и бог меня благословил, и царь пожаловал,  а я - не горжусь! Как я
могу  гордиться! что  я  такое! червь!  козявка! тьфу!  А бог-то взял  да за
смиренство за мое  и благословил  меня! И сам  милостию своею взыскал, да  и
царю внушил, чтобы меня пожаловал.
     -  Я так,  Порфирий Владимирыч, мекаю, что прежде, при  помещиках, не в
пример лучше было! - льстит Фока.
     - Да, брат, было и ваше  времечко! попраздновали, пожили! Всего  было у
вас, и  ржицы, и сенца, и картофельцу! Ну, да что уж, старое поминать! я  не
злопамятен;  я,  брат,  давно  об  жнеях  позабыл,   только  так,   к  слову
вспомнилось! Так как же ты говоришь, ржицы тебе понадобилось?
     - Да, ржицы бы...
     - Купить, что ли, собрался?
     - Где купить! в одолжение, значит, до новой!
     - Ахти-хти! Ржица-то, друг, нынче кусается! Не знаю уж, как и быть  мне
с тобой...
     Порфирий Владимирыч впадает в минутное раздумье, словно и действительно
не  знает,  как ему  поступить.  "И  помочь  человеку хочется,  да  и  ржица
кусается..."
     -  Можно, мой друг, можно и в одолжение ржицы дать, -  наконец  говорит
он, - да, признаться  сказать,  и нет у меня продажной ржи: терпеть  не могу
божьим даром торговать! Вот в одолжение - это так, это я с удовольствием. Я,
брат, ведь помню: сегодня  я тебя  одолжу, а  завтра  -  ты  меня  одолжишь!
Сегодня у меня избыток - бери, одолжайся!  четверть хочешь  взять - четверть
бери! осьминка понадобилась -  осьминку отсыпай! А завтра, может  быть,  так
дело повернет, что и мне у тебя под окошком постучать придется: одолжи, мол,
Фокушка, ржицы осьминку - есть нечего!
     - Где уж! пойдете ли, сударь, вы!..
     -  Я-то не пойду, а к  примеру... И не такие,  друг, повороты на  свете
бывают! Вон в газетах пишут: какой столб Наполеон был, да и тот прогадал, не
потрафил. Так-то, брат. Сколько же тебе требуется ржицы-то?
     - Четвертцу бы, коли милость ваша будет.
     - Можно и  четвертцу.  Только  зараньше я тебе говорю: кусается,  друг,
нынче рожь, куда как  кусается! Так вот как мы с тобой сделаем: я тебе шесть
четверичков отмерить велю, а ты

