а, будто  он  и сам не  знает,  зачем говорит,  -
рассуждала  она сама с собою, - нет,  в нем это злость действует! Знает  он,
который человек  против него защиты не  имеет,  -  ну и  вертит им, как  ему
любо!"
     Впрочем, это  было еще второстепенное обстоятельство.  Главным образом,
действие приезда Анниньки в Головлево выразилось в том,  что он взбунтовал в
Евпраксеюшке инстинкты ее  молодости. До сих пор  эти  инстинкты как-то тупо
тлели в ней, теперь  - они горячо и привязчиво вспыхнули.  Многое она поняла
из того, к  чему прежде относилась совсем безучастно. Вот,  например: почему
же нибудь да не согласилась Аннинька остаться в Головлеве, так-таки напрямик
и  сказала: страшно!  Почему так?  - а потому просто, что она молода, что ей
"жить  хочется". Вот  и она, Евпраксеюшка,  тоже молода...  Да,  молода! Это
только так кажется, будто молодость в ней жиром заплыла - нет, временем куда
тоже шибко  она сказывается! И зовет и манит; то замрет,  то опять вспыхнет.
Думала она,  что и с  Иудушкой  дело обойдется,  а  теперь  вот...  "Ах  ты,
гнилушка старая!  ишь ведь как обошел!" Хорошо бы теперича с дружком пожить,
да с настоящим, с молоденьким! Обнялися бы, завалилися, стал бы милый дружок
целовать-миловать, ласковые слова на  ушко  говорить: ишь, мол,  ты белая да
рассыпчатая!  "Ах,  кикимора проклятая!  нашел  ведь  чем -  костями  своими
старыми прельстить! Смотри,  чай, и у  погорелковской барышни молодчик есть!
Беспременно  есть! То-то она  подобрала  хвосты  да удрала. А тут вот сиди в
четырех стенах, жди, пока ему, старому, в голову вступит!.."
     Разумеется,  Евпраксеюшка не сразу заявила  о своем  бунте, но, однажды
вступивши  на  этот  путь,  уже  не  останавливалась.  Отыскивала  прицепки,
припоминала прошлое, и, между тем

     как  Иудушка  даже не  подозревал, что внутри ее зреет  какая-то темная
работа,  она молчаливо, но ежеминутно разжигала  себя  до ненависти.  Сперва
явились общие  жалобы, вроде "чужой  век заел"; потом наступила очередь  для
сравнений. "Вот, в  Мазулине Пелагеюшка у  барина  в  экономках живет: сидит
руки склавши, да в шелковых платьях ходит. Ни она на скотный, ни на погреб -
сидит  у себя в  покойчике  да  бисером вяжет!" И все эти  обиды и  протесты
заканчивались одним общим воплем:
     -  Уж  как  же  у  меня  теперича  против  тебя,  распостылого,  сердце
разожглось! Ну так разожглось! так разожглось!
     К  этому  главному  поводу  присоединился  и еще  один, который  был  в
особенности   тем  дорог,  что  мог  послужить  отличнейшею  прицепкою   для
вступления в борьбу. А именно:  воспоминание о родах и об исчезновении  сына
Володьки.
     В  то время, когда произошло это исчезновение, Евпраксеюшка отнеслась к
этому факту как-то тупо. Порфирий Владимирыч ограничился тем, что объявил ей
об отдаче новорожденного  в добрые  руки, а  чтобы утешить, подарил ей новый
шалевой  платок. Затем  все опять заплыло и  пошло по-старому.  Евпраксеюшка
даже рьянее прежнего  окунулась  в тину хозяйственных мелочей, словно хотела
на  них  сорвать неудавшееся  свое материнство. Но продолжало ли  потихоньку
теплиться материнское чувство в Евпраксеюшке, или просто ей блажь  в  голову
вступила,  во  всяком случае,  воспоминание  о Володьке вдруг  воскресло.  И
воскресло  в  ту  самую минуту,  когда на Евпраксеюшку повеяло чем-то новым,
свободным,  вольным,  когда  она  почувствовала,   что   есть  иная   жизнь,
сложившаяся совсем иначе, нежели в стенах  головлевского  дома. Понятно, что
придирка была слишком хороша, чтоб не воспользоваться ею.
     - Ишь ведь, что сделал! -  разжигала она себя, - робенка отнял!  словно
щенка в омуте утопил!
     Мало-помалу,  мысль  эта  овладела ею  всецело.  Она  и  сама  поверила
какому-то  страстному желанию вновь соединиться с ребенком, и чем назойливее
разгоралось  это  желание, тем больше  и  больше  силы приобретала ее досада
против Порфирия Владимирыча.
     - По крайности,  теперь хоть забава бы у  меня была! Володя! Володюшка!
рожоный  мой! Где-то ты? чай к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на
вас нет, господа вы проклятые!  Наделают робят, да  и забросят,  как щенят в
яму:

