рестьянский поселок, и ржаное поле,  начинающееся сейчас
за околицей,  -  все тонет  в  светящейся мгле.  Всякие  запахи,  начиная  с
благоуханий цветущих лип  и  кончая миазмами скотного  двора, густою  массой
стоят  в  воздухе. Ни звука.  Только с  кухни  доносится  дробное  отбивание
поварских ножей, предвещающее неизменную окрошку и битки за обедом.
     Внутри господского дома царствует  бесшумная тревога. Старуха барыня  и
две  молодые девушки  сидят  в  столовой  и,  не  притрогиваясь  к  вязанью,
брошенному  на  столе, словно застыли  в  ожидании.  В  девичьей две женщины
занимаются  приготовлением горчичников и примочек, и мерное  звяканье ложек,
подобно крику  сверчка,  прорезывается сквозь  общее оцепенение. В  коридоре
осторожно  двигаются девчонки  на  босу ногу, .  перебегая  по  лестнице  из
антресолей в девичью и  обратно.  По временам сверху  раздается крик: "Что ж
горчичники!  заснули? а?" - и вслед за  тем  стрелой  промчится девчонка  из
девичьей.  Наконец слышится скрип тяжелых  шагов по лестнице,  и в  столовую
входит полковой  доктор. Доктор - человек высокий, широкоплечий, с крепкими,
румяными  щеками,  которые  так и  прыщут здоровьем. Голос  у него  звонкий,
походка твердая, глаза светлые и веселые, губы полные, сочные, вид открытый.
Это жуир в  полном  смысле  слова, несмотря  на свои  пятьдесят  лет,  жуир,
который и  прежде  не  отступал  и долго  еще  не отступит  ни  перед  какой
попойкой,  ни перед  каким объедением.  Одет по-летнему, щеголем, в пикейный
сюртучок необычайной  белизны, украшенный светлыми гербовыми  пуговицами. Он
входит, причмокивая губами и присасывая языком.
     - Вот что, голубушка, принеси-ка ты нам водочки да закусить что-нибудь!
- отдает он приказание, останавливаясь в дверях, ведущих в коридор.
     - Ну что? как? - тревожно спрашивает старуха барыня.
     - У бога милостей без конца, Арина Петровна!- отвечает доктор.
     - Как же это? стало быть...
     - Да так же. Денька два-три протянет, а потом - шабаш!
     Доктор  делает  многозначительный  жест рукою  и вполголоса  мурлыкает:
"Кувырком, кувырком, ку-выр-ком по-ле-тит!"
     - Как же это так? лечили-лечили доктора - и вдруг!
     - Какие доктора?
     - Земский наш да вот городовой приезжал.

