ломберный
стол. Евпраксеюшка тоже так и горит нетерпением сразиться в дураки. Но планы
эти расстроиваются по  милости самой Арины Петровны, потому что она внезапно
что-то припоминает.
     - А ведь  у меня  новость есть,  - объявляет она,  -  письмо  вчера  от
сироток получила.
     -  Молчали-молчали,  да и  откликнулись.  Видно,  туго пришлось,  денег
просят?
     - Нет, не просят. Вот полюбуйся.
     Арина  Петровна  достает  из  кармана письмо и отдает Иудушке,  который
читает:

     "Вы, бабушка, больше нам ни индюшек, ни кур не посылайте. Денег тоже не
посылайте, а копите на проценты. Мы не в Москве, а в Харькове, поступили  на
сцену  в  театр, а летом по ярмаркам будем ездить. Я, Аннинька, в "Периколе"
дебютировала, а Любинька в "Анютиных глазках". Меня несколько раз  вызывали,
особенно  после сцены,  где  Перикола выходит  навеселе и  поет: я гото-ова,
готова, готооова! Любинька тоже  очень  понравилась. Жалованья мне  директор
положил по сту рублей в месяц и бенефис в Харькове, а Любиньке по семидесяти
пяти в месяц и  бенефис летом, на  ярмарке. Кроме  того, подарки  бывают  от
офицеров  и от адвокатов. Только адвокаты иногда  фальшивые деньги дают, так
нужно быть осторожной. И  вы, милая бабушка, всем в Погорелке пользуйтесь, а
мы  туда  никогда не приедем и даже  не понимаем, как там можно  жить. Вчера
первый снег  выпал, и  мы  с здешними адвокатами на  тройках ездили; один на
Плеваку  похож - чудо, как хорош! Поставил на голову стакан  с  шампанским и
плясал трепака -  прелесть как  весело! Другой - не очень собой хорош, вроде
петербургского  Языкова.  Представьте,  расстроил  себе воображение  чтением
"Собрания лучших русских песен и романсов"  и до того ослаб, что даже в суде
падает в  обморок. И  так  почти каждый день проводим то с  офицерами,  то с
адвокатами. Катаемся,  в  лучших  ресторанах обедаем,  ужинаем  и  ничего не
платим.  А  вы, бабушка, ничего в Погорелке не жалейте, и  что  там  растет:
хлеб, цыплят, грибы - все кушайте. Мы бы и капитал с удово...
     Прощайте,  приехали  наши кавалеры,  опять на тройках  кататься  зовут.
Милка! божественная! прощайте!
     Аннинька.
     И я тоже - Любинька".

     - Тьфу! - отплевывается Иудушка, возвращая письмо.
     Арина Петровна сидит задумавшись и некоторое время не отвечает.
     - Вы им, маменька, ничего еще не отвечали?
     -  Нет еще, и письмо-то вчера только получила; с тем  и поехала  к вам,
чтоб показать, да вот за тем да за сем чуть было не позабыла.
     - Не отвечайте. Лучше.
     - Как же я не отвечу? Ведь я им отчетом обязана. Погорелка-то ихняя.
     Иудушка  тоже  задумывается;  какой-то  зловещий  план  мелькает  в его
голове.

     - А я все  об том думаю, как они  себя соблюдут  в  вертепе-то этом?  -
продолжает между тем  Арина Петровна,  - ведь это такое дело, что тут только
раз  оступись - потом уж чести-то девичьей и  не  воротишь! Ищи ее потом  да
свищи!
     - Очень им она нужна! - огрызается Иудушка.
     -  Как бы то ни было... Для девушки это  даже, можно сказать,  первое в
жизни сокровище... Кто потом эдакую-то за себя возьмет?
     - Нынче, маменька, и  без мужа все равно что с  мужем  живут. Нынче над
предписаниями-то религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались - и
дело в шляпе. Это у них гражданским браком называется.
     Иудушка  вдруг  спохватывается,  что  ведь  и он  находится  в  блудном
сожительстве с девицей духовного звания.
     - Конечно, иногда по нужде... - поправляется он, - коли ежели человек в
силах и притом вдовый... по нужде и закону перемена бывает!
     -  Что  говорить! В  нужде  и  кулик соловьем свищет. И  святые в нужде
согрешили, не то что мы, грешные!
     - Так вот оно и есть. На вашем месте, знаете ли, что бы я сделал?
     - Посоветуй, мой друг, скажи.
     - Я бы от них полную доверенность на Погорелку вытребовал.
     Арина Петровна пугливо взглядывает на него.
     - Да у меня и то полная доверенность на  управление есть,  - произносит
она.
     - Не на одно управление. А так, чтобы и продать, и заложить, и, словом,
чтоб всем можно было по своему усмотрению распорядиться...
     Арина Петровна опускает глаза в землю и молчит.
     - Конечно,  это  такой  предмет,  что надо его  обдумать. Подумайте-ка,
маменька! - настаивает Иудушка.
     Но  Арина  Петровна  продолжает  молчать.  Хотя,  вследствие  старости,
сообразительность у нее значительно  притупела,  но ей все-таки как-то не по
себе  от  инсинуаций Иудушки.  И  боится-то  она  Иудушки: жаль ей тепла,  и
простора,  и изобилия,  которые  царствуют  в  Головлеве,  и в  то же  время
сдается, что недаром  он об доверенности заговорил, что  это он  опять новую
петлю накидывает. Положение  делается настолько натянутым,  что она начинает
уже внутренно бранить себя, зачем  ее дернуло показывать  письмо. К счастью,
Евпраксеюшка является на выручку.

