ого?
А девушка, она что - работает или учится?.. Он вытащил из кармана  маленький
блокнотик и ручку
   - Да зачем это тебе? - удивленно спросил я.
   - Ну, давай, давай... Как его фамилия? Он же Олег? Да, Олег?
   - Ты что? Зачем?
   - Да служба у меня такая, понимаешь, старик, служба...
   Я уже не помню,  как  мы  расстались.  Наверное,  как  пишут  в  романах,
холодно. Но хорошо помню  отчаяние,  охватившее  меня  тогда.  Будто  как  в
детстве: подарили паровоз, а потом отняли, сказав, что эта игрушка -  совсем
для другого мальчика... Ведь самое ценное в юности - это  радость  узнавания
новых людей, счастье от того, что ты не одинок и что рядом, только оглянись,
сотни людей, которые точно такие же, как и ты сам, и что самой  судьбой  вам
предназначено совершить - да,  всем  вместе!  -  прекрасные  и  удивительные
поступки!
   И вдруг... Это не он, а его служба ласково улыбается тебе. Это не  он,  а
звездочки на его невидимых погонах, внимательно всматриваются в твои глаза и
вслушиваются в твои мысли.
   Где сейчас тот парень? Кто он сегодня,  если  прошел  сквозь  всю  череду
переименований своей организации? Майор? Полковник?  А  может  быть,  уже  и
генерал? Вспоминает ли он встречу с наивным юношей-журналистом?
   Я-то его хорошо помню и, в принципе, благодарен ему за урок,  который  он
мне тогда преподал. Хотя в то мгновенье мне было, помню, горько и стыдно,  и
я с ужасом вспоминал, не  сказал  ли  я  ему  что-нибудь  такое,  что  могло
навредить моим друзьям...
   И вот спустя десять лет я тупо смотрел на телефон, размышляя, что  же  от
меня  понадобилось  этому  странному  Алексею  Ивановичу  и   его   странной
организации.
   И тут телефон зазвонил вновь.
   Казалось, что Алексей Иванович только-только взбежал вверх по лестнице, -
таким прерывающимся, с одышкой был его голос:
   - Нет, Юрий... Никак невозможно... Я только что от руководства...  Нет...
Только сегодня...  Вопрос  очень  срочный...  Чрезвычайно  срочный...  Никак
нельзя у вас в редакции... Поймите же, к вам люди  заходят...  А  вопрос  не
терпит отлагательства...
   Да что за вопрос-то такой?! Касается меня лично, как Юрия,  то  есть  как
просто человека, или как журналиста, представляющего "Литературную газету"?
   - И так и так, Юрий, и так и так... Очень,  очень  нужно  увидеться...  И
руководство...
   - Черт с вами! - решительно заявил я, сам  порадовавшись  тому,  как  это
сказал. - Только моя страсть к приключениям  заставляет  меня  идти  на  эту
встречу!
   - Вот и чудесненько, вот и чудесненько, - возликовал Алексей Иванович.
   Где? Когда?
   Любая гостиница на выбор: "Россия", "Берлин", "Будапешт"...  Я  прикинул,
что ближе от редакции.
   - Ладно, "Будапешт"...
   - Через полчаса я вас жду.
   - Да как я вас узнаю-то? - спросил я.
   - Не беспокойтесь... Мы вас  узнаем,  узнаем...  -  радостно  проворковал
таинственный незнакомец.
   Я вышел в коридор и увидел Юру Роста, выходящего из фотолаборатории.
   - Юра, - попросил я его, - подстрахуй,  пожалуйста...  Может  быть,  меня
хотят растворить в ванне? - И рассказал о надоедливом Алексее Ивановиче, так
страстно жаждущем свидания со мной.
   До "Будапешта" мы домчались в считанные  минуты.  Рост  остановил  машину
недалеко от гостиницы и сказал, что посмотрит на этого человека ("Ты  только
попроси его сразу же  предъявить  документы")  и  дальше  будет  действовать
смотря по обстоятельствам:  или  подождет  меня  у  входа,  или  вернется  в
редакцию.
   - Но учти... Растворение  в  ванне  -  процесс  болезненный,  -  кажется,
пошутил на прощание Юрий. И  я  отправился  на  встречу,  которую,  учитывая
необычность ее проведения, вполне можно было назвать конспиративной.
