по-видимому, покинуло
его.
     А Евпраксеюшка методу  тем млела в чаду плотского вожделения.  Гарцуя в
нерешимости между конторщиком  Игнатом и кучером Архипушкой  и в то же время
кося  глазами  на  краснорожего  плотника  Илюшу,  который  с целой  артелью
подрядился вывесить господский погреб, она  ничего не замечала, что делается
в  барском  доме.  Она  думала,  что   барин  какую-нибудь  "новую  комедию"
разыгрывает, и немало  веселых  слов  было  произнесено  по  этому поводу  в
дружеской  компании почувствовавших  себя на  свободе людишек.  Но  однажды,
как-то случайно, зашла она в столовую  в  то  время,  когда  Иудушка наскоро
доедал кусок жареного гуся, и вдруг ей сделалось жутко.
     Порфирий  Владимирыч  сидел  в засаленном халате,  из которого  местами
выбивалась уж  вата; он  был бледен,  нечесан, оброс какой-то щетиной вместо
бороды.
     - Баринушка! что такое? что случилось? - бросилась она к нему в испуге.
     Но Порфирий Владимирыч  только глупо-язвительно улыбнулся в ответ на ее
восклицание, словно хотел сказать:  а ну-ка, попробуй теперь меня чем-нибудь
уязвить!
     - Баринушка! да что такое? Говорите! что случилось? - повторила она.
     Он  встал, уставил в нее  исполненный ненависти взгляд и с расстановкою
произнес:
     -  Если ты, девка распутная, еще когда-нибудь...  в  кабинет  ко мне...
Убью!


        x x x

     Благодаря  этой  случайности,  существование   Порфирия  Владимирыча  с
внешней  стороны  изменилось  к  лучшему.  Не чувствуя  никаких материальных
помех, он свободно отдался своему  одиночеству, так  что даже не видал,  как
прошло  лето. Август  уж  перевалил на вторую половину; дни сократились;  на
дворе  непрерывно  сеял мелкий дождь; земля взмокла;  деревья стояли понуро,
роняя на землю пожелтевшие  листья.  На  дворе  и около людской  царствовала
невозмутимая тишина;  дворовые  ютились  по  своим углам, частию  вследствие
хмурой  погоды,  частию  вследствие  того,  что  догадались,  что  с барином
происходит что-то неладное. Евпраксеюшка  окончательно очнулась, забыла и  о
шелковых  платьях, и о милых дружках, и по целым часам сидела  в девичьей на
ларе, не зная, как  ей быть и что предпринять. Пьяненький Прохор дразнил ее,
что она извела барина, опоила  его и что не миновать ей за это по владимирке
погулять.
     А Иудушка  между тем сидит  запершись у себя в кабинете и мечтает.  Ему
еще лучше, что  на дворе  свежее  сделалось; дождь, без устали дребезжащий в
окна его кабинета,  наводит  на него полудремоту, в  которой еще  свободнее,
шире развертывается его  фантазия. Он представляет себя невидимкою  и в этом
виде  мысленно  инспектирует свои владения,  в  сопровождении старого  Ильи,
который  еще  при  папеньке,  Владимире  Михайловиче,   старостой  служил  и
давным-давно на кладбище схоронен.
     - Умный  мужик Илья!  старинный  слуга! Нынче такие-то люди  выводятся.
Нынче что: поюлить  да потарантить, а чуть до дела коснется - и нет никого!-
рассуждает вам  с собою  Порфирий Владимирыч,  очень  довольный, что Илья из
мертвых воскрес.
     Не  торопясь  да богу помолясь, никем не видимые, через  поля и овраги,
через  долы и  луга, пробираются они  на пустошь  Уховщину  и долго не верят
глазам  своим.  Стоит  перед  ними лесище  стена  стеной, стоит,  да  только
вершинами  в  вышине гуляет. Деревья  все  одно к одному,  красные - сосняк;
которые в два, а которые и в три обхвата; стволы у них прямые, обнаженные, а
вершины могучие, пушистые: долго, значит, еще этому лесу стоять можно!
     - Вот, брат, так лесок! - в восхищении восклицает Иудушка.

