, оправдал  себя  и  перед людьми, и  перед провидением. Но
прелюбодеяние... это что  же такое? Ведь это -  обличение целой жизни, это -
обнаружение  ее внутренней  лжи!  Хотя  и  прежде  его разумели  кляузником,
положим даже -  "кровопивцем", но во всей  этой людской молви  было так мало
юридической подкладки, что он мог с полным  основанием возразить:  докажи! И
вдруг  теперь... прелюбодей! Прелюбодей уличенный, несомненный (он даже  мер
никаких, по милости Арины Петровны (ах, маменька!

     маменька!),  не принял, даже солгать не  успел), да еще и "под  постный
день"... тьфу!.. тьфу! тьфу!
     В этих внутренних собеседованиях с самим собою, как ни запутано было их
содержание, замечалось  даже  что-то  похожее  на  пробуждение  совести.  Но
представлялся  вопрос:  пойдет  ли  Иудушка дальше по  этому  пути,  или  же
пустомыслие и тут  сослужит ему  обычную службу и  представит новую лазейку,
благодаря которой он, как и всегда, успеет выйти сухим из воды?
     Покуда  Иудушка  изнывал  таким  образом  под бременем пустоутробия,  в
Евпраксеюшке,   мало-помалу,   совершался   совсем   неожиданный  внутренний
переворот.  Ожидание материнства,  по-видимому,  разрешило  умственные  узы,
связывавшие ее. До сих пор она ко всему относилась безучастно, а на Порфирия
Владимирыча  смотрела  как  на  "барина",  к  которому  у  ней  существовали
подневольные отношения. Теперь она впервые что-то  поняла, нечто вроде того,
что у нее свое дело есть, в котором  она - "сама большая" и где  помыкать ею
безвозбранно  нельзя. Вследствие  этого даже  выражение ее лица, обыкновенно
тупое и нескладное, как-то осмыслилось и засветилось.
     Смерть  Арины  Петровны  была первым  фактом в  ее  полубессознательной
жизни, который подействовал на нее отрезвляющим образом.  Как ни своеобразны
были  отношения  старой барыни к  предстоящему  материнству Евпраксеюшки, но
все-таки в них просвечивало несомненное участие, а не одна паскудно-гадливая
уклончивость, которая встречалась со стороны  Иудушки. Поэтому  Евпраксеюшка
начала видеть в Арине Петровне что-то вроде  заступы, как бы подозревая, что
впереди  готовится на нее  какое-то  нападение. Предчувствие этого нападения
преследовало ее  тем упорнее, что оно не  было освещено сознанием,  а только
наполняло  все  ее   существо  постоянною   тоскливою  смутой.   Мысль  была
недостаточно сильна, чтоб указать прямо, откуда придет нападение и в чем оно
будет состоять; но  инстинкты уже  были настолько взбудоражены, что при виде
Иудушки чувствовался безотчетный страх. Да, оно придет оттуда!  - отзывалось
во всех сердечных ее тайниках, - оттуда, из этого наполненного прахом гроба,
к  которому она  доселе была  приставлена, как  простая  наймитка, и который
каким-то чудом сделался отцом  и  властелином ее ребенка!  Чувство,  которое
пробуждалось в ней при этой последней мысли, было похоже на ненависть и даже
непременно перешло бы в ненависть, если б не находило для себя  отвлечения в
участии  Арины  Петровны, которая  добродушной своей болтовней не  давала ей
времени задуматься.
     Но вот Арина Петровна сначала удалилась в Погорелку, а наконец и совсем
угасла.  Евпраксеюшке  сделалось совсем жутко. Тишина, в которую  погрузился
головлевский дом,  нарушалась только  шуршаньем, возвещавшим,  что  Иудушка,
крадучись  и  подобравши полы халата, бродит  по  коридору  и подслушивает у
дверей. Изредка кто-нибудь из челядинцев  набежит со двора, хлопнет дверью в
девичьей,  и опять изо  всех  углов  так  и  ползет тишина.  Тишина мертвая,
наполняющая  существо суеверною, саднящею  тоской. А так как Евпраксеюшка  в
это время  была  уже  на  сносях, то для нее  не существовало  даже  ресурса
хозяйственных хлопот, которые в былое время настолько утомляли ее физически,
что она к вечеру  ходила уже  как сонная.  Пробовала было она приласкаться к
Порфирию Владимирычу, но попытки эти каждый раз вызывали краткие, но злобные
сцены, которые даже на ее неразвитую натуру  действовали мучительно. Поэтому
приходилось  сидеть сложа  руки и думать, то  есть тревожиться. А поводы для
тревоги  с  каждым днем  становились все больше и больше, потому что  смерть
Арины  Петровны  развязала руки  Улитушке и  ввела в головлевский  дом новый
элемент сплетен, сделавшихся  отныне  единственным живым  делом,  на котором
отдыхала душа Иудушки.
     Улитушка  поняла,   что  Порфирий  Владимирыч   трусит  и  что  в  этой
пустоутробной  и  изолгавшейся  натуре  трусость  очень  близко  граничит  с
ненавистью.  Сверх  того,  она отлично  знала,  что  Порфирий  Владимирыч не
способен не только  на привязанность, но даже  и на простое  жаленье; что он
держит Евпраксеюшку  лишь  потому, что благодаря ей  домашний обиход идет не
сбиваясь с однажды намеченной  колеи. Заручившись  этими несложными данными,
Улитушка имела  полную возможность ежеминутно  питать  и  лелеять то чувство
ненависти,  которое  закипало в  душе  Иудушки  каждый раз, когда что-нибудь
напоминало ему о предстоящей "беде".
     В  скором  времени  целая сеть  сплетен  опутала  Евпраксеюшку со  всех
сторон.  Улитушка  то  и дело "докладывала" барину. То придет  пожалуется на
безрассудное распоряжение домашнею провизией.
     - Чтой-то,  барин,  как у вас добра  много выходит! Давеча  пошла  я на
погреб за солониной; думаю, давно ли другую