   Теперь такой вопрос... Вспоминаю, испытывал ли я тогда страх?
   Не очень-то просто на него ответить, особенно сейчас, задним числом.
   Вообще-то у меня не так давно появилась теория, согласно которой жизнь  -
это преодоление детских страхов.  Сейчас,  допустим,  у  меня,  кажется,  не
осталось никаких страхов (имею, естественно,  в  виду  страхи,  испытываемые
человеком по отношению к самому себе, а не  за  детей  или  друзей).  Кроме,
может быть, одного - перед кабинетом зубного врача. Правда, по  этой  теории
получается, что к смерти человек подходит с таким счастьем  бесстрашия,  что
вместо похоронного марша должен звучать марш из "Веселых ребят".  Но  это  я
сейчас так думаю, когда самому за сорок, а на улице уже девяностые.
   А каким я был тогда, в восьмидесятом? Ведь не только я был иным, но и КГБ
еще оставался могущественной и очень серьезной организацией. И относились  к
секретным службам не так, как сегодня.
   Нет, точно помню, что я не испытывал страха,  делая  несколько  шагов  по
направлению к гостинице. Но объясняю это только лишь  одним:  я  уже  привык
тогда себя чувствовать более-менее под защитой газеты. И второе. С годами мы
выработали в себе ироническое отношение к  КГБ,  несмотря  на  то,  что  все
больше и больше убеждались во всемогуществе этой тайной организации, спрутом
опутавшей страну
   В юности мы с особым гусарским шиком распевали песню Вадима  Черняка  про
Васю Чурина:


   Дни январские белы, негорячи,
   Вот опять не тает снег на мостовой,
   Очень мерзнут на бульварах стукачи,
   Мой приятель Вася Чурин чуть живой...


   Вадим  всегда  утверждал,  что  Чурин  -  реальный   человек,   что   они
познакомились в шашлычной на Богдана Хмельницкого (той самой,  кстати),  что
по пьяному застолью Вася раскрыл свою страшную тайну  и  после  этого  ловил
Вадима на улицах и  настойчиво  зазывал  выпить.  Поэтому  Черняку  пришлось
написать еще три песни про Васю Чурина и в последней почему-то отправить его
в ссылку в город Гусь-Хрустальный, где (как пелось в песне), "нет  ни  гуся,
ни хрусталя"...
   Итак, страха я, скорее всего, тогда не испытывал. Но был... Как бы точнее
сказать... Ну, в состоянии нервного ожидания. Да сами посудите! Ни с того ни
с сего... Звонок... Спешка...
   Свидание в гостинице... Черт знает что!
   - А вот и Алексеи Иванович! -  тут  же  определил  я,  заметив  человека,
который радостно заулыбался при виде меня. Лет сорок, лицо, не различимое  в
толпе... Клерк клерком...
   -  Вот  замечательно,  Юрий,  вот   замечательно...   И   чтобы   вы   не
волновались... - и он открыл удостоверение, разделенное, как я помню, внутри
на три разноцветных полосы.
   Ага, правильно... Алексей Иванович... КГБ... Майор... О, майор!..
   Я, помню, долго рассматривал  удостоверение  -  больше  для  Юрия  Роста,
который из "Жигулей" наблюдал за нашей встречей. А потом спросил:
   - Ну и где же будем разговаривать?
   - Вот, пожалуйста. - Он гостеприимно распахнул двери гостиницы.
   А дальше произошла замечательная сцена.
   Дело в том, что из всех врагов, которые у  меня  есть,  на  первом  месте
стоят швейцары. Сколько я себя помню, они меня никогда никуда не пускают,  а
если и пускают, то долго подозрительно смотрят вслед. Я знаю, что не умею  с
ними разговаривать, и  у  меня,  как  ни  стараюсь,  никогда  не  получается
пронести себя мимо  них  как  важный  государственный  груз,  не  подлежащий
таможенному досмотру.
   Вот и тогда, как  только  майор,  пропуская  меня  вперед,  открыл  дверь
гостиницы, наперерез мне бросился швейцар:
   - Вы куда! Куда!..
   - Товарищ со мной, - тихо произнес Алексей Иванович.