     никто,  мол,  не спросит с нас! Лучше бы мне в  ту  пору ножом себя  по
горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
     Явилась ненависть, желание досадить, изгадить  жизнь, извести; началась
несноснейшая из всех  войн -  война придирок, поддразниваний, мелких уколов.
Но именно только такая война и могла сломить Порфирия Владимирыча.


        x x x

     Однажды, за  утренним  чаем, Порфирий Владимирыч  был  очень  неприятно
изумлен. Обыкновенно он в это время источал  из  себя целые массы словесного
гноя,  а Евпраксеюшка,  с  блюдечком  чая  в руке,  молча внимала ему, зажав
зубами  кусок сахару и от  времени  до времени  фыркая. И вдруг,  только что
начал   он  развивать   мысль  (к  чаю   в  этот  день  был   подан  теплый,
свежеиспеченный хлеб), что  хлеб бывает  разный: видимый, который  мы едим и
через  это  тело  свое  поддерживаем,  и невидимый, -  духовный,  который мы
вкушаем  и  тем  стяжаем себе  душу,  как  Евпраксеюшка  самым бесцеремонным
образом перебила его разглагольствия.
     -  Сказывают,  в  Мазулине  Палагеюшка  хорошо  живет!  -  начала  она,
обернувшись всем  корпусом к окну и развязно  покачивая  ногами,  сложенными
одна на другую.
     Иудушка слегка вздрогнул от неожиданности, но на первый раз, однако, не
придал этому случаю особенного значения.
     -  И ежели  мы  долго  не едим  хлеба  видимого, - продолжал  он, -  то
чувствуем голод телесный;  если же продолжительное  время не  вкушаем  хлеба
духовного...
     - Палагеюшка,  слышь,  в  Мазулине  хорошо живет!  - вновь перебила его
Евпраксеюшка и на этот раз уже, очевидно, неспроста.
     Порфирий  Владимирыч  вскинул  на нее  изумленные  глаза,  но  все-таки
воздержался от выговора, словно бы почуял что-то недоброе.
     - А хорошо живет Палагеюшка - так и Христос с ней! - кротко молвил он в
ответ.
     - Ейный-то господин, - продолжала  колобродить Евпраксеюшка, -  никаких
неприятностев ей не делает, ни работой не принуждает, а между прочиим, завсе
в шелковых платьях водит!


     Изумление  Порфирия  Владимирыча росло. Речи Евпраксеюшки были до такой
степени ни с  чем не сообразны, что он  даже  не  нашелся, что предпринять в
данном случае.
     -  И  на  всякий день  у  нее  платья разные, - словно во  сне  бредила
Евпраксеюшка, - на сегодня одно, на завтра другое, а на  праздник особенное.
И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А поп, как
увидит  коляску,  трезвонить начинает. А потом она  у  себя  в своей комнате
сидит.  Коли  господину  желательно с ней время провести,  господина у  себя
принимает, а  не то так с девушкой, с  горничной  ейной,  разговаривает  или
бисером вяжет!
     - Ну, так что ж? - очнулся наконец Порфирий Владимирыч.
     - Об том-то я и говорю, что Палагеюшкино житье очень уж хорошо!
     - А твое небось худо житье? Ах-ах-ах, какая ты, однако ж... ненасытная!
     Смолчи   на  этот  раз  Евпраксеюшка,  Порфирий  Владимирыч,   конечно,
разразился бы целым потоком бездельных слов, в котором бесследно потонули бы
все дурацкие  намеки, возмутившие  правильное  течение его празднословия. Но
Евпраксеюшка, по-видимому, и намерения не имела молчать.
     - Что говорить! - огрызнулась она, - и мое житье не худое! В затрапезах
не хожу, и то слава  те господи!  В  прошлом году за два  ситцевых платья по
пяти рублей отдали... расшиблись!
     -  А  шерстяное-то платье  позабыла? а платок-то  недавно  кому купили?
ах-ах-ах!
     Вместо  ответа  Евпраксеюшка уперлась в стол рукой,  в которой  держала
блюдечко,  и метнула в  сторону Иудушки  косой  взгляд,  исполненный  такого
глубокого презрения, что ему с непривычки сделалось жутко.
     - А  ты  знаешь  ли, как бог за неблагодарность-то наказывает? - как-то
нерешительно  залепетал   он,   надеясь,  что   хоть  напоминание   о   боге
сколько-нибудь  образумит  неизвестно  с   чего  взбаламутившуюся  бабу.  Но
Евпраксеюшка не только не пронялась  этим напоминанием,  но тут же на первых
словах оборвала его.
     - Нечего!  нечего зубы-то  заговаривать!  нечего  на  бога указывать! -
сказала она, - не маленькая! Будет! повластвовали! потиранили!
     Порфирий Владимирыч замолчал.  Налитой стакан с  чаем  стоял перед  ним
почти остывший, но он даже не

