не могла.
Даже щеки у ней разгорелись и глаза как-то по-юношески заблестели.
     -  Ведь это, сударка, как бы ты  думала? - ведь  это... божественное! -
настаивала она, - потому что хоть  и не тем порядком, а  все-таки  настоящим
манером...  Только  ты у меня смотри! Ежели да под постный день - боже  тебя
сохрани! и засмею тебя! и со свету угоню!
     Призвали на совет и Улитушку. Сначала об настоящем деле поговорили, что
и  как, не нужно ли промывательное поставить,  или  моренковой  мазью  живот
потереть, потом  опять обратились к излюбленной  теме  и  начали  по пальцам
рассчитывать - и все выходило именно как  раз  на постный день! Евпраксеюшка
алела,  как маков цвет, но не отнекивалась, а ссылалась на подневольное свое
положение...
     - Мне что ж! - говорила она, - мое дело - как  "они" хотят! Коли  ежели
барин прикажут - может ли наша сестра против их приказаньев идти!
     - Ну, ну, тихоня! не лебези хвостом!  -  шутила Арина Петровна, - сама,
чай...

     Словом  сказать,  женщины  занялись этим  делом всласть. Арина Петровна
целый ряд случаев из  своего прошлого вспомнила и, разумеется, не  преминула
повествовать об них.  Сначала рассказала  про свои  личные беременности. Как
она Степкой-балбесом мучилась,  как, будучи беременной Павлом  Владимирычем,
ездила  на перекладной в Москву, чтоб дубровинского аукциона не упустить, да
потом из-за этого на тот свет чуть-чуть не отправилась, и т. д., и т. д. Все
роды  были чем-нибудь замечательны; одни только достались легко -  это  были
роды Иудушки.
     -  Просто  даже вот ни  на эстолько тягости не чувствовала! -  говорила
она, -  сижу,  бывало,  и думаю: господи! да неужто  я тяжела! И как настало
время,  прилегла  я этак  на минуточку на кровать, и  уж сама не  знаю как -
вдруг разрешилась! Самый это легкий для меня сын был! Самый, самый легкий!
     Потом   начались  рассказы  про  дворовых  девок:  скольких  она   сама
"заставала",   скольких   выслеживала   при   помощи   доверенных   лиц,   и
преимущественно  Улитушки. Старческая  память  с  изумительною отчетливостью
хранила эти  воспоминания. Во  всем ее прошлом, сером,  всецело  поглощенном
мелким и крупным скопидомством, сослеживание вожделеющих дворовых девок было
единственным романическим элементом, затрогивавшим какую-то живую струну.
     Это  была  своего  рода  беллетристика  в скучном  журнале,  в  котором
читатель  ожидает встретиться с исследованиями  о  сухих туманах  и  о месте
погребения  Овидия  -  и вдруг,  вместо  того,  читает:  Вот  мчится  тройка
удалая...  Развязки  нехитрых  романов  девичьей  обыкновенно  бывали  очень
строгие  и  даже бесчеловечные (виновную  выдавали  замуж в дальную деревню,
непременно за мужика-вдовца, с большим семейством; виновного - разжаловывали
в скотники или отдавали в солдаты); но воспоминания об этих развязках как-то
стерлись  (память культурных людей относительно прошлого их поведения вообще
снисходительна),  а самый  процесс  сослеживания  "амурной  интриги"  так  и
мелькал  до сих  пор перед глазами,  словно живой. Да  и  не  мудрено!  этот
процесс, во  времена оны, велся с таким же захватывающим интересом,  с какие
нынче  читается  фельетонный роман, в котором автор, вместо того чтобы сразу
увенчать взаимное вожделение  героев,  на  самом  патетическом  месте ставит
точку и пишет: продолжение впредь.
     - Немало я таки с ними мученьев приняла! - повествовала Арина Петровна.
- Иная до последней минуты