     - Что ж! будем, что ли, в карты-то играть? - спрашивает она.
     - Давай! давай! - спешит ответить  Арина  Петровна  и живо  выскакивает
из-за чая. Но по дороге к ломберному столу ее посещает новая мысль.
     - А  ты знаешь ли,  какой  сегодня  день?  - обращается она  к Порфирию
Владимирычу.
     - Двадцать третье ноября, маменька, - с недоумением отвечает Иудушка.
     - Двадцать третье-то, двадцать третье, да  помнишь ли ты, что  двадцать
третьего-то ноября случилось? Про панихидку-то небось позабыл?
     Порфирий Владимирыч бледнеет и крестится.
     - Ах, господи!  вот так  беда! - восклицает он.  - да так ли? точно ли?
позвольте-ка, я в календаре посмотрю.
     Через несколько минут он приносит календарь и отыскивает в нем вкладной
лист, на котором написано:
     "23 ноября. Память кончины милого сына Владимира.
     Покойся, милый прах, до  радостного утра!  и моли бога за твоего  Папу,
который в  сей  день  будет  неуклонно  творить  по  тебе  поминовение  и  с
литургиею".
     - Вот  тебе  и на! -  произносит Порфирий  Владимирыч,  -  ах,  Володя,
Володя! не добрый  ты  сын! дурной! видно,  не молишься богу за папу, что он
даже память у него отнял! как же быть-то с этим, маменька?
     -  Не  бог  знает  что  случилось  - и  завтра  панихидку отслужишь.  И
панихидку и обеденку -  все справим. Все я, старая да беспамятная, виновата.
С тем и ехала, чтобы напомнить, да все дорогой и растеряла.
     - Ах, грех какой!  Хорошо еще,  что лампадки  в образной зажжены. Точно
ведь  свыше  что меня озарило. Ни праздник у нас сегодня,  ни что - просто с
Введеньева   дня  лампадки  зажжены,  -  только   подходит   ко  мне  давеча
Евпраксеюшка, спрашивает: "Лампадки-то боковые  тушить, что ли?" А я,  точно
вот толкнуло меня, подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними,
пускай погорят! Ан вот оно что!
     - И то хорошо,  хоть  лампадочки погорели! И то для души облегчение! Ты
где  садишься-то? опять, что  ли,  под меня  ходить будешь или  крале  своей
станешь мирволить?
     - Да уж я и не знаю, маменька, мне можно ли...
     - Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением,
а от забвения. Это и с праведниками  случалось! Завтра вот чем свет встанем,
обеденку отстоим, панихидочку отслужим - все как следует сделаем. И его душа
будет