     притрогивался к нему. Лицо его побледнело, губы слегка вздрагивали, как
бы усиливаясь сложиться в усмешку, но без успеха.
     -  А  ведь это -  Анюткины  штуки! это она, ехидная,  натравила тебя! -
наконец произнес он, сам, впрочем, не отдавая себе ясного отчета в том,  что
говорит.
     - Какие же это штуки?
     - Да вот, что ты разговаривать-то со  мной начала... Она! она  научила!
Некому  другому, как ей! -  волновался Порфирий Владимирыч. - Смотри-тка те,
ни  с того  ни с сего  вдруг шелковых платьев захотелось! Да  ты знаешь  ли,
бесстыдница, кто из вашего званья в шелковых-то платьях ходит?
     - Скажите, так буду знать!
     - Да просто самые... ну, самые беспутные, те только ходят!
     Но  Евпраксеюшка  даже  этим не  усовестилась,  но,  напротив  того,  с
какою-то наглою резонностью ответила:
     - Не знаю, почему они беспутные... Известно, господа требуют... Который
господин нашу сестру на любовь с собой склонил... ну, и живет она, значит...
с им! И мы с вами  не  молебны, чай,  служим, а  тем  же, чем  и мазулинский
барин, занимаемся.
     - Ах, ты... тьфу! тьфу! тьфу!
     Порфирий Владимирыч даже помертвел от неожиданности.  Он смотрел во все
глаза  на  взбунтовавшуюся наперсницу,  и  целая масса праздных  слов так  и
закипала у него в  груди. Но в первый раз  в жизни он смутно заподозрил, что
бывают случаи, когда и праздным словом убить человека нельзя.
     -  Ну,  голубушка! с тобой, я вижу, сегодня не  сговорить! - сказал он,
вставая из-за стола.
     -  И сегодня не сговорите, и  завтра  не  сговорите... никогда!  Будет!
повластвовали! Наслушалась  я  довольно; послушайте  теперь  вы,  каковы мои
слова будут!
     Порфирий Владимирыч бросился было на нее с сжатыми кулаками, но она так
решительно выпятила вперед свою грудь,  что он  внезапно опешил.  Оборотился
лицом  к образу,  воздел руки,  потрепетал губами и  тихим  шагом  побрел  в
кабинет.
     Весь  этот  день  ему  было  не по себе.  Он  еще не имел  определенных
опасений за будущее, но  уже одно то волновало его, что случился такой факт,
который совсем не входил  в обычное распределение его  дня, и что  факт этот
прошел безнаказанно. Даже к обеду он не вышел, а притворился больным и

     скромненько, притворно ослабевшим голосом  попросил принести ему поесть
в кабинет
     Вечером,  после чаю, который, в  первый раз в  жизни, прошел совершенно
безмолвно,  он  встал,  по  обыкновению, на молитву; но  напрасно  губы  его
шептали  обычное  последование  на  сон грядущим:  возбужденная  мысль  даже
внешним  образом отказывалась  следить за  молитвой.  Какое-то  дрянное,  но
неотступное  беспокойство  овладело  всем  его  существом,  а  ухо  невольно
прислушивалось к слабеющим отголоскам дня, еще раздававшимся то там, то сям,
в разных углах головлевского дома. Наконец, когда пронесся  где-то за стеной
последний отчаянный зевок и вслед за тем вдруг все стихло, словно  окунулось
куда-то глубоко на  дно, он не выдержал. Бесшумно крадучись, побрел он вдоль
коридора  и, подойдя к Евпраксеюшкиной комнате, приложил к двери  ухо,  чтоб
послушать.  Евпраксеюшка была одна, и  слышно было только,  как она,  зевая,
произносит: "Господи! Спас милостивый! Успленья матушка!" - и в то же  время
горстью чешет себе поясницу. Порфирий Владимирыч попробовал взяться за ручку
двери замка, но дверь была заперта.
     - Евпраксеюшка! ты здесь? - окликнул он.
     -  Здесь, да  не  про  вас! -  огрызнулась  она так грубо,  что Иудушке
осталось молча отретироваться в кабинет.
     На  другой день последовал другой разговор. Евпраксеюшка,  как нарочно,
выбирала время утреннего чая для уязвления Порфирия  Владимирыча. Словно она
чутьем чуяла,  что все его бездельничества  распределены  с такой точностью,
что нарушенное утро причиняло беспокойство и боль уже на целый день.
     - Посмотрела бы я, хоть бы глазком бы полюбовалась,  как некоторые люди
живут! - начала она как-то загадочно.
     Порфирия Владимирыча  всего передернуло. "Начинается!" - подумал он, но
смолчал и ждал, что дальше будет.
     -  Право!  с дружком  с  милыим да с молоденькиим!  Ходят  по  комнатам
парочкой да друг на дружку любуются!  Ни он словом  бранным ее не попрекнет,
ни  она против его. "Душенька  моя" да "друг мой", только и разговора у них!
Мило! благородно!
     Эта материя была особенно ненавистна для  Порфирия Владимирыча. Хотя он
и  допускал  прелюбодеяние в  размерах  строгой необходимости,  но  все-таки
считал  любовное  времяпрепровождение бесовским  искушением. Однако он  и на
этот