     мне, через восемь месяцев, два четверичка  приполнцу отдашь  -  так оно
четвертца в аккурат и будет! Процентов я не беру, а от избытка ржицей...
     У Фоки даже дух занялся от  Иудушкинова предложения; некоторое время он
ничего не говорит, только лопатками пошевеливает.
     -  Не  многовато ли будет, сударь? -  наконец произносит  он,  очевидно
робея.
     - А много  - так  к другим обратись!  Я,  друг,  не  неволю,  а от души
предлагаю. Не я за тобой посылал, сам ты меня нашел. Ты - с запросцем, я - с
ответцем. Так-то, друг!
     - Так-то так, да словно бы приполну-то уж много?
     - Ах, ах, ах! А я еще думал, что  ты  - справедливый  мужик, степенный!
Ну,  а мне-то,  скажи, чем  мне-то  жить прикажешь? Я-то откуда расходы свои
должен  удовлетворять?  Ведь  у  меня  сколько  расходов  -  знаешь  ли  ты?
Конца-краю,  голубчик, расходам у меня  не видно.  Я  и тому дай, и  другого
удовлетвори, и третьему вынь да положь!  Всем надо, все Порфирий Владимирыча
теребят, а Порфирий Владимирыч отдувайся за всех! Опять  и то,  кабы я купцу
рожь  продал - я бы  денежки сейчас на стол  получил. Деньги, брат, - святое
дело.  С  деньгами  накуплю  я себе билетов, положу в верное место  и  стану
пользоваться  процентами!  Ни  заботушки мне, ни горюшка, отрезал купончик -
пожалуйте денежки!  А  за рожью-то я еще  походи, да похлопочи около нее, да
постарайся!  Сколько  ее усохнет,  сколько на  россыпь пойдет,  сколько мышь
съест!  Нет, брат, деньги - как можно! И  давно  бы мне за ум  взяться пора!
давно бы в деньги все обратить, да и уехать от вас!
     - А вы с нами, Порфирий Владимирыч, поживите.
     - И рад бы, голубчик, да сил моих  нет. Кабы прежние силы, конечно, еще
пожил  бы,  повоевал  бы.  Нет!  пора,   пора   на  покой!   Уеду  отсюда  к
Троице-Сергию, укроюсь под крылышко угоднику - никто и не услышит меня. А уж
мне-то как хорошо будет: мирно, честно, тихо, ни гвалту, ни свары, ни шума -
точно на небеси!
     Словом сказать, как ни вертится Фока, а дело  слаживается,  как хочется
Порфирию  Владимирычу.  Но  этого  мало:  в  самый  момент,  когда  Фока  уж
согласился  на условия  займа,  является на сцену  какая-то  Шелепиха.  Так,
пустошонка ледащая, с десятинку покосцу, да и то вряд ли... Так вот бы...
     - Я тебе  одолжение  делаю  -  и ты  меня  одолжи,  - говорит  Порфирий
Владимирыч, - это уж не за проценты, а так,

     в одолжение!  Бог  за  всех, а мы друг по  дружке! Ты десятинку-то шутя
скосишь, а я тебя  напредки попомню! я, брат, ведь прост! Ты  мне на  рублик
послужишь, а я...
     Порфирий Владимирыч  встает и в знак окончания дела молится на церковь.
Фока, следуя его примеру, тоже крестится.
     Фока исчез; Порфирий Владимирыч берет лист бумаги, вооружается счетами,
а костяшки так и прыгают под его проворными руками... Мало-помалу начинается
целая  оргия цифр. Весь  мир  застилается в глазах  Иудушки словно дымкой; с
лихорадочною  торопливостью переходит он  от счетов  к бумаге, от  бумаги  к
счетам. Цифры растут, растут...


        РАСЧЕТ

     На дворе декабрь в половине: окрестность, схваченная неоглядным снежным
саваном, тихо цепенеет; за  ночь  намело на  дороге  столько  сугробов,  что
крестьянские лошади  тяжко барахтаются в снегу, вывозя пустые дровнишки. А к
головлевской усадьбе и следа почти нет. Порфирий Владимирыч до того отвык от
посещений,  что  и  главные ворота,  ведущие  к дому, и  парадное  крыльцо с
наступлением осени  наглухо заколотил, предоставив домочадцам  сообщаться  с
внешним миром посредством девичьего крыльца и боковых ворот.
     Утро; бьет  одиннадцать.  Иудушка, одетый  в  халат,  стоит  у  окна  и
бесцельно поглядывает вперед. Спозаранку бродил он взад и вперед по кабинету
и все об чем-то  думал  и  высчитывал  воображаемые доходы, так что  наконец
запутался  в цифрах  и устал. И плодовитый сад,  раскинутый  против главного
фасада  господского  дома,  и  поселок, приютившийся  на задах  сада, -  все
утонуло  в  снежных сувоях. После  вчерашней  вьюги день выдался морозный, и
снежная пелена  сплошь  блестит на солнце миллионами искр, так  что Порфирий
Владимирыч невольно щурит  глаза. На  дворе пустынно и  тихо;  ни  малейшего
движения ни у людской,  ни около скотного двора;  даже крестьянский  поселок
угомонился, словно умер.  Только  над  поповым домом  вьется  сизый  дымок и
останавливает на себе внимание Иудушки.
     "Одиннадцать часов било, а попадья еще не отстряпалась, - думается ему,
- вечно эти попы трескают!"