     радоваться, что  родители да добрые люди об нем вспомнили,  и  мы будем
покойны, что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след - это
я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь,  а второе - грех  перед
богом!
     Иудушка урезонивается этими словами и целует у маменьки руку, говоря:
     - Ах, маменька, маменька! золотая у вас душа - право! Кабы не  вы -  ну
что бы я в эту  минуту делал! Ну, просто пропал бы! как есть, растерялся бы,
пропал!
     Порфирий Владимирыч  делает распоряжение насчет завтрашней церемонии, и
все садятся  за  карты. Сдают раз, сдают другой, Арина Петровна горячится  и
негодует на Иудушку за  то, что он  ходит под  Евпраксеюшку все  с  одной. В
промежутках сдач Иудушка предается воспоминаниям о погибшем сыне.
     - А какой ласковый был! - говорит он, - ничего, бывало, без  позволения
не возьмет. Бумажки нужно - можно, папа, бумажки взять?  - Возьми, мой друг!
Или: не  будете ли,  папа, такой добренький, сегодня  карасиков в сметане  к
завтраку  заказать?  - Изволь, мой  друг! Ах, Володя!  Володя! Всем  ты  был
пайка, только тем не пайка, что папку оставил!
     Проходит еще несколько туров; опять воспоминания.
     -  И  что такое  с  ним  вдруг  случилось  -  и  сам  не  понимаю!  Жил
хорошохонько  да  смирнехонько,  жил да  поживал,  меня радовал  - чего  бы,
кажется,  лучше!  вдруг - бац! Ведь грех-то,  представьте,  какой! подумайте
только об  этом, маменька, на что человек посягнул!  на  жизнь свою, на  дар
отца небесного!  Из-за  чего? зачем? чего ему  недоставало?  Денег, что  ли?
Жалованья я, кажется, никогда не задерживаю; даже враги мои,  и  те про меня
этого не скажут. Ну а ежели маловато показалось - так не  прогневайся, друг!
У  папы денежки  тоже вот где сидят! Коли мало денег - умей себя сдерживать.
Не  все сладенького, не все с сахарцом, часком и  с кваском покушай! Так-то,
брат! Вот папа твой, и  надеялся  он давеча денежек получить,  ан  приказчик
пришел:  терпенковские  крестьяне  оброка  не платят.  -  Ну, нечего делать,
написал к  мировому прошение! Ах, Володя,  Володя! Нет, не  пайка ты, бросил
папку! Сиротой оставил!
     И  чем  живее  идет  игра,  тем  о6ильнее   и  чувствительнее  делаются
воспоминания
     -  И  какой умный был!  Помню я такой случай. Лежит он в кори -  лет не
больше семи  ему  было, - только подходит к нему  покойница Саша, а он ей  и
говорит: мама! мама! ведь


     правда,  что крылышки только у  ангелов бывают? Ну, та и  говорит:  да,
только у ангелов. Отчего  же, говорит,  у папы, как  он сюда  сейчас входил,
крылышки были?
     Наконец  разыгрывается  какая-то  гомерическая игра.  Иудушка  остается
дураком с целыми  восемью картами  на  руках, в числе которых козырные, туз,
король и дама. Поднимается хохот, подтрунивание, и всему  этому благосклонно
вторит сам Иудушка. Но среди  общего разгара веселости  Арина Петровна вдруг
стихает и прислушивается.
     - Стойте! не шумите! кто-то едет! - говорит она.
     Иудушка с Евпраксеюшкой тоже прислушиваются, но без результата.
     - Говорю вам, едут! Вона... чу! ветром сюда вдруг подуло... Чу! едет! и
даже близко!
     Вновь  начинают вслушиваться и, действительно, слышат  какое-то далекое
позвякивание, то  доносимое, то  относимое  ветром.  Проходит  минут пять, и
колокольчик слышится уже явственно, а вслед за ним и голоса на дворе.
     - Молодой барин Петр Порфирьич приехали! - доносится из передней.
     Иудушка встал и застыл на месте, бледный как полотно.


        x x x

     Петенька вошел как-то вяло, поцеловал у отца  руку, потом соблюл тот же
церемониал относительно  бабушки,  поклонился Евпраксеюшке и  сел.  Это  был
малый лет двадцати пяти, довольно красивой наружности, в дорожной офицерской
форме.  Вот все,  что можно сказать про него, да и сам  Иудушка едва ли знал
что-нибудь больше. Взаимные отношения отца и тына были таковы, что их нельзя
было даже назвать натянутыми: совсем как бы  ничего не существовало. Иудушка
знал,  что  есть  человек, значащийся  по документам его сыном, которому  он
обязан  в  известные  сроки  посылать  условленное,  то  есть  им  же  самим
определенное жалованье, и от которого, взамен того, он имеет право требовать
почтения  и повиновения. Петенька,  с  своей стороны, знал, что есть у  него
отец, который может его во всякое время притеснить. Он довольно охотно ездил
в Головлево, особливо с  тех пор, как вышел в  офицеры, но не  потому, чтобы
находил  удовольствие беседовать  с  отцом,  а  просто  потому, что  всякого
человека,  не  отдавшего себе  никакого  отчета  в  жизненных  целях, как-то
инстинктивно тянет в свое место. Но теперь он, очевидно, приехал  по  нужде,
по