     перемогается, лебезит - все надеется обмануть! Ну, да меня,  голубушка,
не перехитришь!  я  сама на  этих делах  зубы  съела! - прибавляла она почти
сурово, словно грозясь кому-то.
     Наконец  следовали  рассказы  из области  беременностей,  так  сказать,
политических,  относительно   которых   Арина  Петровна   являлась   уже  не
карательницей, а укрывательницей и потаковщицей.
     Так, например, у  папеньки  Петра  Иваныча,  дряхлого семидесятилетнего
старика, тоже  "сударка"  была и  тоже оказалась вдруг с  прибылью,  и нужно
было, по высшим соображениям,  эту прибыль от старика  утаить. А  она, Арина
Петровна, как на грех, была в ту пору в ссоре  с братцем  Петром Петровичем,
который  тоже,  ради каких-то  политических  соображений,  беременность  эту
сослеживал и хотел старику глаза насчет "сударки" открыть.
     - И как бы ты думала! почти  на глазах у папеньки мы  всю эту  механику
выполнили! Спит, голубчик,  у  себя  в спаленке,  а мы рядышком  орудуем! Да
шепотком, да на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала,
чтоб  не  кричала, и белье-то собственными руками  убирала, а  сынка-то ее -
прехорошенький, здоровенький такой родился! - и того, села на  извозчика, да
в воспитательный  спровадила! Так что братец, как через неделю узнал, только
ахнул: ну, сестра!
     Была и еще политическая беременность:  с сестрицей Варварой Михайловной
дело  случилось. Муж  у нее  в поход  под турка уехал, а  она возьми да и не
остерегись! Прискакала как угорелая в Головлево - спасай, сестра!
     - Ну, мы хоть в то время  в контрах промежду себя были, однако я и виду
ей не  подала: честь честью ее  приняла,  утешила,  успокоила, да, под видом
гощенья, так это дело кругленько обделала, что муж и в могилу ушел  - ничего
не знал!
     Так  повествовала  Арина  Петровна,  и,  надо  сказать  правду,  редкий
рассказчик  находил   себе   таких  внимательных   слушателей.  Евпраксеюшка
старалась  не  проронить слова,  как  будто  бы  перед  ней проходили воочию
перипетии  какой-то  удивительной  волшебной  сказки;  что  же  касается  до
Улитушки, то  она,  как соучастница большей  части  рассказываемого,  только
углами губ причмокивала.
     Улитушка тоже расцвела и отдохнула. Тревожная была ее жизнь. С юных лет
сгорала она холопским честолюбием, и во сне и наяву бредила, как бы господам
послужить  да  над своим братом  покомандовать  - и все неудачно. Только что
занесет,

     бывало,  ногу на ступеньку  повыше, ан  ее оттуда словно невидимая сила
какая  шарахнет  и  опять  втопчет  в  самую  преисподнюю.  Всеми качествами
полезной барской слуги обладала она в совершенстве: была ехидна, злоязычна и
всегда  готова  на всякое предательство, но  в то же время страдала какою-то
неудержимой  повадливостью, которая всю  ее  ехидность  обращала в ничто.  В
былое время Арина Петровна охотно пользовалась ее услугой,  когда нужно было
секретное расследование  по девичьей  сделать или  вообще  сомнительное дело
какое-нибудь округлить, но никогда не ценила ее заслуги и не допускала ни до
какой  солидной должности.  Вследствие  этого  Улитка и жаловалась, и языком
язвила; но на жалобы ее не обращалось внимания, потому что всем было ведомо,
что  Улитка  -  девка  злая, сейчас  тебя в преисподнюю  проклянет, а  через
минуту, помани  ее только пальцем, -  она и опять прибежит, станет на задних
лапках  служить. Так  и промыкалась она, куда-то  все  выбиваясь  и  никогда
ничего не успевая достигнуть, до тех пор пока исчезновение крепостного права
окончательно не положило предела ее холопскому честолюбию.
     В  молодости  ее был  даже  случай,  который подавал  ей надежды  очень
серьезные. В одну из  своих  побывок в  Головлеве Порфирий Владимирыч свел с
ней связь и даже, как гласило головлевское предание, имел от нее ребенка, за
что  и   состоял  долгое  время  под   гневом  у  маменьки  Арины  Петровны.
Поддерживалась ли эта связь впоследствии,  при  дальнейших наездах Иудушки в
отчий  дом - неизвестно; но,  во  всяком  случае, когда  Порфирий Владимирыч
собрался в  Головлево  совсем  на  жительство, мечтаниям  Улитушки  пришлось
рухнуть самым обидным образом. Немедленно  по приезде Иудушки она кинулась к
нему с целым ворохом  сплетен, в которых Арина Петровна обвинялась чуть не в
мошенничестве;  но  "барин"  сплетни  выслушал  благосклонно,  а  на  Улитку
взглянул  все-таки  холодно  и прежней ее "заслуги" не попомнил. Обманутая в
расчетах и  обиженная, Улитушка перекинулась в Дубровино,  где  братец Павел
Владимирыч,  из ненависти к братцу  Порфирию Владимирычу, охотно принял ее и
даже сделал  экономкою. Тут ее фонды как будто поправились. Павел Владимирыч
сидел на антресолях и выпивал рюмку за рюмкой,  а она с утра до вечера бойко
бегала  по кладовым  и погребам, гремела ключами,  громко  язычничала и даже
завела какие-то контры с Ариной Петровной, которую чуть не сжила со свету.