     Выйдя  из этого  пункта,  он начинает  соображать:  будни  или праздник
сегодня, постный или скоромный день,  и  что должна стряпать  попадья, - как
вдруг  внимание  его отвлекается в  сторону.  На  горке, при самом выезде из
деревни Нагловки, показывается черная точка, которая постепенно придвигается
и  растет.  Порфирий  Владимирыч вглядывается  и,  разумеется, прежде  всего
задается целой массой  праздных вопросов. Кто едет? мужик  или  другой  кто?
Другому, впрочем,  некому  -  стало  быть, мужик...  да, мужик и есть! Зачем
едет? ежели за  дровами, так  ведь  нагловский лес по ту  сторону деревни...
наверное,  шельма,  в барский лес воровать собрался! Ежели  на мельницу, так
тоже,  выехавши  из  Нагловки, надо  взять вправо... Может быть,  за  попом?
кто-нибудь умирает или уж  и  умер?.. А может  быть, и родился кто? Какая же
это баба  родила? Ненила по  осени с прибылью  ходила, да той,  кажется, еще
рано... Ежели уродился мальчик, так в  ревизию со временем попадет - сколько
бишь в Нагловке,  по последней  ревизии,  душ? А ежели  девочка,  так  тех в
ревизию  не записывают,  да  и  вообще...  А  все-таки и без  женского  пола
нельзя... тьфу!
     Иудушка  отплевывается и смотрит на образ, как бы ища у него защиты  от
лукавого.
     Очень вероятно,  что он долго блуждал бы  таким образом  мыслью, если б
показавшаяся у  Нагловки  черная  точка обыкновенным  порядком  помелькала и
исчезла; но  она  все росла и росла и, наконец, повернула на гать, ведущую к
церкви. Тогда  Иудушка  совершенно  отчетливо  увидел,  что  едет  небольшая
рогоженная кибитка, запряженная парой  гусем. Вот она поднялась на взлобок и
поравнялась  с  церковью ("не благочинный ли? - мелькнуло у него, - то-то  у
попа не отстряпались  о сю пору!"), вот повернула вправо и направилась прямо
к усадьбе: "так  и  есть, сюда!"  Порфирий Владимирыч инстинктивно  запахнул
халат и отпрянул от окна, словно боясь, чтоб проезжий не заметил его.
     Он отгадал: повозка подъехала к усадьбе и остановилась у боковых ворот.
Из нее  поспешно  выскочила  молодая  женщина. Одета она была совсем  не  по
сезону, в  городское ватное  пальто, больше  для  вида,  нежели  для  тепла,
отороченное  барашком,   и,  видимо,  закоченела.   Особа   эта,   никем  не
встреченная,  вприскочку  побежала на девичье  крыльцо,  и  через  несколько
секунд уж слышно было, как хлопнула в девичьей дверь, а следом за этим опять
хлопнула другая дверь, а затем