     раз  смалодушничал,  тем  больше  что  ему  хотелось  чаю,  который  уж
несколько минут прел на конфорке. А Евпраксеюшка и не думала наливать его.
     - Конечно,  из нашей  сестры  много  глупых  бывает,  - продолжала она,
нахально раскачиваясь на стуле и барабаня рукой по столу, - иную так осетит,
что она из-за ситцевого платья на все готова, а другая и просто, безо всего,
себя  потеряет!.. Квасу, говорит, огурцов, пей-ешь,  сколько хочется! Нашли,
чем прельстить!
     -  Так неужто ж из интереса одного... - рискнул робко заметить Порфирий
Владимирыч, следя глазами за чайником, из которого уже начинал валить пар.
     - Кто говорит:  из-за интереса из-за одного? уж не я  ли  интересанткой
сделалась! - вдруг  кинулась в сторону Евпраксеюшка,  - куска, видно,  стало
жалко! Куском попрекать стали?
     - Я не попрекаю, а так говорю: не из одного, говорю, интереса люди...
     -  То-то  "говорю"! Вы говорите,  да  не  заговаривайтесь!  Ишь  ты! из
интересу я служу! а позвольте спросить, какой такой интерес я у  вас  нашла?
Окромя квасу да огурцов...
     -  Ну,  не  один квас  да  огурцы...  -  не удержался, увлекся, в  свою
очередь, Порфирий Владимирыч.
     - Что ж, сказывайте! сказывайте, что еще?
     - А кто к Николе каждый месяц четыре мешка муки посылает?
     - Ну-с, четыре мешка! еще чего нет ли?
     - Круп, масла постного... словом, всего...
     - Ну, круп, масла постного... уж для родителев-то жалко стало! Ах, вы!
     - Я не говорю, что жалко, а вот ты...
     - Я же виновата сделалась! Мне куска без попреков съесть не дадут, да я
же виновата состою!
     Евпраксеюшка не выдержала и залилась слезами. А чай  между тем прел  да
прел  на  конфорке, так  что Порфирий  Владимирыч не  на шутку встревожился.
Поэтому  он перемог себя, тихонько подсел  к  Евпраксеюшке  и потрепал ее по
спине.
     - Ну, добро, наливай-ка чай... чего разрюмилась!
     Но Евпраксеюшка  еще  раза два-три  всхлипнула, надула губы и  уперлась
мутными глазами в пространство.
     -  Вот ты  сейчас  об молоденьких  говорила, - продолжал  он,  стараясь
придать своему  голосу ласкающую  интонацию, -  что ж, ведь  и мы тово... не
перестарки, чай, тоже!