     - Заказничок!  -  объясняет  старик Илья, -  еще  при покойном  дедушке
вашем, при Михаиле Васильиче, с образами обошли - вон он какой вырос!
     - А сколько, по-твоему, тут десятин будет?
     - Да, в ту  пору  ровно семьдесят десятин мерили, ну, а  нынче... тогда
десятина-то хозяйственная была, против нынешней в полтора раза побольше.
     - Ну, а  как  ты  думаешь,  сколько  на каждой десятине примерно  дерев
сидит?
     - Кто их знает! у бога они сосчитаны!
     - А я так думаю,  что непременно шестьсот  - семьсот на десятину будет.
Да не на старую десятину, а на нынешнюю, на тридцатку. Постой! погоди! ежели
по шестисот...  ну,  по шестисот по пятидесяти положить,- сколько же на  ста
пяти десятинах дерев будет?
     Порфирий   Владимирыч  берет  лист   бумаги  и  умножает  105  на  650:
оказывается 68.250 дерев.
     -  Теперича,  ежели  весь  этот  лес  продать...  по разноте... как  ты
думаешь, можно по десяти рублей за дерево взять?
     Старик Илья трясет головой.
     -  Мало!  -  говорит он, - ведь это - какой лес! из  каждого дерева два
мельничных вала выйдет, да еще строевое бревно, хоть в какую угодно стройку,
да  семеричок, да товарничку,  да сучья...  По-вашему,  мельничный-то вал  -
сколько он стоит?
     Порфирий Владимирыч притворяется, что не знает, хотя он давно уж все до
последней копейки определил и установил.
     - По здешнему месту  один вал десяти рублей стоит, а кабы в Москву, так
и цены  бы ему, кажется,  не  было! Ведь это  -  какой  вал!  его на  тройке
только-только увезти! да  еще другой вал, потоньше, да бревно, да семеричок,
да дров, да сучьев ... Ан дерево-то, бедно-бедно, в двадцати рублях пойдет.
     Слушает Порфирий  Владимирыч  Ильины  речи и не наслушается  их! Умный,
верный мужик, этот Илья! Да и все вообще управление ему как-то необыкновенно
удачно  привел  бог сладить!  В помощниках у Ильи старый Вавило служит (тоже
давно на кладбище  лежит) - вот,  брат,  так кряж!  В конторщиках  маменькин
земский Филипп-перевезенец (из вологодских деревень его, лет шестьдесят тому
назад,  перевезли);  полесовщики все испытанные, неутомимые; псы у амбаров -
злые!  И люди  и  псы  -  все  готовы  за  барское  добро  хоть черту  горло
перегрызть!

     - А ну-тко, брат, давай  прикинем: сколько это будет, ежели всю пустошь
по разноте распродать?
     Порфирий Владимирыч снова рассчитывает мысленно, сколько  стоит большой
вал, сколько вал поменьше, сколько строевое бревно, семерик,  дрова,  сучья.
Потом  складывает,   умножает,  в  ином  месте   отсекает  дроби,  в  другом
прибавляет. Лист бумаги наполняется столбцами цифр.
     -  На-тко, брат, смотри, что вышло! - показывает Иудушка  воображаемому
Илье какую-то совсем  неслыханную цифру, так что  даже  Илья,  который, и со
своей  стороны,  не  прочь  от  приумножения  барского  добра, и тот  словно
съежился.
     - Что-то  как будто  и многовато!  -  говорит  он,  в  раздумье  поводя
лопатками.
     Но  Порфирий Владимирыч уже откинул все  сомнения  и  только веселенько
хихикает.
     - Чудак, братец, ты! Это уж не я, а цифра говорит. Наука, братец, такая
есть,  арифметикой называется... уж  она,  брат, не солжет!  Ну,  хорошо,  с
Уховщиной  теперь  покончили; пойдем-ка, брат,  в Лисьи Ямы, давно я там  не
бывал!  Сдается мне, что мужики там пошаливают,  ой, пошаливают мужики! Да и
Гаранька-сторож...  знаю!  знаю! Хороший Гаранька, усердный сторож, верный -
это что и говорить! а все-таки... Маленько он как будто сшибаться стал!
     Идут они неслышно, невидимо, сквозь  чащу березовую, едва пробираются и
вдруг останавливаются, притаивши  дыхание.  На самой дороге  лежит  на  боку
мужицкий  воз,  а   мужик  стоит  и   тужит,  глядючи   на  сломанную   ось.
Потужил-потужил, выругал ось, да и себя кстати ругнул, вытянул лошадь кнутом
по спине ("ишь, ворона!"), однако делать  что-нибудь  надо - не стоять же на
одном месте до  завтра! Озирается  вор-мужичонко, прислушивается: не едет ли
кто, потом  выбирает  подходящую березку, вынимает  топор...  А Иудушка  все
стоит,  не шелохнется... Дрогнула березка,  зашаталася и вдруг, словно сноп,
повалилась наземь. Хочет мужик отрубить от комля, сколько на ось надобно, но
Иудушка уж  решил, что настоящий момент наступил. Крадучись, подползает он к
мужику и мигом выхватывает из рук его топор.
     - Ах! - успевает только крикнуть застигнутый врасплох вор.
     -  "Ах!"  -  передразнивает  его  Порфирий  Владимирыч,  -  а чужой лес
воровать дозволяется? "Ах!" - а чью березку-то, свою, что ли, срубил?