     во всех ближайших к выходу комнатах началась ходьба, хлопанье и суета.
     Порфирий Владимирыч стоял  у  двери  кабинета  и прислушивался.  Он так
давно не видал никого постороннего и вообще так отвык от общества людей, что
его взяла оторопь. Прошло  с  четверть часа; ходьба  и  хлопанье  дверью  не
перемежались, а ему все еще не докладывали.  Это еще больше взволновало его.
Ясно, что  приезжая принадлежала к числу лиц, которые, в качестве "присных",
не   дают  никакого   повода   сомневаться  относительно   своих   прав   на
гостеприимство. Кто  же у  него "присные"? Он  начал припоминать, но  память
как-то  тупо ему  служила.  Был  у него сын Володька  да  сын  Петька,  была
маменька  Арина  Петровна...  давно, ах, давно  это было! Вот  в Горюшкине с
прошлой   осени  поселилась   Надька  Галкина,  покойной  тетеньки   Варвары
Михайловны дочь - неужто ж она?  Да  нет, та уж однажды пыталась ворваться в
головлевское капище, да шиш съела!  - "Не смеет она! не посмеет!"  - твердил
Иудушка,  приходя  в  негодование  при  одной  мысли  о возможности  приезда
Галкиной. Но кто же может быть еще?
     Покуда он таким образом припоминал, Евпраксеюшка
     осторожно подошла к двери и доложила:
     - Погорелковская барышня, Анна Семеновна. приехала.
     Действительно, это была Аннинька.  Но она  до такой степени изменилась,
что почти не было возможности узнать ее. В Головлево явилась на этот раз  уж
не та красивая, бойкая и кипящая молодостью девушка, с румяным лицом, серыми
глазами навыкате, с высокой  грудью и  тяжелой  пепельной  косой на  голове,
которая  приезжала  сюда  вскоре  после  смерти Арины Петровны,  а  какое-то
слабое, тщедушное существо с впалой грудью, вдавленными щеками, с нездоровым
румянцем, с вялыми телодвижениями, существо сутулое, почти сгорбленное. Даже
великолепная  ее коса выглядела как-то мизерно, и только  глаза,  вследствие
общей худобы лица, казались еще больше, нежели прежде, и горели лихорадочным
блеском. Евпраксеюшка долгое время вглядывалась в нее, как  в незнакомую, но
наконец-таки узнала.
     - Барышня! вы ли? - вскрикнула она, всплеснув руками.
     - Я. А что?
     Сказавши это, Аннинька тихонько засмеялась, точно хотела прибавить: да,
вот как! отделали-таки меня!
     - Дядя здоров? - спросила она.

     - Что дяденька! так ништо...  Только слава, что живут, а  то и не видим
их почесть никогда!
     - Что же с ним?
     - Да так... от скуки, видно, с ними сделалось...
     - Неужто и на бобах разводить перестал?
     - Нынче они,  барышня, молчат. Все говорили  и  вдруг замолчали. Слышим
иногда, как промежду  себя в кабинете что-то разговаривают  и  даже  смеются
будто, а выдут в комнаты  -  и опять  замолчат.  Сказывают, с покойным ихним
братцем, Степаном Владимирычем,  то  же  было...  Все были  веселы - и вдруг
замолчали. Вы-то, барышня, все ли здоровы?
     Аннинька только махнула рукою в ответ.
     - Сестрица все ли здорова?
     - Уже целый месяц, как в Кречетове при большой дороге в могиле лежит.
     - Чтой-то, спаси господи! уж и при дороге?
     - Известно, как самоубийц хоронят.
     - Господи! все барышни были - и  вдруг сами  на себя ручку  наложили...
Как же это так?
     -  Да,  сперва "были барышни", а потом отравились - только и всего. А я
вот струсила,  жить захотела! к вам вот приехала! Ненадолго, не пугайтесь...
умру!
     Евпраксеюшка глядела на нее во все глаза, словно не понимала.
     - Что на меня глядите? хороша? Ну, какова  есть... А впрочем, после  об
этом... после... Теперь велите-ка ямщика рассчитать да дядю предупредите.
     Говоря это, она вынула из кармана старенький портмоне  и достала оттуда
две желтеньких бумажки.
     -  А  вот и  имущество мое!  -  прибавила  она,  указывая  на жиденький
чемодан,  -   тут  все:   и  родовое,  и   благоприобретенное!   Иззябла  я,
Евпраксеюшка, очень  иззябла!  Вся  я больна, ни  одной  косточки во  мне не
больной нет, а тут, как нарочно, холодище... Еду, да об  одном только думаю:
вот  доберусь до Головлева, так  хоть умру  в тепле! Водки бы  мне... есть у
вас?
     - Да вы бы, барышня, чайку лучше; самовар сейчас будет готов.
     -  Нет,  чай  -  потом,  а  теперь  водки  бы...  Вы дяде, впрочем,  не
сказывайте об водке-то покуда... Все само собой после увидится.
     Покамест в столовой  накрывали к чаю, явился и  Порфирий  Владимирыч. В
свою очередь и Аннинька с изумлением