     кадку зачали - смотрю, ан ее там куска с два  ли, с три ли  на  донышке
лежит!
     - Неужто? - уставлялся в нее глазами Иудушка.
     -  Кабы  не  сама  своими   глазами  видела  -  не  поверила  бы!  Даже
удивительно, куда этакая прорва идет! Масла, круп, огурцов - всего! У других
господ  кашу-то людям с гусиным жиром дают - таковские! -  а у  нас - все  с
маслом, да все с чухонскиим!
     - Неужто? - почти пугался Порфирий Владимирыч.
     То придет и невзначай о барском белье доложит:
     -  Вы  бы,  баринушка, остановили  Евпраксеюшку-то. Конечно, дело ее  -
девичье, непривычное, а  вот хоть бы насчет  белья... Целые вороха она этого
белья извела на простыни да на пеленки, а белье-то все тонкое.
     Порфирий Владимирыч только  сверкнет глазами в ответ, но вся его пустая
утроба так и повернется при этих словах.
     - Известно, младенца своего  жалеет! - продолжает  Улитушка медоточивым
голосом,  -  думает,  и  невесть  что случилось... прынец народится! А между
прочиим, мог  бы он, младенец-то,  и на  посконных  простыньках  уснуть... в
ихним звании!
     Иногда она даже попросту поддразнивала Иудушку.
     - А что я  вас хотела, баринушка, спросить,  - начинала она,  - как  вы
насчет младенца-то располагаете? сынком, что  ли, своим его сделаете или, по
примеру прочиих, в воспитательный...
     Но  Порфирий  Владимирыч в  самом начале прерывал вопрос  таким мрачным
взглядом, что Улитушка умолкала.
     И вот, посреди закипавшей  со всех сторон ненависти,  все ближе и ближе
надвигалась  минута,  когда появление на  свет  крошечного  плачущего  "раба
божия" должно  было разрешить  чем-нибудь царствовавшую  в головлевском доме
нравственную сумятицу и в то же время  увеличить собой число прочих плачущих
"рабов божиих", населяющих вселенную.


        x x x

     Седьмой час вечера. Порфирий Владимирыч успел уже выспаться после обеда
и  сидит у себя в  кабинете, исписывая цифирными выкладками листы бумаги. На
этот раз его  занимает вопрос:  сколько было бы у него теперь денег,  если б
маменька  Арина  Петровна  подаренные  ему  при  рождении   дедушкой  Петром
Иванычем, на зубок, сто рублей ассигнациями не присвоила себе, а положила бы
вкладом в ломбард на имя