     - Доктора!! кабы ему  месяц назад заволоку здоровенную  соорудить - был
бы жив!
     - Неужто ж так-таки ничего и нельзя?
     - Сказал: у бога милостей много, а больше ничего прибавить не могу.
     - А может быть, и подействует?
     - Что подействует?
     - А вот, что теперь... горчичники эти...
     - Может быть-с.
     Женщина, в черном платье и в черном платке, приносит поднос, на котором
стоят графин  с водкой и  две тарелки  с колбасой и икрой. При появлении  ее
разговор смолкает. Доктор наливает рюмку, высматривает  ее на свет и щелкает
языком.
     - За ваше  здоровье, маменька! - говорит он, обращаясь к старухе барыне
и проглатывая водку.
     - На здоровье, батюшка!
     - Вот  от  этого самого  Павел Владимирыч  и погибает  в цвете лет - от
водки от этой! - говорит доктор, приятно  морщась и  тыкая  вилкой в  кружок
колбасы.
     - Да, много через нее людей пропадает.
     - Не всякий эту жидкость вместить может - оттого! А так как мы вместить
можем, то и повторим! Ваше здоровье, сударыня!
     - Кушайте, кушайте! вам - ничего!
     -  Мне - ничего! у меня и легкие, и почки, и печенка, и селезенка - все
в исправности! Да, бишь! вот что! - обращается он к женщине в черном платье,
которая приостановилась у дверей, словно прислушиваясь к барскому разговору,
- что у вас нынче к обеду готовлено?
     - Окрошка,  да  битки, да цыплята на жаркое, - отвечает женщина, как-то
кисло улыбаясь.
     - А рыба соленая у вас есть?
     - Как, сударь, рыбы  не быть! осетрина есть, севрюжина... Найдется рыбы
- довольно!
     - Так  скомандуй ты  нам  к  обеду  ботвиньи с осетринкой...  звенышко,
знаешь, да пожирнее! как тебя: Улитушкой, что ли, звать!
     - Улитой, сударь, люди зовут.
     - Ну, так живо, Улитушка, живо!
     Улитушка уходит; на минуту водворяется тяжелое молчание. Арина Петровна
встает с своего места и высматривает в дверь, точно ли Улитушка ушла.
     - Насчет сироток-то говорили ли вы ему, Андрей Осипыч? - спрашивает она
доктора.
     - Разговаривал-с.
     - Ну, и что ж?
     -  Все  одно и  то же-с.  Вот как  выздоровею,  говорит,  непременно  и
духовную и векселя напишу.
     Молчание,  еще более тяжелое, водворяется в комнате.  Девицы  берут  со
стола канвовые работы, и руки их с заметною  дрожью выделывают шов  за швом;
Арина  Петровна как-то  безнадежно  вздыхает;  доктор  ходит  по  комнате  и
насвистывает: "Кувырком, ку-вы-ы-рком!"
     - Да вы бы хорошенько ему сказали!
     - Чего  еще  лучше: подлец, говорю, будешь,  ежели сирот не обеспечишь.
Да, мамашечка, опростоволосились вы! Кабы месяц  тому назад вы меня позвали,
я бы и заволоку ему соорудил, да и насчет духовной постарался бы... А теперь
все Иудушке, законному наследнику, достанется... непременно!
     - Бабушка! что ж это такое будет! - почти сквозь слезы жалуется старшая
из девиц, - что ж это дядя с нами делает!
     -  Не знаю, милая,  не знаю.  Вот  даже насчет себя не знаю.  Сегодня -
здесь, а  завтра - уж и не знаю где... Может быть, бог приведет где-нибудь в
сарайчике ночевать, а может быть, и у мужичка в избе!
     - Господи! какой этот дядя глупый! - восклицает младшая из девиц.
     - А вы бы, молодая  особа, язычок-то  на привязи придержали! - замечает
доктор и,  обращаясь  к  Арине Петровне, прибавляет:  -  Да  что  ж вы сами,
мамашечка! сами бы уговорить его попробовали!
     -  Нет, нет,  нет!  Не хочет!  даже видеть  меня  не  хочет!  Намеднись
сунулась было я к нему: напутствовать, что ли, меня пришли? говорит.
     -  Я  думаю,  что  это  все  больше  Улитушка...  она  его  против  вас
настраивает.
     - Она! именно она! И все Порфишке-кровопивцу передает! Сказывают, что у
него и лошади в хомутах  целый  день  стоят, на случай, ежели  брат отходить
начнет!  И представьте,  на  днях  она  даже  мебель,  вещи,  посуду  -  все
переписала:  на  случай,  дескать, чтобы  не пропало  чего!  Это она нас-то,
нас-то воровками представить хочет!
     - А вы бы ее по-военному... Кувырком, знаете, кувырком...
     Но не  успел доктор  развить  свою  мысль,  как в  комнату  вбежала вся
запыхавшаяся девчонка и испуганным голосом крикнула:
     - К барину! доктора барин требует!

     * * *

     Семейство, которое выступает на сцену в настоящем рассказе, уже знакомо
нам. Старуха барыня - не кто иная,  как Арина Петровна Головлева;  умирающий
владелец  дубровинской  усадьбы  -  ее  сын,  Павел Владимирыч; наконец, две
девушки, Аннинька и Любинька, - дочери покойной Анны  Владимировны Улановой,
той  самой,  которой некогда  Арина Петровна "выбросила  кусок".  Прошло  не
больше десяти  лет с тех пор, как мы видели их, а положения  действующих лиц
до  того изменились,  что не  осталось  и  следа  тех искусственных  связей,
благодаря   которым   головлевская   семья   представлялась   чем-то   вроде
неприступной  крепости. Семейная твердыня, воздвигнутая  неутомимыми  руками
Арины  Петровны,  рухнула, но рухнула до  того  незаметно, что она, сама  не
понимая, как это случилось, сделалась соучастницею и  даже явным  двигателем
этого   разрушения,    настоящею    душою    которого    был,    разумеется,
Порфишка-кровопивец.
     Из бесконтрольной и бранчивой обладательницы  головлевских имений Арина
Петровна сделалась  скромною  приживалкой в доме  младшего сына, приживалкой
праздною  и не имеющею никакого голоса в хозяйственных распоряжениях. Голова
ее  поникла,  спина  сгорбилась,  глаза  потухли,  поступь  сделалась вялою,
порывистость  движений пропала. От  нечего делать она научилась  на старости
лет  вязанию,  но и  оно  не спорится  у ней,  потому что мысль ее постоянно
где-то витает - где? - она и сама не всегда разберет,  но, во всяком случае,
не  около вязальных  спиц. Посидит, повяжет несколько минут - и  вдруг  руки
сами  собой  опустятся,  голова  откинется на спинку  кресел, и  начнет  она
припоминать...   Припоминает,  припоминает,  покуда  старческая  дремота  не
охватит всего старческого существа. Или встанет и начнет бродить по комнатам
и  все чего-то ищет, куда-то заглядывает,  словно женщина, которая всю жизнь
была в ключах и не понимает, где и как она их потеряла.
     Первый удар властности  Арины  Петровны был нанесен  не столько отменой
крепостного права, сколько теми приготовлениями, которые предшествовали этой
отмене.  Сначала  простые слухи, потом  дворянские собрания  с  их адресами,
потом губернские  комитеты, потом редакционные комиссии -  все это изнуряло,
поселяло смуту. Воображение Арины Петровны, и  без того богатое творчеством,
рисовало  ей целые массы  пустяков. То вдруг вопрос представится: как это  я
Агашку звать будут? чай, Агафьюшкой... а может, и Агафьей Федоровной