     - Простите, батюшка!
     - Я, братец, давно всем простил!  Сам богу грешен и других осуждать  не
смею! Не я, а закон осуждает. Ось-то, которую ты срубил, на усадьбу привези,
да и  рублик штрафу  кстати  уж  захвати; а  покуда  пускай  топорик у  меня
полежит! Небось, брат, сохранно будет!
     Довольный тем, что успел  на  самом деле доказать  Илье  справедливость
своего  мнения  насчет Гараньки,  Порфирий  Владимирыч с  места преступления
заходит мысленно в  избу  полесовщика и делает приличное поучение. Потом  он
отправляется  домой и по дороге  ловит  в  господском овсе трех крестьянских
кур.  Воротившись  в  кабинет,  он  опять  принимается  за  работу, и  целая
особенная хозяйственная система вдруг  зарождается в его уме. Все растущее и
прозябающее на его земле, сеяное и несеяное, обращается в деньги по разноте,
и притом со штрафом. Все люди вдруг сделались порубщиками и  потравщиками, а
Иудушка не только не скорбит об  этом, но, напротив, даже руки себе потирает
от удовольствия.
     - Травите, батюшки, рубите!  мне  же  лучше, - повторяет он, совершенно
довольный.
     И  тут  же  берет  новый  лист  бумаги  и  принимается  за  выкладки  и
вычисления.
     Сколько  на  десятине  овса растет  и сколько  этот  овес  может  денег
принести, ежели его куры мужицкие помнут и за все помятое штраф уплатят?
     "А овес-то,  хоть  и помят,  ан после дождичка и  опять поправился!"  -
мысленно присовокупляет Иудушка.
     Сколько  в Лисьих Ямах березок  растет и  сколько  за  них  можно денег
взять, ежели их мужики воровским  манером порубят и за все порубленное штраф
заплатят?
     "А березка-то, хоть  она  и  срублена, ко  мне  же в дом на протопленье
пойдет,  стало быть,  дров  самому  пилить  не надо!" - опять присовокупляет
Иудушка мысленно.
     Громадные колонны цифр  испещряют бумагу; сперва  рубли, потом десятки,
сотни, тысячи... Иудушка до того устает за работой и, главное, так волнуется
ею,  что  весь  в  поту встает из-за стола и ложится отдохнуть на  диван. Но
взбунтовавшееся  воображение и тут не укрощает  своей деятельности, а только
избирает другую, более легкую тему.
     - Умная женщина была маменька, Арина Петровна,  - фантазирует  Порфирий
Владимирыч, - умела и  спросить, да и приласкать умела - оттого и служили ей
все с

     удовольствием!  однако  и за  ней  грешки  водились! Ой, много было  за
покойницей блох!
     Не успел Иудушка помянуть  об Арине Петровне, а она уж  и тут как  тут;
словно  чует ее  сердце, что она ответ должна дать:  сама  к  милому сыну из
могилы явилась.
     - Не знаю, мой друг, не знаю, чем я  перед тобой провинилась!  - как-то
уныло говорит она, - кажется, я...
     - Те-те-те, голубушка! лучше уж не грешите! - без церемонии обличает ее
Иудушка, - коли на то пошло, так я  все перед вами сейчас выложу! Почему вы,
например, тетеньку Варвару Михайловну в ту пору не остановили?
     -  Как же ее останавливать! она и сама в  полных летах была, сама имела
право распоряжаться собою!
     - Ну,  нет-с,  позвольте-с!  Муж-то какой  у  нее  был?  Старенький  да
пьяненький  -  ну, самый,  самый,  значит... бесплодный!  А между тем у  ней
четверо детей проявилось... откуда, спрашиваю я вас, эти дети взялись?
     -  Что  это,  друг  мой, как ты  странно говоришь!  как  будто я в этом
причинна!
     - Причинны  не  причинны, а все-таки  повлиять  могли!  Смешком  бы  да
шуточкой, "голубушка" да "душенька" - смотришь, она бы и посовестилась! А вы
все  напротив!  На дыбы да  с  кондачка!  Варька  да  Варька,  да подлая  да
бесстыжая! чуть не  со всей округой ее перевенчали! вот, она и того... и она
тоже на дыбы встала! Жаль! Горюшкино-то наше бы теперь было!
     -  Далось  тебе  это  Горюшкино! -  говорит Арина  Петровна,  очевидно,
становясь в тупик перед обвинением сына.
     - Мне что Горюшкино! Мне, пожалуй, и ничего не надо! Было  бы на свечку
да  на  маслице -  вот  я и  доволен!  А  вообще,  по справедливости...  Да,
маменька, и рад бы смолчать,  а  не сказать  не могу: большой грех  на вашей
душе лежит, очень, очень большой!
     Арина Петровна уже  ничего не отвечает, а только руками разводит, не то
подавленная, не то недоумевающая.
     - Или  бы  вот, например, другое дело, -  продолжает между тем Иудушка,
любуясь смущением маменьки,  - зачем вы для брата Степана  в ту  пору  дом в
Москве покупали?
     - Надо было, мой друг; надо же было и ему какой-нибудь кусок выбросить,
- оправдывается Арина Петровна.
     - А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: и буян-то он
был,  и  сквернослов,   и  непочтительный  -  нет-таки.  Да  еще  папенькину
вологодскую деревеньку

     хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже, ни соседей,
ни чересполосицы, лесок хорошенький,  озерцо... стоит как облупленное яичко,
Христос с ней! хорошо, что я в то время случился, да воспрепятствовал... Ах,
маменька, маменька, и не грех это вам!
     - Да ведь сын он... пойми, все-таки - сын!
     - Знаю я, и даже очень хорошо понимаю!  И все-таки не нужно было  этого
делать,  не следовало!  Дом-то двенадцать тысяч серебрецом заплачен - а  где
они?  Вот  тут  двенадцать  тысяч  плакали,  да  Горюшкино тетеньки  Варвары
Михайловны, бедно-бедно,  тысяч на пятнадцать оценить нужно... Ан денег-то и
многонько выйдет!
     - Ну, ну, полно! уж перестань! не сердись, Христа ради!
     -  Я, маменька, не сержусь,  я только  по  справедливости  сужу...  что
правда, то правда - терпеть не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с
правдой и умру! Правду и бог любит, да  и нам велит любить. Вот хоть бы  про
Погорелку; всегда  скажу, много, ах, как много денег вы извели на устройство
ее.
     - Да, ведь, я сама в ней жила...
     Иудушка очень  хорошо  читает  на лице  маменьки  слова:  кровопивец ты
несуразный! - но делает вид, что не замечает их.
     - Нужды нет, что жили, а все-таки... Киотка-то и до сих пор в Погорелке
стоит,  а  чья  она? Лошадь  маленькая  -  тоже;  шкатулочка  чайная...  сам
собственными  глазами еще при папеньке  в Головлеве  ее  видел! а вещичка-то
хорошенькая!
     - Ну, что уж!
     -  Нет, маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако как
тут рубль,  в другом  месте -  полтина, да в  третьем  -  четвертачок... Как
посмотришь да  поглядишь... А  впрочем,  позвольте,  я лучше сейчас  все  на
цифрах прикину! Цифра - святое дело; она уж не солжет!
     Порфирий Владимирыч опять устремляется к столу, чтоб привести наконец в
полную ясность, какие убытки ему нанесла добрый друг маменька. Он стучит  на
счетах,  выводит  на  бумаге  столбцы  цифр  -  словом,  готовит  все,  чтоб
изобличить  Арину  Петровну.  Но, к счастию для  последней, колеблющаяся его
мысль не может долго  удержаться  на одном и том же  предмете. Незаметно для
него самого  к нему  подкрадывается новый  предмет  стяжания и, словно каким
волшебством, дает его  мысли совсем иное направление. Фигура Арины Петровны,
еще за