     Но  Улитушка  слишком  любила  всякие  предательства,  чтобы  в  тишине
пользоваться выпавшим на ее  долю хорошим житьем. Это  было  то самое время,
когда  Павел Владимирыч испивал  уже настолько, что можно было  с известными
надеждами  относиться  к  исходу   этого  беспробудного  пьянства.  Порфирий
Владимирыч   понял,  что  в  таком   положении  дела  Улитушка  представляет
неоцененный  клад  - и  вновь поманил ее пальцем. Ей было дано  из Головлева
приказание - не отходить ни на шаг от  облюбованной  жертвы, ни в чем  ей не
противоречить, даже в  ненависти к братцу  Порфирию  Владимирычу,  а  только
всеми  мерами устранять  вмешательство Арины Петровны. Это было  одно из тех
родственных  злодейств, на которые Иудушка  не  то чтобы  решался  по зрелом
размышлении,  а как-то само собой проделывал, как самую обыкновенную  затею.
Излишне было бы говорить, что Улитушка выполнила поручение в точности. Павел
Владимирыч не переставал ненавидеть брата,  но чем больше  он ненавидел, тем
больше пил и тем меньше становился способен выслушивать какие-либо замечания
Арины Петровны насчет "распоряжения". Каждое движение умирающего, каждое его
слово немедленно  делались известными в  Головлеве, так  что  Иудушка мог  с
полным знанием дела определить минуту, когда ему следует выйти из-за кулис и
появиться  на  сцену  настоящим  господином созданного им  положения.  И  он
воспользовался  этим, то есть нагрянул  в Дубровино именно тогда, когда оно,
так сказать, само отдалось ему в руки.
     За эту услугу Порфирий Владимирыч подарил Улитушке шерстяной материи на
платье, но до себя все-таки не допустил. Опять шарахнулась Улитушка с высоты
величия в преисподнюю, и на этот  раз, казалось, так, что уж никто  на свете
ее никогда не поманит пальцем.
     В виде особенной милости  за то, что она "за братцем в последние минуты
ходила",  Иудушка отделил ей угол в избе,  где вообще ютились оставшиеся, по
упразднении   крепостного  права,   заслуженные   дворовые.   Там   Улитушка
окончательно   смирилась,  так  что  когда  Порфирий   Владимирыч  облюбовал
Евпраксеюшку,  то она  не только не выказала  никакой строптивости, но  даже
первая пришла к "бариновой сударке" на поклон и поцеловала ее в плечико.
     И вдруг,  в ту минуту, когда она  уже  сама  сознавала себя  забытою  и
заброшенною,   -  ей  опять   посчастливилось:  Евпраксеюшка   забеременела.
Вспомнили, что где-то в людской избе


     ютится  "золотой  человек", и поманили  его  пальцем.  Правда,  не  сам
"барин"  поманил,  но и того  уж  достаточно,  что  он  не  попрепятствовал.
Улитушка  ознаменовала свое  вступление  в господский дом  тем, что взяла  у
Евпраксеюшки из  рук самовар и с  форсом и несколько избочась принесла его в
столовую, где в то время сидел и Порфирий Владимирыч.  И "барин" - не сказал
ни слова. Ей показалось, что он даже улыбнулся, когда в другой раз, с тем же
самоваром в руках, она встретила его в коридоре и еще издали закричала:
     - Барин! посторонись - ожгу!
     Призванная Ариной Петровной на семейный совет, Улитушка некоторое время
кобенилась  и не хотела  сесть.  Но  когда  Арина  Петровна  ласково  на нее
прикрикнула:
     -  Садись-ко! садись! нечего штуки-фигуры  выкидывать!  Царь  всех  нас
ровными сделал -  садись!  - то и она села,  сначала смирнехонько, а потом и
язык распустила.
     Эта женщина тоже припоминала. Много всякого гною  скопилось в ее памяти
из  прежней   крепостной  практики.  Независимо  от   выполнения  деликатных
поручений по предмету сослеживания девичьих вожделений,  Улитушка состояла в
головлевском доме в  качестве аптекарши и  лекарки.  Сколько она поставила в
своей  жизни  горчичников, рожков  и  в особенности клистиров!  Ставила  она
клистиры  и  старому  барину  Владимиру  Михайлычу, и  старой  барыне  Арине
Петровне, и молодым  барчукам всем до единого  -  и сохранила об этом  самые
благодарные воспоминания. И  вот  теперь для этих воспоминаний представилось
почти неоглядное поле...
     Головлевский  дом как-то таинственно оживился. Арина Петровна то и дело
наезжала  из Погорелки к  "доброму  сыну",  и под  ее надзором деятельно шли
приготовления, которым покуда  не давалось еще названия. После вечернего чая
все три  женщины забирались в Евпраксеюшкину  комнату,  лакомились  домашним
вареньем, играли в дураки и до поздних петухов предавались воспоминаниям, от
которых "сударка", по временам,  шибко алела.  Всякий самый ничтожный случай
служил поводом к  новым и  новым  рассказам. Подаст  Евпраксеюшка  вареньица
малинового - Арина  Петровна расскажет,  как  она,  будучи  беременна дочкой
Сонькой, да не запаху малины выносить не могла.
     - Только в дом принесут - я уж и слышу, что ее принесли! Так вот благим
матом и кричу: вон! вон ее, проклятую,