     малолетнего Порфирия? Выходит, однако, немного: всего восемьсот  рублей
ассигнациями.
     - Положим,  что  капитал  и небольшой,  -  праздномыслит Иудушка,  -  а
все-таки хорошо, когда знаешь,  что про  черный день есть. Занадобилось  - и
взял. Ни у кого не попросил, никому не поклонился - сам взял, свое, кровное,
дедушкой  подаренное! Ах, маменька!  маменька! и как это вы,  друг мой, так,
очертя голову, действовали!
     Увы!  Порфирий  Владимирыч  уже успокоился  от тревог,  которые еще так
недавно  парализовали  его  праздномыслие.  Своеобразные проблески  совести,
пробужденные   затруднениями,   в   которые   его   поставили   беременность
Евпраксеюшки  и  нежданная  смерть  Арины  Петровны,  мало-помалу   затихли.
Пустомыслие  сослужило  и тут свою обычную службу, и Иудушке в конце  концов
удалось-таки, с помощью неимоверных усилий, утопить представление о "беде" в
бездне  праздных слов.  Нельзя  сказать,  чтоб он сознательно на  что-нибудь
решился, но как-то сама собой вдруг вспомнилась старая, излюбленная формула:
"Ничего я не знаю! ничего я не позволяю и ничего не разрешаю!" -  к  которой
он всегда прибегал в затруднительных обстоятельствах, и очень скоро положила
конец внутренней сумятице, временно взволновавшей его. Теперь  он уж смотрел
на предстоящие роды  как на дело, до него не относящееся, а  потому и самому
лицу своему  постарался сообщить выражение бесстрастное и непроницаемое.  Он
почти  игнорировал  Евпраксеюшку и  даже не называл ее  по  имени,  а  ежели
случалось иногда спросить  об  ней, то  выражался так:  "А что та... все еще
больна?"  Словом  сказать,  оказался  настолько  сильным, что даже Улитушка,
которая  в   школе   крепостного  права  довольно-таки  понаторела  в  науке
сердцеведения, поняла, что бороться с таким человеком, который на  все готов
и на все согласен, совершенно нельзя.
     Головлевский дом погружен в тьму;  только в кабинете у барина, да еще в
дальней  боковушке,  у  Евпраксеюшки,  мерцает свет. На Иудушкиной  половине
царствует тишина,  прерываемая щелканьем на  счетах да шуршаньем  карандаша,
которым  Порфирий  Владимирыч делает на бумаге циничные выкладки.  И  вдруг,
среди общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон.
Иудушка  вздрагивает;  губы  его  моментально  трясутся;   карандаш   делает
неподлежащий штрих.

     - Сто двадцать  один рубль  да двенадцать  рублей  десять  копеек...  -
шепчет  Порфирий  Владимирыч,  усиливаясь заглушить неприятное  впечатление,
произведенное стоном.
     Но стоны  повторяются чаще и чаще  и  делаются,  наконец, беспокойными.
Работа  становится  настолько  неудобною,  что  Иудушка оставляет письменный
стол.  Сначала  он  ходит по комнате,  стараясь  не  слышать; но любопытство
мало-помалу берет  верх над пустоутробием. Потихоньку  приотворяет он  дверь
кабинета, просовывает голову в тьму  соседней комнаты и в выжидательной позе
прислушивается.
     "Ахти!  никак, и лампадку  перед  иконой "Утоли  моя  печали" засветить
позабыли!" - мелькает у него в голове.
     Но  вот  послышались  в  коридоре чьи-то  ускоренные,  тревожные  шаги.
Порфирий  Владимирыч поспешно юркнул  головой  опять  в  кабинет,  осторожно
притворил дверь и на цыпочках рысцой подошел  к образу. Через секунду он уже
был "при всей форме", так что когда дверь распахнулась и Улитушка вбежала  в
комнату, то она застала его стоящим на молитве со сложенными руками.
     - Как бы Евпраксеюшка-то у нас богу душу не отдала! - сказала Улитушка,
не побоявшись нарушить молитвенное стояние Иудушки.
     Но  Порфирий Владимирыч даже  не  обернулся к ней,  а только  поспешнее
обыкновенного  зашевелил  губами  и  вместо  ответа  помахал  одной рукой  в
воздухе, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
     -  Что  рукою-то  дрыгаете! плоха, говорю,  Евпраксеюшка,  того  гляди,
помрет! - грубо настаивала Улитушка.
     На сей раз Иудушка  обернулся,  но  лицо у него  было  такое спокойное,
елейное,  как будто  он  только что, в созерцании  божества, отложил  всякое
житейское попечение и  даже не понимает,  по какому  случаю могут  тревожить
его.
     - Хоть и грех, по молитве, бранить, но как человек не могу не попенять:
сколько раз я просил не тревожить меня, когда я на молитве стою! - сказал он
приличествующим  молитвенному  настроению  голосом,  позволив себе,  однако,
покачать головой в знак христианской укоризны, - ну что еще такое у вас там?
     - Чему больше быть: Евпраксеюшка мучится, разродиться не может! точно в
первый раз слышите... ах, вы! хоть бы взглянули!