     /с60 величать придется!  То представится: ходит она по пустому  дому, а
людишки  в людскую забрались и жрут! Жрать надоест  - под стол  бросают!  То
покажется, что заглянула она в  погреб,  а там  Юлька с Фешкой так-то за обе
щеки уписывают, так-то уписывают!  Хотела было она реприманд им сделать -  и
поперхнулась.  "Как ты  им что-нибудь  скажешь! теперь  они вольные, на них,
поди, и суда нет!"
     Как ни ничтожны такие  пустяки,  но из них постепенно созидается  целая
фантастическая  действительность, которая втягивает в себя всего  человека и
совершенно   парализует  его  деятельность.  Арина  Петровна   как-то  вдруг
выпустила из рук бразды правления и в течение двух лет только  и делала, что
с утра до вечера восклицала:
     - Хоть  бы  одно  что-нибудь  - пан либо пропал!  а то:  первый призыв!
второй призыв! ни богу свеча, ни черту кочерга!
     В это время, в самый  развал комитетов, умер и  Владимир Михайлыч. Умер
примиренный, умиротворенный, отрекшись от Баркова  и всех дел его. Последние
слова его были:
     -  Благодарю моего  бога,  что  не  допустил  меня,  наряду с холопами,
предстать перед лицо свое!
     Слова эти глубоко запечатлелись в восприимчивой душе Арины  Петровны, и
смерть  мужа,   вместе   с   фантасмагориями  будущего,   наложили  какой-то
безнадежный  колорит  на  весь  головлевский  обиход.  Как  будто  и  старый
головлевский дом, и все живущее в нем - все разом собралось умереть.
     Порфирий  Владимирыч, по немногим  жалобам,  вылившимся в письмах Арины
Петровны,  с  изумительной   чуткостью   отгадал  сумятицу,  овладевшую   ее
помыслами.  Арина  Петровна  уже  не  выговаривала  и не  учительствовала  в
письмах, но больше всего уповала  на  божию помощь, "которая,  по  нынешнему
легковерному  времени,  и  рабов  не  оставляет,  а  тем  паче  тех, кои, по
достаткам своим, надежнейшей опорой для церкви и ее украшения были". Иудушка
инстинктом понял,  что  ежели  маменька  начинает уповать  на  бога,  то это
значит, что в ее существовании кроется некоторый изъян. И он  воспользовался
этим изъяном с свойственною ему лукавою ловкостью.
     Перед  самым концом эмансипационного дела он совсем неожиданно  посетил
Головлево и нашел Арину Петровну унывающею, почти измученною.
     - Что?  как? что в Петербурге поговаривают? -  был первый ее  вопрос по
окончании взаимных приветствий.
     Порфиша потупился и сидел молча.
     - Нет,  ты в мое положение войди! - продолжала Арина Петровна, поняв из
молчания сына, что хорошего ждать