     несите! А после, как выпросталась, - и опять ничего! и опять полюбила!
     Принесет Евпраксеюшка икорки закусить - Арина Петровна и  насчет икорки
случай вспомнит.
     - А вот с икоркой у меня случай был - так  именно диковинный! В ту пору
я -  с месяц ли, с два ли я только что замуж вышла - и вдруг так ли мне этой
икры захотелось, вынь да положь! Заберусь это, бывало, потихоньку в кладовую
и все  ем, все ем! Только  и  говорю я своему благоверному: что,  мол,  это,
Владимир Михайлыч, значит, что я все икру ем? А он этак улыбнулся и говорит:
"Да ведь  ты, мой друг, тяжела!" И точно, ровно через  девять месяцев  после
того я и выпросталась, Степку-балбеса родила!
     Порфирий  Владимирыч  между  тем  продолжал  с   прежнею  загадочностью
относиться  к  беременности  Евпраксеюшки  и  даже  ни  разу  не  высказался
определенно  относительно  своей   прикосновенности  к  этому  делу.  Весьма
естественно, что это стесняло женщин,  мешало их излияниям, и потому Иудушку
почти совсем обросили и без церемонии гнали вон, когда он заходил вечером на
огонек в Евпраксеюшкину комнату.
     - Ступай-ка,  ступай,  молодец! -  весело говорила Арина Петровна,  -ты
свое дело  сделал,  теперь  наше, женское  дело  наступило!  На  нашей улице
праздник!
     Иудушка смиренно  удалялся, и хотя при этом не упускал случая  попенять
доброму другу  маменьке, что она сделалась к нему немилостива, но  в глубине
души  был очень доволен, что его не тревожат и  что  Арина Петровна  приняла
горячее  участие  в затруднительном  для него  обстоятельстве. Если б  этого
участия не было - бог знает, что бы  ему пришлось предпринять,  чтобы  смять
это  пакостное  дело,  при  одном  воспоминании  о   котором   он  ежился  и
отплевывался.  А  теперь,  благодаря  опытности  Арины  Петровны и  ловкости
Улитушки, он надеялся, что "беда" пройдет без огласки и что ему самому, быть
может, придется узнать о результате ее, когда уже все совсем будет кончено.


        x x x

     Расчеты  Порфирия  Владимирыча,   однако  ж,  не  оправдались.  Сначала
случилась катастрофа  с  Петенькой,  а невдолге за  нею последовала и смерть
Арины Петровны. Приходилось расплачиваться  самолично, и, притом, без всякой
надежды на какую-нибудь паскудную комбинацию. Нельзя было отослать