     встретилась  с  ним: до такой степени он похудел,  выцвел и задичал. Он
обошелся с Аннинькой как-то странно: не то чтобы прямо  холодно, а как будто
ему до нее совсем  дела нет. Говорил мало, вынужденно, точно актер, с трудом
припоминающий фразы  из давнишних ролей.  Вообще был  рассеян,  как будто  в
голове его в это время шла  совсем  другая и очень важная работа, от которой
его досадным образом оторвали по пустякам.
     -  Ну вот, ты и  приехала!  -  сказал  он,  -  чего хочешь? чаю? кофею?
распорядись!
     В  прежнее  время,  при  родственных  свиданиях,  роль  чувствительного
человека  обыкновенно разыгрывал Иудушка, но  на  этот раз  расчувствовалась
Аннинька, и расчувствовалась взаправду. Должно  быть,  очень у  нее наболело
внутри,  потому  что  она бросилась к Порфирию Владимирычу на грудь и крепко
его обняла.
     - Дядя! я к вам! - крикнула она и вдруг залилась слезами.
     - Ну что ж! милости просим! комнат у меня довольно - живи!
     - Больна я, дяденька! очень, очень больна!
     - А  больна,  так  богу  молиться  надо!  Я и  сам, когда болен, -  все
молитвой лечусь!
     - Умирать я приехала к вам, дядя!
     Порфирий  Владимирыч  испытующим оком взглянул на  нее, и чуть заметная
усмешка скользнула по его губам.
     - Доигралась? - произнес он чуть слышно, почти про себя.
     - Да, доигралась. Любинька - та "доигралась" и умерла, а я вот... живу!
     При известии о смерти Любиньки Иудушка набожно покрестился и молитвенно
пошептал. Аннинька между тем села к столу, облокотилась и,  смотря в сторону
церкви, продолжала горько плакать.
     - Вот  плакать  и отчаиваться - это грех! - учительно заметил  Порфирий
Владимирыч,  -  по-христиански-то,  знаешь  ли,  как  надо?  не  плакать,  а
покоряться и уповать - вот как по-христиански надлежит!
     Но  Аннинька  откинулась  на  спинку  стула и, тоскливо  повесив  руки,
повторяла:
     - Ах, уж и не знаю! не знаю, не знаю, не знаю!