     принуждению, вследствие чего он не выразил даже ни одного из тех знаков
радостного  недоумения, которыми  обыкновенно ознаменовывает всякий  блудный
дворянский сын свой приезд в родное место.
     Петенька был неразговорчив. На все  восклицания  отца: вот так сюрприз!
ну, брат, одолжил! а я-то сижу да думаю: кого  это, прости господи, по ночам
носит? - ан вот он кто! и т. д. - он отвечал или молчанием, или принужденною
улыбкою. А на  вопрос: и как  это тебе  вдруг  вздумалось?  -  отвечал  даже
сердечно: так вот, вздумалось и приехал.
     - Ну, спасибо тебе! спасибо! вспомнил про отца!  обрадовал! Чай,  и про
бабушку-старушку вспомнил?
     - И про бабушку вспомнил.
     -  Стой! да тебе, может  быть,  вспомнилось, что сегодня  годовщина  по
брате Володеньке?
     - Да, и про это вспомнилось.
     В таком  тоне разговор  длился  с полчаса, так что  нельзя было понять,
взаправду  ли  отвечает  Петенька  или только отделывается.  Поэтому  как ни
вынослив был  Иудушка относительно равнодушия своих  детей, однако и  он  не
выдержал и заметил:
     - Да, брат, неласков ты! нельзя сказать, чтоб ты ласковый был.
     Смолчи на  этот раз Петенька, прими папенькино замечание с кротостью, а
еще лучше, поцелуй у папеньки  ручку и скажи ему: извините меня, добренький,
папенька!  я  ведь  с дороги, устал! -  и все бы обошлось  благополучно.  Но
Петенька поступил совсем как неблагодарный.
     - Каков есть! - ответил он так грубо, словно хотел сказать: да отвяжись
ты от меня, сделай милость!
     Тогда  Порфирию Владимирычу  сделалось так больно, так больно, что и он
уж не нашел возможным молчать.
     - Кажется,как я об вас заботился! - сказал он с горечью, - даже и здесь
сидишь, а  все  думаешь: как бы  получше да поскладнее, да чтобы  всем  было
хорошохонько  да уютненько, без  нужды да без горюшка...  А  вы  все от меня
прочь да прочь!
     - Кто же... вы?
     -  Ну, ты... да, впрочем, и  покойник, царство ему  небесное, был такой
же...
     - Что ж! я вам очень благодарен!
     - Никакой я от вас  благодарности не вижу! Ни благодарности, ни ласки -
ничего!


     - Характер неласковый -  вот  и  все.  Да вы  что все  во множественном
говорите? один уж умер...
     - Да, умер, бог наказал. Бог  непокорных детей наказывает. И все-таки я
его  помню. Он непокорен был, а я его  помню. Вот завтра обеденку  отстоим и
панихидку отслужим. Он меня обидел, а я все-таки свой долг помню. Господи ты
боже мой!  да что  ж это  нынче делается!  Сын к отцу приехал и с первого же
слова  уже  фыркает! Так  ли  мы в наше  время поступали!  Бывало,  едешь  в
Головлево-то,  да за  тридцать  верст все  твердишь: помяни,  господи,  царя
Давида  и всю кротость его! Да вот  маменька живой человек  -  она скажет! А
нынче... не понимаю! не понимаю!
     - И  я не  понимаю.  Приехал  я  смирно,  поздоровался  с  вами,  ручку
поцеловал, теперь сижу, вас не трогаю, пью  чай, а коли  дадите ужинать  - и
поужинаю. С чего вы всю эту историю подняли?
     Арина Петровна сидит  в своем кресле и вслушивается.  И сдается ей, что
она все  ту же  знакомую повесть слышит,  которая  давно, и не  запомнит она
когда, началась. Закрылась было совсем эта повесть, да вот и опять, нет-нет,
возьмет да и раскроется на  той же странице. Тем не менее  она понимает, что
подобная встреча  между отцом и сыном не  обещает ничего  хорошего, и потому
считает долгом вмешаться в распрю и сказать примирительное слово.
     - Ну-ну,  петухи  индейские!  - говорит  она, стараясь  придать  своему
поучению шутливый тон, -  только  что свиделись,  а уж и разодрались!  Так и
наскакивают друг на дружку, так и наскакивают! Смотри, сейчас перья полетят!
Ах-ах-ах!  горе  какое! А вы, молодцы,  смирненько посидите, да ладком между
собой поговорите, а  я, старуха, послушаю да полюбуюсь на вас! Ты, Петенька,
- уступи! Отцу, мой друг, всегда нужно уступить, потому что он - отец! Ежели
иной раз и горьконько что от отца покажется, а ты прими с готовностью, да  с
покорностью, да с почтением, потому что  ты  - сын! Может, из горького-то да
вдруг сладкое сделается - вот ты и в выигрыше! А  ты, Порфирий Владимирыч, -
снизойди!  Он -  сын, человек молодой, неженный. Он семьдесят пять верст  по
ухабам  да по сугробам проехал: и устал, и  иззяб, и уснуть ему хочется! Вот
чай-то  уж кончили, вели-ка  подавать ужинать,  да и на покой! Так-то, други
мои!  Разбредемся все  по  своим местам, помолимся,  ан  сердце-то у  нас  и
пройдет.  И все какие  у  нас дурные мысли  были - все сном бог  прогонит! А
завтра ранехонько