     - Что же смотреть! доктор я, что  ли? совет, что ли, дать могу? Да и не
знаю я, никаких я ваших дел не  знаю! Знаю, что в  доме больная  есть, а чем
больна и отчего  больна - об этом и узнавать, признаться, не любопытствовал!
Вот  за батюшкой послать,  коли больная трудна -  это  я присоветовать могу!
Пошлете за батюшкой, вместе помолитесь, лампадочки у образов засветите...  а
после мы с батюшкой чайку попьем!
     Порфирий Владимирыч был  очень доволен, что он в эту решительную минуту
так категорически выразился. Он  смотрел  на  Улитушку  светло  и  уверенно,
словно  говорил: а ну-тка, опровергни теперь меня! Даже Улитушка  не нашлась
ввиду этого благодушия.
     - Пришли бы! взглянули бы! - повторила она в другой раз.
     - Не приду, потому что ходить  незачем. Кабы за делом,  я бы и без зова
твоего пошел. За пять  верст нужно по делу  идти - за  пять  верст пойду; за
десять  верст  нужно  - и за  десять верст  пойду!  И морозец  на  дворе,  и
метелица, а я все иду да иду! Потому знаю: дело есть, нельзя не идти!
     Улитушке думалось, что она  спит и в сонном видении сам сатана предстал
перед нею и разглагольствует.
     -  Вот за  попом послать,  это - так. Это дельно  будет.  Молитва  - ты
знаешь ли.  что  об  молитве-то  в  Писании сказано?  Молитва  -  недугующих
исцеление - вот что сказано! Так  ты так и распорядись! Пошлите за батюшкой,
помолитесь  вместе...  и  я  в  это  же время помолюсь! Вы там, в  образной,
помолитесь, а я здесь, у  себя, в кабинете, у бога милости попрошу... Общими
силами: вы там, я тут - смотришь, ан молитва-то и дошла!
     Послали за батюшкой, но, прежде нежели он успел прийти, Евпраксеюшка, в
терзаниях  и муках, уж  разрешилась.  Порфирий Владимирыч мог догадаться  по
беготне и хлопанью дверьми, которые вдруг поднялись  в стороне девичьей, что
случилось что-нибудь решительное. И действительно,  через несколько минут  в
коридоре вновь послышались торопливые шаги, и вслед за тем в кабинет на всех
парусах влетела Улитушка, держа в  руках  крохотное существо,  завернутое  в
белье.
     - На-тко  те! Погляди-тко  те! -  возгласила она торжественным голосом,
поднося ребенка к самому лицу Порфирия Владимирыча.
     Иудушку на мгновение словно бы  поколебало, даже  корпус его пошатнулся
вперед, и в  глазах блеснула какая-то искорка. Но это  было именно только на
одно мгновение, потому что

     вслед  за тем он уже брезгливо  отвернул свое лицо от младенца и обеими
руками замахал в его сторону
     - Нет, нет! боюсь я их... не люблю!  ступай...  ступай! -  лепетал  он,
выражая всем лицом своим бесконечную гадливость.
     -  Да  вы  хоть  бы  спросили: мальчик  или  девочка? -  увещевала  его
Улитушка.
     - Нет, нет...  и незачем... и не мое это дело! Ваши это  дела,  а я  не
знаю... Ничего я не знаю, и знать мне не нужно... Уйди от меня, ради Христа!
уйди!
     Опять сонное видение, и опять сатана... Улитушку даже взорвало.
     - А  вот  я  возьму да  на диван  вам  и брошу...  нянчитесь  с  ним! -
пригрозила она.
     Но Иудушка  был не такой человек, которого  можно  было пронять.  В  то
время  когда Улитушка произносила свою  угрозу,  он уже  повернулся лицом  к
образам и скромно воздевал руками. Очевидно, он просил бога простить всем: и
тем,  "иже  ведением  и  неведением",  и   тем,  "иже  словом,  и  делом,  и
помышлением", а  за себя  благодарил, что он - не  тать, и не мздоимец, и не
прелюбодей,  и что бог,  по  милости своей,  укрепил его на стезе праведных.
Даже нос у  него вздрагивал от умиления,  так что  Улитушка,  наблюдавшая за
ним, плюнула и ушла.
     - Вот одного Володьку бог взял - другого Володьку дал!  - как-то совсем
некстати сорвалось у него с мысли;  но он тотчас же подметил эту неожиданную
игру ума и мысленно проговорил: "тьфу! тьфу! тьфу!"
     Пришел и батюшка,  попел  и покадил.  Иудушка слышал, как дьячок тянул:
"Заступница  усердная!"  -  и  сам  разохотился  -  подтянул  дьячку.  Опять
прибежала Улитушка, крикнула в дверь:
     - Володимером назвали!
     Странное совпадение  этого обстоятельства с недавнею аберрацией  мысли,
тоже напоминавшей о  погибшем  Володьке, умилило  Иудушку. Он увидел в  этом
божеское произволение  и, на  этот  раз уже  не  отплевываясь, сказал самому
себе:
     -  Вот и славу богу! одного Володьку бог взял,  другого  дал! Вот  оно,
бог-то! В одном месте теряешь, думаешь, что и не найдешь - ан бог-то возьмет
да в другом месте сторицей вознаградит!
     Наконец  доложили,  что самовар  подан  и  батюшка ожидает в  столовой.
Порфирий  Владимирыч  окончательно   стих   и   умилился.  Отец   Александр,
действительно, уже сидел в