     - Нашли чего! отстаньте от меня!
     - Право-ну! Да я... знаешь ли  ты... когда я в департаменте служил, так
за меня директор дочь свою выдать хотел!
     - Протухлая, видно, была... кособокая какая-нибудь!
     - Нет,  как следует девица... а как она не шей ты мне матушка пела! так
пела! так пела!
     - Она-то пела, да подпеватель-то был плохой!
     - Нет, я, кажется...
     Порфирий  Владимирыч  недоумевал.  Он не прочь  был  даже  поподличать,
показать, что и  он может в парочке пройтись. В  этих видах  он начал как-то
нелепо раскачиваться  всем корпусом и даже покусился обнять  Евпраксеюшку за
талию, но она грубо уклонилась от его протянутых рук и сердито крикнула:
     - Говорю честью: уйди, домовой! не то кипятком ошпарю! И чаю мне вашего
не надо! ничего не надо! Ишь что вздумали - куском  попрекать начали! Уйду я
отсюда! вот те Христос, уйду!
     И  она,  действительно,  ушла,   хлопнув  дверью  и  оставив   Порфирия
Владимирыча одного в столовой.
     Иудушка был  совсем  озадачен. Он начал было сам  наливать себе чай, но
руки его до того дрожали, что потребовалась помощь лакея.
     -  Нет, этак  нельзя!  надо  как-нибудь это  устроить... сообразить!  -
шептал он, в волнении расхаживая взад и вперед по столовой.
     Но именно ни "устроить", ни "сообразить" он ничего не был в  состоянии.
Мысль его до того привыкла перескакивать  от одного фантастического предмета
к другому, нигде не  встречая затруднений,  что самый простой факт обыденной
действительности  заставал его врасплох.  Едва начинал он  "соображать", как
целая масса  пустяков обступала его  со всех  сторон и  закрывала для  мысли
всякий просвет  на  действительную жизнь.  Лень какая-то обуяла  его,  общая
умственная и  нравственная анемия. Так  и тянуло его прочь от действительной
жизни  на мягкое ложе призраков, которые он мог перестанавливать  с места на
место, одни пропускать,  другие  выдвигать, словом,  распоряжаться,  как ему
хочется.
     И  опять  целый  день  провел  он  в  полном  одиночестве,  потому  что
Евпраксеюшка  на  этот раз  уже ни к обеду, ни к вечернему чаю не явилась, а
ушла на целый день на  село  к попу  в гости  и  возвратилась  только поздно
вечером. Даже заняться ничем он не мог, потому что и  пустяки на  время  как
будто

     оставили  его.  Одна   безвыходная  мысль  тиранила:  надо   как-нибудь
устроить, надо! Ни праздных выкладок он не мог делать, ни стоять на молитве.
Он чувствовал, что к нему  приступает какой-то недуг, которого он покуда еще
не  может  определить.  Не  раз  останавливался  он  перед  окном,  думая  к
чему-нибудь  приковать  колеблющуюся мысль, чем-нибудь развлечь себя, и  все
напрасно. На дворе  начиналась весна, но  деревья стояли  голые, даже свежей
травы   еще  не  показывалось.  Вдали   виднелись  черные  поля,  по  местам
испещренные  белыми  пятнами  снега,  еще державшегося  в  низких  местах  и
ложбинах.  Дорога  сплошь  чернела  грязью  и сверкала  лужами.  Но все  это
представлялось  ему  словно  сквозь сетку.  Около  мокрых служб  царствовало
полнейшее безлюдье, хотя  везде  все двери были  настежь; в доме тоже никого
докликаться было нельзя, хотя до слуха беспрестанно долетали какие-то звуки,
вроде  отдаленного  хлопанья дверьми. Вот  бы  теперь невидимкой оборотиться
хорошо да подслушать, что об нем хамово отродье говорит! Понимают ли подлецы
его милости или, может быть, за его же добро да его же судачат? Ведь им хоть
с утра до вечера в хайло-то пихай, все мало, все как  с гуся вода! Давно ли,
кажется,  новую  кадку с огурцами  начали, а  уж... Но только  что он  начал
забываться на этой мысли, только что  начинал  соображать, сколько  в  кадке
может  быть огурцов и сколько  следует, при самом  широком расчете, положить
огурцов на  человека, как  опять  в  голове мелькнул луч  действительности и
разом перевернул вверх дном все его расчеты.
     "Ишь ты ведь! даже не спросилась - ушла!" - думалось  ему, покуда глаза
бродили в пространстве,  усиливаясь различить поповский  дом,  в котором, по
всем вероятиям, в эту минуту соловьем разливалась Евпраксеюшка.
     Но вот и обед подали; Порфирий Владимирыч сидит за столом один и как-то
вяло хлебает  пустой суп (он терпеть не мог суп без  ничего,  но она сегодня
нарочно велела именно такой сварить).
     "Чай, и попу-то до смерти тошно, что она к нему напросилась! - думается
ему,  - все  же лишний кусок  подать надо! И щец,  и кашки...  а для гостьи,
пожалуй, и жарковца какого-нибудь..."
     Опять фантазия его разыгрывается,  опять он начинает забываться, словно
сон его заводит. Сколько лишних ложек щец пойдет? сколько кашки? и что поп с
попадьей  говорят  по случаю  прих