну,  ладно. Только я,  брат, говорю прямо: никогда  я не обдумываю. У
меня всегда ответ готов. Коли ты правильного  чего просишь - изволь! никогда
я ни  в чем правильном не откажу. Хоть и трудненько иногда, и не по силам, а
ежели  правильно  -  не  могу отказать! Натура  такая.  Ну,  а ежели просишь
неправильно -  не прогневайся! Хоть  и жалко тебя - а откажу! У меня,  брат,
вывертов нет! Я весь тут, на ладони. Ну, пойдем,

     пойдем в  кабинет! Ты поговоришь,  а я послушаю!  Послушаем, послушаем,
что такое!
     Когда оба  вошли  в кабинет,  Порфирий Владимирыч оставил дверь  слегка
приотворенною и затем ни сам не сел, ни сына не посадил, а начал ходить взад
и  вперед  по  комнате. Словно  он инстинктивно чувствовал,  что  дело будет
щекотливое и что объясняться об таких предметах на ходу гораздо свободнее. И
выражение лица скрыть  удобнее,  и прекратить  объяснение,  ежели оно примет
слишком неприятный  оборот, легче.  А  с  помощью приотворенной  двери  и на
свидетелей можно сослаться,  потому что  маменька с Евпраксеюшкой, наверное,
не замедлят явиться к чаю в столовую.
     -  Я,  папенька,  казенные  деньги проиграл,  -  разом  и  как-то  тупо
высказался Петенька.
     Иудушка  ничего не сказал. Только  можно было заметить, как дрогнули  у
него губы. И вслед за тем он, по обыкновению, начал шептать.
     - Я проиграл три  тысячи, - пояснил Петенька,  - и ежели послезавтра их
не внесу, то могут произойти очень неприятные для меня последствия.
     - Что ж, внеси! - любезно молвил Порфирий Владимирыч.
     Несколько туров  отец и сын сделали молча.  Петенька  хотел объясняться
дальше, но чувствовал, что у него захватило горло.
     - Откуда же я возьму деньги? - наконец выговорил он.
     - Я,  любезный друг,  твоих источников не  знаю.  На какие ты источники
рассчитывал, когда проигрывал в карты казенные деньги, - из тех и плати.
     -  Вы  сами  очень  хорошо  знаете,  что  в  подобных случаях  люди  об
источниках забывают!
     - Ничего я, мой  друг, не знаю. Я в  карты никогда не игрывал -  только
вот  разве  с  маменькой  в  дурачки сыграешь,  чтоб потешить  старушку.  И,
пожалуйста, ты меня в эти грязные дела не впутывай,  а пойдем-ка лучше чайку
попьем. Попьем да посидим, может, и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради
Христа, не об этом.
     И Иудушка  направился  было  к двери,  чтобы  юркнуть  в  столовую,  но
Петенька остановил его.
     - Позвольте, однако ж,  -  сказал он, - надобно же мне как-нибудь выйти
из этого положения!
     Иудушка усмехнулся и посмотрел Петеньке в лицо.

     /с133
     - Надо, голубчик! - согласился он.
     - Так помогите же!
     - А это... это уж другой вопрос.  Что надобно как-нибудь выйти из этого
положения - это так, это ты правду сказал. А как выйти - это уж не мое дело!
     - Но почему же вы не хотите помочь?
     - А потому, во-первых, что