     встанем  да  об  покойнике   помолимся.   Обеденку  отстоим,  панихидку
отслушаем, а потом, как воротимся домой, и побеседуем. И всякий, отдохнувши,
свое дело по порядку, как следует, расскажет. Ты, Петенька, про Петербург, а
ты, Порфирий, про деревенское свое житье. А теперь поужинаем - и с богом, на
боковую!
     Это увещание оказывает  свое действие не  потому,  чтобы оно  заключало
что-нибудь действительно  убедительное, а потому, что  Иудушка и сам  видит,
что он зарапортовался, что лучше как-нибудь миром покончить день. Поэтому он
встает  с  своего места, целует  у  маменьки ручку, благодарит "за науку"  и
приказывает подавать ужинать. Ужин проходит сурово и молчаливо.
     Столовая опустела, все  разошлись по  своим  комнатам. Дом  мало-помалу
стихает, и мертвая тишина ползет из комнаты в комнату и наконец доползает до
последнего убежища, в котором дольше прочих закоулков упорствовала обрядовая
жизнь, то есть до кабинета головлевского барина.  Иудушка наконец покончил с
поклонами, которые он долго-долго отсчитывал перед образами, и тоже улегся в
постель.
     Лежит Порфирий Владимирыч в  постели,  но не  может сомкнуть глаз. Чует
он, что приезд сына предвещает что-то не совсем обыкновенное, и уже  заранее
в голове  его зарождаются  всевозможные  пустословные поучения. Поучения эти
имеют  то  достоинство,  что  они ко  всякому  случаю  пригодны  и  даже  не
представляют собой последовательного сцепления мыслей. Ни грамматической, ни
синтаксической формы для них тоже не требуется: они накапливаются в голове в
виде  отрывочных  афоризмов и  появляются на свет  божий  по  мере того, как
наползают  на язык. Тем  не менее, как только случится  в жизни какой-нибудь
казус,  выходящий  из  ряда  обыкновенных, так  в  голове  поднимается такая
суматоха от наплыва афоризмов, что даже сон не может умиротворить ее.
     Не спится Иудушке: целые массы пустяков обступили его изголовье и давят
его. Собственно говоря, загадочный приезд Петеньки  не особенно волнует его,
ибо, что бы  ни случилось, Иудушка уже ко всему готов заранее. Он знает, что
ничто не  застанет его врасплох  и  ничто  не заставит сделать  какое-нибудь
отступление от той сети пустых и насквозь прогнивших афоризмов, в которую он
закутался  с  головы  до ног. Для него не существует ни горя, ни радости, ни
ненависти, ни любви. Весь мир, в его глазах, есть гроб, могущий служить лишь
поводом

     /с124 для бесконечного пустословия.  Уж на что было больше горя,  когда
Володя покончил с собой, а он и тут устоял. Это была очень грустная история,
продолжавшаяся целых два  года. Целых два года  Володя  перемогался; сначала
выказывал гордость и решимость не нуждаться в помощи отца; потом ослаб, стал
молить,  доказывать, грозить... И всегда встречал  в ответ  готовый афоризм,
который  представлял собой камень, поданный  голодному человеку. Сознавал ли
Иудушка,  что это  камень, а не хлеб, или не сознавал  - это вопрос спорный;
но,  во  всяком случае,  у  него ничего другого не было, и  он подавал  свой
камень,  как  единственное, что  он  мог дать. Когда Володя застрелился,  он
отслужил по нем панихиду, записал в календаре день его смерти и  обещал и на
будущее время каждогодно 23-го ноября служить  панихиду "и  с литургиею". Но
когда,  по временам, даже и в нем поднимался какой-то тусклый голос, который
бормотал, что все-таки разрешение  семейного  спора самоу