     нечего, -  теперь у меня одних поганок в девичьей тридцать штук сидит -
как  с  ними поступить?  Ежели  они на моем иждивении останутся  -  чем я их
кормить стану?  Теперь у меня  и капустки,  и картофельцу, и хлебца -  всего
довольно,  ну  и  питаемся  понемногу!  Картофельцу  нет -  велишь  капустки
сварить; капустки нет - огурчиками извернешься! А ведь тогда я сама за  всем
на  базар  побеги, да  за все денежки заплати,  да купи,  да подай  - где на
этакую ораву напасешься!
     Порфиша глядел милому другу маменьке  в глаза и  горько улыбался в знак
сочувствия.
     - Ежели же  их на все на  четыре стороны выпустят: бегите,  мол, милые,
вытаращивши глаза! - ну, уж не знаю! Не знаю! не знаю! не знаю, что из этого
выйдет!
     Порфиша ухмыльнулся, как будто ему и самому очень уж смешно показалось,
"что из этого выйдет".
     - Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что
разве уж господь им разуму прибавит -  ну, тогда... Скажу хоть бы про  себя:
ведь и я не огрызок: как-никак, а  и  меня пристроить ведь надобно. Как  тут
поступить? Ведь мы какое  воспитание-то  получили? Потанцевать  да попеть да
гостей принять - что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни
принять, ни сготовить для себя - ничего ведь я, мой друг, не могу!
     - Бог милостив, маменька!
     - Был милостив, мой друг, а  нынче, нет! Милостив, милостив,  а  тоже с
расчетцем: были мы хороши - и нас царь небесный жаловал; стали дурны -  ну и
не  прогневайтесь! Уж  я  что думаю: не бросить ли  все за добра ума. Право!
выстрою себе избушку около папенькиной могилки, да и буду жить да поживать!
     Порфирий Владимирыч навострил уши; на губах его показалась слюна.
     - А  имениями кто же  распоряжаться  будет? -  возразил  он  осторожно,
словно закидывая удочку.
     - Не погневайтесь, и сами распорядитесь! Слава богу - припасла!  Не все
мне одной тяготы носить...
     Арина  Петровна вдруг словно  споткнулась  и подняла голову. В глаза ее
бросилось   осклабляющееся,   слюнявое   лицо  Иудушки,  все  словно  маслом
подернутое, все проникнутое каким-то плотоядным внутренним сиянием.
     - Да  ты, никак, уж хоронить меня собрался! - сухо  заметила она, -  не
рано ли, голубчик! не ошибись!
     Таким образом, на первый раз дело  кончилось ничем. Но есть  разговоры,
которые, раз начавшись, утке не прекращаются.

     Через  несколько часов Арина  Петровна вновь возвратилась  к прерванной
беседе.
     - Уеду  к  Сергию-троице,  -  мечтала она, -  разделю имение,  куплю на
посаде домичек - и заживу!
     Но  Порфирий  Владимирыч,  искушенный  давешним  опытом,  на  этот  раз
смолчал.
     -  Прошлого  года, как  еще покойник  папенька был  жив,  -  продолжала
мечтать Арина Петровна, - сидела я  у себя  в спаленке одна  и  вдруг слышу,
словно мне кто  шепчет: съезди  к чудотворцу! съезди  к чудотворцу! съезди к
чудотворцу!.. да  ведь до трех раз! Я этак, знаешь, обернулась - нет никого!
Однако думаю:  ведь это - видение мне! Что  ж, говорю,  коли моя вера угодна
богу  - я  готова! И только что я это выговорила, как вдруг это в комнате...
такое благоухание! такое благоухание разлилось! Разумеется, сейчас же велела
укладываться, а к вечеру уж в дороге была!
     У Арины Петровны даже слезы на глазах выступили. Иудушка воспользовался
этим, чтоб поцеловать у маменьки ручку, причем позволил себе даже  обнять ее
за талию.
     - Вот теперь вы -  паинька! - сказал он, - ах!  хорошо, голубушка, коли
кто с богом в  ладу живет! И он  к  богу с молитвой, и бог к нему с помощью.
Так-то, добрый друг маменька!
     - Постой! Я еще не все  досказала! Приезжаю я на другой день вечером  в
посад,  и  прямо  -  к  угоднику.  А  там  всенощная;  поют,  свечки  горят,
благоухание от кадил  - и не знаю, где я, на земле или на небеси! Пошла я от
всенощной к иеромонаху Ионе и говорю: чтой-то, ваше высокопреподобие, больно
у  вас сегодня хорошо в  храме! А он мне: "Чего,  сударыня! ведь  нынче отцу
Аввакуму видение  за  всенощной было! Только  что начал он  руки на  молитву
заводить - смотрит, ан в самом кумполе свет, и голубь  на него смотрит!" Вот
с этих пор  я  себе  и  положила:  какова пора  ни  мера, а  конец  жизни  у
Сергия-троицы пожить!
     - А об  нас-то кто позаботится!  об детях-то ваших кто  похлопочет? Ах,
маменька, маменька!
     -  Ну,  не маленькие,  и  сами об  себе промыслите!  А я... удалюсь я с
Аннушкиными сиротками к  чудотворцу  и заживу у него  под  крылышком!  Может
быть,  и из них у которой-нибудь явится  желание  богу послужить, так тут  и
Хотьков  рукой  подать! Куплю  себе  домичек,  огородец  выкопаю;  капустки,
картофельцу - всего у меня довольно будет!
     Несколько дней сряду велся этот праздный разговор; несколько раз делала
Арина  Петровна самые  смелые предположения, брала их  назад и опять делала,
но, наконец, довела дело