     - Ежели ты об  сестрице так убиваешься  - так и  это грех! -  продолжал
между  тем поучать Иудушка, - потому что хотя  и похвально любить сестриц  и
братцев, однако, если  богу  угодно  одного  из них  или  даже и  нескольких
призвать к себе...
     - Ах, нет, нет! вы, дядя, добрый? добрый вы? скажите!
     Аннинька опять бросилась к нему и обняла.
     -  Ну,  добрый,  добрый! ну,  говори!  хочется чего-нибудь?  закусочки?
чайку, кофейку? требуй! сама распорядись!
     Анниньке вдруг вспомнилось, как в первый приезд ее в Головлево дяденька
спрашивал:  "Телятинки хочется? поросеночка, картофельцу?"  - и она  поняла,
что никакого другого утешения ей здесь не сыскать.
     - Благодарю  вас, дядя, - сказала  она, снова  присаживаясь к  столу, -
ничего особенного мне не нужно. Я заранее уверена, что буду всем довольна.
     - А будешь довольна, так и слава богу! в Погорелку-то поедешь, что ли?
     - Нет, дядя, я покамест у вас поживу.  Ведь вы ничего  не имеете против
этого?
     - Христос  с тобой! живи!  Ежели я и спросил про Погорелку, так потому,
что на случай поездки распоряжение нужно сделать: кибиточку, лошадушек...
     - Нет! после! после!
     - И  прекрасно. Когда-нибудь  после съездишь, а покудова с нами поживи.
По хозяйству поможешь  -  я  ведь  один!  Краля-то эта,  -  Иудушка почти  с
ненавистью  указал  на  Евпраксеюшку,  разливавшую  чай, -  все  по  людским
рыскает, так иной раз  и  не  докличешься  никого,  весь  дом  пустой! Ну, а
покамест прощай.  Я  к  себе  пойду. И  помолюсь, и делом  займусь,  и опять
помолюсь... так-то, друг! Давно ли Любинька-то скончалась?
     - Да с месяц, дядя.
     - Так мы завтра ранехонько к обеденке сходим, да  кстати и панихидку по
новопреставльшейся рабе божией Любви отслужим... Так прощай покуда! Кушай-ка
чай-то, а ежели закусочки  захочется с дорожки, и закусочки подать вели. А в
обед опять увидимся. Поговорим, побеседуем; коли нужно что - распорядимся, а
не нужно - и так посидим!
     Так  произошло  это  первое  родственное  свидание.  С  окончанием  его
Аннинька вступила в новую  жизнь в том самом постылом Головлеве, из которого
она, уж дважды в течение своей недолгой жизни, не знала как вырваться.


        x x x

     Аннинька пошла под  гору очень быстро. Вызванное головлевской  поездкой
(после смерти бабушки Арины Петровны) сознание, что она "барышня", что у нее
есть свое гнездо и свои могилы, что не все в  ее жизни исчерпывается вонью и
гвалтом  гостиниц и постоялых дворов, что есть,  наконец, убежище, в котором
ее  не настигнут подлые дыханья, зараженные запахом  вина и конюшни, куда не
ворвется тот "усатый", с охрипшим от перепоя  голосом и воспаленными глазами
(ах, что он ей говорил! какие жесты в ее присутствии делал!), - это сознание
улетучилось почти сейчас вслед за тем, как только пропало из вида Головлево.
     Аннинька отправилась  в  ту пору  из Головлева прямо в  Москву и начала
хлопотать,  чтоб  ее и  сестру приняли на  казенную  сцену. С этой целью она
обращалась и к maman, директрисе института, в котором она воспитывалась, и к
некоторым институтским товаркам. Но везде ее приняли как-то странно.  Maman,
отнесшаяся к ней в первую  минуту  довольно радушно, как только  узнала, что
она  играет  на   провинциальном  театре,  вдруг  переменила   благосклонное
выражение лица  на  важное  и  строгое,  а товарки, большею частью  замужние
женщины,  взглянули   на  нее  с   таким  нахальным   изумлением,   что  она
просто-напросто  струсила. Только одна,  более  добродушная, нежели  другие,
желая показать участие, спросила:
     -  А  скажи,  душка,  правда ли,  что  когда вы,  актрисы, одеваетесь в
уборных, то вам стягивают корсеты офицеры?
     Одним словом, ее попытки утвердиться в Москве так и остались попытками.
Надо,  впрочем, сказать  правду, что и  настоящих задатков она для успеха на
столичной сцене не имела. И она и Любинька принадлежали к числу тех  бойких,
но не особенно даровитых актрис, которые всю жизнь играют одну и ту же роль.
Анниньке удалась "Перикола", Любиньке - "Анютины глазки" и "Полковник старых
времен". И затем, за что бы они ни принимались, - везде выходили  "Периколы"
и  "Анютины глазки",  а в  большинстве случаев, пожалуй, и совсем ничего  не
выходило. Приходилось Анниньке играть и "Прекрасную Елену" (по  обязанностям
службы  даже и часто);  она накладывала на свои  пепельные волосы совершенно
огненный  парик, делала в