     /с194 Евпраксеюшку, яко  непотребную, к родным,  потому что,  благодаря
вмешательству  Арины  Петровны,  дело зашло слишком  далеко и было у всех на
знати. На усердие  Улитушки  тоже надежда была плоха, потому что  хоть она и
ловкая  девка,  но  ежели  ей  довериться,  то,  пожалуй,  и  от   судебного
следователя  потом  не убережешься. В первый раз в жизни Иудушка  серьезно и
искренно  возроптал  на свое одиночество, в первый  раз  смутно  понял,  что
окружающие люди - не просто пешки, годные только на то, чтоб морочить их.
     "И  что бы ей  стоило  крошечку погодить, -  сетовал  он  втихомолку на
милого  друга  маменьку,  - устроила  бы  все  как  следует,  умнехонько  да
смирнехонько  -  и Христос бы с ней!  Пришло  время умирать - делать нечего!
жалко старушку,  да  коли так  богу  угодно,  и слезы  наши,  и  доктора,  и
лекарства  наши,  и мы все  -  все  против  воли  божией  бессильно!  Пожила
старушка, попользовалась! И  сама барыней  век  прожила,  и  детей господами
оставила! Пожила, и будет!"
     И,  по обыкновению,  суетливая  его мысль, не любившая задерживаться на
предмете, представляющем  какие-нибудь практические затруднения,  сейчас  же
перекидывалась в сторону, к предмету более легкому, по поводу которого можно
было празднословить бессрочно и беспрепятственно.
     "И  как ведь  скончалась-то,  именно только  праведники  такой  кончины
удостоиваются! - лгал он самому себе, сам, впрочем, не понимая, лжет он  или
говорит  правду,  - без болезни, без смуты... так! Вздохнула - смотрим, а ее
уж и нет! Ах, маменька, маменька! И улыбочка на лице,  и румянчик... И ручка
сложена, как будто благословить хочет, и глазки закрыла... адье!"
     И вдруг, в  самом разгаре жалостливых  слов, опять словно кольнет  его.
Опять  эта пакость... тьфу! тьфу!  тьфу! Ну что бы стоило  маменьке крошечку
повременить! И всего-то с месяц, а может быть, и меньше  осталось  - так вот
на-поди!
     Некоторое  время  пробовал  было  он  и  на  вопросы  Улитушки  так  же
отнекиваться,  как отнекивался перед милым другом маменькой: не знаю! ничего
я не знаю! Но к Улитушке, как бабе наглой и, притом же, почувствовавшей свою
силу, не так-то легко было подойти с подобными приемами.
     - Я,  что ли,  знаю! я, что ли, кузов-то строила!- на первых  же  порах
обрезала  она  его  так,  что  он  понял, что  отныне  расчеты на счастливое
соединение роли прелюбодея с ролью

     постороннего   наблюдателя   результатов   собственного   прелюбодеяния
окончательно рухнули для него.
     Беда  надвигалась все ближе и  ближе, беда  неминучая, почти осязаемая!
Она  преследовала  его  ежеминутно  и,  что  всего  хуже,  парализовала  его
пустомыслие. Он  употреблял всевозможные усилия, чтоб смять представление об
ней,  утопить  его  в  потоке  праздных  слов, но  это  удавалось ему только
отчасти.  Пробовал  он  как-нибудь  спрятаться за  непререкаемостью  законов
высшего  произволения  и, по обыкновению, делал  из  этой темы целый клубок,
который  бесконечно  разматывал,  припутывая  сюда  и  притчу  о  волосе,  с
человеческой головы не падающем, и легенду о здании, на песце строимом; но в
ту  самую минуту, когда праздные мысли беспрепятственно скатывались одна  за
другой в какую-то загадочную бездну, когда  бесконечное  разматывание клубка
уж  казалось вполне обеспеченным, - вдруг, словно из-за угла, врывалось одно
слово  и  сразу  обрывало  нитку.  Увы!  это  слово было:  "прелюбодеяние" и
обозначало  такое действие, в  котором Иудушка и перед самим собой сознаться
не хотел.
     И вот, когда, после тщетных попыток забыть и убить,  делалось, наконец,
ясным,  что он  пойман, - на него нападала тоска.  Он  принимался  ходить по
комнате, ни  об чем  не думая, а только ощущая, что  внутри  у  него сосет и
дрожит.
     Это была совсем  новая  узда, которую  в  первый раз в жизни узнало его
праздномыслие. До сих  пор, в  какую  бы  сторону  ни шла  его пустопорожняя
фантазия,  повсюду она встречала лишенное границ пространство, на протяжении
которого  складывались  всевозможные  комбинации.  Даже  погибель  Володьки,
Петьки, даже смерть Арины Петровны не затрудняли его праздномыслия. Это были
факты  обыкновенные,  общепризнанные,  для  оценки  которых  существовала  и
обстановка  общепризнанная,   искони  обусловленная.  Панихиды,  сорокоусты,
поминальные обеды и проч. -  все это он, по обычаю, отбыл как следует и всем
этим, так сказать