     /с63 до такой точки, что и отступить уж было нельзя. Не далее как через
полгода  после  Иудушкиной  побывки  положение  дел  было  следующее:  Арина
Петровна не уехала ни к Сергию-троице,  ни в домик у могилки мужа,  а имение
разделила,  оставив при себе  только капитал.  При этом Порфирию Владимирычу
была выделена лучшая часть, а Павлу Владимирычу - похуже.


        x x x

     Арина Петровна  осталась, по-прежнему, в Головлеве, причем, разумеется,
не  обошлось  без  семейной комедии. Иудушка  пролил  слезы и умолил доброго
друга маменьку  управлять  его имением безотчетно, получать с него доходы  и
употреблять  по  своему усмотрению,  "а  что вы мне, голубушка,  из  доходов
уделите,  я  всем,  даже  малостью,  буду  доволен".  Напротив  того,  Павел
поблагодарил  мать  холодно  ("точно  укусить  хотел"),  тотчас  же  вышел в
отставку ("так, без материнского благословения, как  оглашенный,  и выскочил
на волю!") и поселился в Дубровине.
     С  этих  пор  на  Арину  Петровну  нашло затмение. Тот внутренний образ
Порфишки-кровопивца,  который она когда-то с такою  редкою проницательностью
угадывала,  вдруг словно туманом задернулся.  Казалось, она ничего больше не
понимала,  кроме  того,  что,  несмотря  на  раздел  имения  и  освобождение
крестьян,  она по-прежнему живет в Головлеве и по-прежнему ни перед  кем  не
отчитывается. Тут же, под боком, живет другой сын - но какая разница!  Тогда
как Порфиша и себя и семью  -  все вверил  маменькиному усмотрению, Павел не
только ни об чем  с  ней не советуется,  но даже  при встречах как-то сквозь
зубы говорит!
     И  чем  больше затмевался  ее рассудок, тем  больше раскипалось  в  ней
сердце  ревностью  к ласковому сыну.  Порфирий  Владимирыч  ничего у ней  не
просил  -  она  сама  шла навстречу  его  желаниям.  Мало-помалу  она начала
находить недостатки в фигуре  головлевских дач. В таком-то месте чужая земля
врезывалась в дачу  - хорошо было  бы эту землю прикупить; в  таком-то месте
можно бы хуторок отдельный устроить, да покосцу мало, а тут, по смежности, и
покосец продажный  есть -  ах, хорош покос! Арина Петровна увлекалась  и как
мать, и  как хозяйка, желающая  выставить  во  всем блеске  свои способности
перед ласковым сыном. Но Порфирий Владимирыч словно в непроницаемую скорлупу
схоронился. Напрасно Арина Петровна соблазняла  его  покупками -  на  все ее
предложения приобрести такой-то лесок или такой-то покосец он

     /с64  неизменно  отвечал: "Я, добрый друг маменька,  и тем доволен, что
вы, по милости вашей, мне пожаловали".
     Ответы эти только разжигали Арину Петровну. Увлекаясь, с одной стороны,
хозяйственными задачами, с другой - полемическими соображениями относительно
"подлеца Павлушки", который жил подле  и  знать ее не хотел,  она совершенно
утратила  представление  о  своих  действительных  отношениях  к  Головлеву.
Прежняя горячка приобретения с новою  силою  овладела  всем ее существом, но
приобретения  уже не  за  свой  собственный счет, а за  счет любимого  сына.
Головлевское имение разрослось, округлилось и зацвело.
     И  вот,  в  ту самую  минуту,  когда капитал  Арины  Петровны  до  того
умалился, что сделалось почти невозможным  самостоятельное существование  на
проценты  с него, Иудушка, при самом почтительном письме, прислал  ей  целый
тюк форм счетоводства, которые должны  были служить для нее  руководством на
будущее время при составлении  годовой  отчетности.  Тут,  рядом с  главными
предметами хозяйства,  стояли:  малина, крыжовник