     минуту перед тем так живо мелькавшая у него в глазах, вдруг окунулась в
омуте забвения. Цифры смешались...
     Давно уж собирался Порфирий  Владимирыч  высчитать, что  может принести
ему полеводство,  и вот теперь наступил самый  удобный  для этого момент. Он
знает, что мужик всегда нуждается, всегда ищет занять и всегда же отдает без
обмана с  лихвой.  В особенности щедр мужик на свой труд, который "ничего не
стоит" и  на этом основании всегда, при расчетах,  принимается ни во  что, в
знак любви. Много-таки на Руси  нуждающегося  народа,  ах,  как много! Много
людей, не  могущих  определить  сегодня,  что ждет  их  завтра, много таких,
которые,  куда  бы  ни  обратили  тоскливые  взоры  -  везде  видят   только
безнадежную  пустоту, везде слышат только одно  слово: отдай!  отдай! И вот,
вокруг  этих-то безнадежных  людей,  около этой-то перекатной  голи,  стелет
Иудушка свою бесконечную паутину, по временам переходя  в какую-то неистовую
фантастическую оргию.
     На  дворе апрель,  и мужику, по  обыкновению,  нечего  есть. "Проелись,
голубчики! зиму-то пропраздновали, а к весне и животы подвело!" - рассуждает
Порфирий Владимирыч сам с собою, а он, как нарочно,  только-только все счеты
по  прошлогоднему полеводству  в ясность привел.  В  феврале были обмолочены
последние скирды хлеба, в марте  зерно лежало ссыпанные в закрома, а на днях
вся наличность  уже разнесена  по  книгам  в соответствующие графы.  Иудушка
стоит у окна и поджидает. Вот вдали, на  мосту,  показался в тележонке мужик
Фока.  На повертке в Головлево он как-то  торопливо задергал вожжами  и,  за
неимением кнута, пугнул рукой лошадь, еле передвигающую ноги.
     - Сюда! - шепчет  Иудушка,  - ишь у него лошадь-то! как  только жива! А
покормить ее с месяц, другой - ничего животок будет! Рубликов двадцать пять,
а не то и все тридцать отдашь за нее.
     Между  тем Фока подъехал к людской избе, привязал  к  изгороди  лошадь,
подкинул ей охапку сенной трухи и через минуту  уже переминается с  ноги  на
ногу  в  девичьей,  где  Порфирий  Владимирыч  имеет  обыкновение  принимать
подобных просителей.
     - Ну, друг! что скажешь хорошенького? - начинает Порфирий Владимирыч.
     - Да вот, сударь, ржицы бы...

     - Что  так! свою-то,  видно, уж съели? Ах, ах, грех какой!  Вот кабы вы
поменьше водки пили,  да побольше трудились, да богу  молились, и землица-то
почувствовала бы!  Где  нынче  зерно - смотришь, ан в ту  пору  два или  три
получилось бы! Занимать-то бы и не надо!
     Фока как-то нерешительно улыбается вместо ответа.
     -  Ты  думаешь,  бог-то  далеко,  так  он  и  не  видит?  -  продолжает
морализировать Порфирий Владимирыч, - ан бог-то - вот он он. И там, и тут, и
вот с  нами,  покуда мы с  тобой говорим,  - везде он!  И все он видит,  все
слышит, только  делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди  своим умом
поживут;  посмотрим,  будут ли они  меня помнить!  А мы  этим пользуемся, да
вместо того чтоб богу на свечку из достатков своих уделить, мы -  в кабак да
в кабак! Вот за это за самое и не подает нам бог ржицы - так ли, друг?
     - Это уж что говорить! Это так точно!
     -  Ну, так вот видишь ли, и ты теперь понял. А почему понял? потому что
бог  милость свою  от тебя отвратил. Уродись у  тебя  ржица,  ты бы  и опять
фордыбачить стал, а вот как бог-то...
     - Справедливо это, и кабы ежели мы...
     - Постой! дай  я скажу!  И всегда так бывает,  друг, что бог забывающим
его напоминает  об себе. И роптать мы на  это не должны,  а должны понимать,
что это для нашей же пользы делается. Кабы  мы бога помнили, и он  бы об нас
не забывал.  Всего  бы  нам подал: и ржицы,  и овсеца, и картофельцу  -  на,
кушай! И за  скотинкой  бы за твоей наблюл  - вишь,  лошадь-то у тебя! в чем
только  дух  держится! и  птице,  ежели  у  тебя есть,  и  той  бы настоящее
направление дал!
     - И это вся ваша правда, Порфирий Владимирыч.
     - Бога  чтить,  это - первое, а потом - старших, которые от самих царей
отличие получили, помещиков, например.
     - Да мы, Порфирий Владимирыч, и то, кажется...
     - Тебе вот  "кажется", а поразмысли да посуди - ан, может, и  не так на
поверку выйдет. Теперь, как ты за ржицей ко мне  пришел, грех сказать! очень
ты ко мне почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи мне
понадобились,  а  я  к вам,  к мужичкам, на  поклон  пришел?  помогите, мол,
братцы, вызвольте!  вы  что на мою просьбу  ответили?  самим,  говорят, жать
надо! Нынче,  говорят, не прежнее  время,  чтоб на  господ работать, нынче -
воля! Воля, а ржицы нет!

     Порфирий  Владимирыч  учительно   взглядывает  на  Фоку;   но   тот  не
шелохнется, словно оцепенел.
     - Горды вы  очень, от этого  самого вам и счастья нет. Вот я, например:
кажется,