     столовой,  в ожидании Порфирия  Владимирыча. Головлевский  батюшка  был
человек  политичный  и старавшийся  придерживаться в  сношениях  с  Иудушкой
светского  тона;  но  он очень  хорошо  понимал,  что в  господской  усадьбе
еженедельно и под  большие праздники совершаются всенощные  бдения,  а сверх
того,  каждое 1-е число служится молебен, и что все это доставляет причту не
менее  ста рублей  в год  дохода. Кроме того, ему  небезызвестно  было,  что
церковная  земля еще не была надлежащим образом  отмежевана и что Иудушка не
раз, проезжая  мимо поповского луга, говаривал: "Ах, хорош лужок!" Поэтому в
светское обращение батюшки примешивалась  и немалая доля "страха  иудейска",
который выражался в том, что батюшка при свиданиях  с Порфирием Владимирычем
старался приводить себя в светлое и радостное настроение,  хотя бы и не имел
повода  таковое  ощущать,  и  когда  последний  в  разговоре  позволял  себе
развивать некоторые ереси относительно путей провидения, предбудущей жизни и
прочего,  то, не одобряя их  прямо, видел,  однако, в  них  не кощунство или
богохульство, но лишь свойственное дворянскому званию дерзновение ума.
     Когда Иудушка вошел, батюшка торопливо благословил его и еще торопливее
отдернул  руку, словно  боялся,  что кровопивец  укусит ее.  Хотел  было  он
поздравить  своего  духовного  сына с новорожденным Владимиром,  но подумал,
как-то еще отнесется к этому обстоятельству сам Иудушка, и остерегся.
     - Мжица на дворе ныне, - начал батюшка, - по народным приметам, в коих,
впрочем,  частицею  и  суеверие   примечается,   оттепель   таковая   погода
предзнаменует.
     - А может быть, и мороз; мы загадываем про оттепель - а бог  возьмет да
морозцу  пошлет!  -  возразил   Иудушка,  хлопотливо  и  даже  почти  весело
присаживаясь к чайному столу, за которым на сей раз хозяйничал лакей Прохор.
     -  Это  точно,  что   человек  нередко,  в  мечтании  своем,  стремится
недосягаемая досягнуть и к недоступному доступ найти. А вследствие того, или
повод для раскаяния, или и самую скорбь для себя обретает.
     - А  потому и надо  нам от  гаданий да  от заглядываний  подальше  себя
держать, а быть довольными тем,  что бог пошлет. Пошлет бог тепла - мы теплу
будем  рады; пошлет  бог  морозцу  - и морозцу милости просим! Велим пожарче
печечки натопить, а которые в путь шествуют, те  в шубки покрепче завернутся
- вот и тепленько нам будет!
     - Справедливо!

     - Многие нынче любят кругом да около ходить:  и то не  так, и другое не
по-ихнему,  и  третье вот этак бы  сделать, а  я этого не  люблю.  И  сам не
загадываю,  и в других  не похвалю. Высокоумие это - вот я какой  взгляд  на
такие попытки имею!
     - И это справедливо.
     - Мы все здесь -  странники; я так на  себя и смотрю! Вот чайку попить,
закусить что-нибудь, легонькое...  это нам дозволено!  Потому бог нам тело и
прочие части дал... Этого и правительство нам не воспрещает: кушать кушайте,
а язык за зубами держите!
     - И опять-таки вполне справедливо! - крякнул  батюшка  и от внутреннего
ликования стукнул об блюдечко донышком опорожненного