   - А вы сами кто такой! - вдруг заартачился  швейцар,  перегораживая  путь
уже майору в штатском.
   - Я, честно, с некоторым злорадством наблюдал эту сцену, но в то же время
с интересом ждал, как же выйдет из создавшегося положения Алексей  Иванович,
и не пригодится ли этот опыт впоследствии мне самому.
   Майор злобно бросил швейцару:
   - Дайте пройти! Уберите руки!
   - Что значит, уберите руки! - взорвался швейцар. - Визитку! Тогда  майор,
бросив на меня извиняющийся взгляд, подошел вплотную  к  швейцару  и  шепнул
несколько заветных слов. Которые, правда, бдительного  стража  не  испугали,
потом что, пропуская майора, он недовольно буркнул:
   - Так бы сразу и сказали! - И уже мне: - А вы куда?
   - Да со мной товарищ, со мной... - бросил  ему  майор  и,  уже  когда  мы
миновали вход, выругался: - Вот болван... Бывают же такие болваны!
   И, когда мы уже поднимались по лестнице, вдруг добавил:
   - Я этих швейцаров, если откровенно - то просто ненавижу, - чем  тут  же,
естественно, вызвал во мне чуть ли не братскую симпатию.
   Мы, помню, шли какими-то переходами, поднимались по лестнице, потом снова
опускались.
   - Я, Алексей Иванович, вот так вот еще ни разу ни с кем не встречался,  -
сказал я ему. - Чтобы так! Тайно. В гостинице.
   - Неужели первый раз? Да не может быть! - как  показалось  мне,  искренне
удивился майор.
   - И вообще, - добавил я, - с вашими никогда и не встречался. Я  больше  с
милицией.
   - Да не может быть! Неужели впервые?! - снова  удивился  он,  видимо,  не
поверив.
   Наконец, мы остановились у дверей какого-то номера,  и  майор  без  стука
вошел. Навстречу поднялся полный пожилой человек, званием, судя по возрасту,
уже давно не майор.
   Вот и Юрий... а это... - И  Алексей  Иванович  скороговоркой  назвал  мне
какое-то имя-отчество, которое я так и не смог разобрать.
   - У нас здесь товарищ живет... -  кивнул  старший  на  девственно  чистую
комнату. - Но сейчас он по Москве гуляет, осматривает достопримечательности,
вот мы и воспользовались его номером.
   Солгав, он не покраснел.
   Ну, а дальше... Дальше - самое трудное для  меня:  пересказать  разговор,
состоящий из междометий и ничего не значащих вопросов.
   Помню, с порога я сказал:
   - Когда я шел к вам, то все время думал, какая  из  иностранных  разведок
меня завербовала?..
   На что тут же последовал ответ: да что вы! да как вы могли подумать!
   Дальше меня спросили:
   - Ну, как ваша жизнь? - И когда  я  ответил,  что  жизнь  как  жизнь,  то
последовал следующий вопрос: - Ну а вообще?.. Я, естественно, ответил, что и
"вообще" ничего. Потом: "Как дома? Как на работе?  Трудно  поднимать  острые
темы?" И прочая ерунда.
   Примерно в эти  годы  замечательный  детский  писатель  Эдуард  Успенский
написал в КГБ  письмо,  в  котором  обвинил  генерала  Абрамова,  тогдашнего
руководителя пятого, идеологического, управления  в  покрывательстве  всяких
темных делишек одного из писательских генералов. Когда Эдика вызвали в  КГБ,
то первым делом спросили, как у него со  здоровьем.  "А  здесь  у  вас  что,
поликлиника?" - рассвирепел Успенский.
   Так вот. Меня не спрашивали даже о здоровье. Меня  вообще  ни  о  чем  не
спрашивали. Не называли  никаких  фамилий  и  от  меня  никаких  фамилий  не
требовали.
   Мы сидели и лениво разговаривали, как  случайно  встретившиеся  в  вагоне
поезда люди. И дело, как я чувствовал, уже  шло  к  тому,  чтобы  обменяться
мнением о погоде и о видах на урожай, я уже начал  нетерпеливо  посматривать
на часы, когда старший сделал эффектную паузу, бросил на меня долгий  взгляд
и спросил:
   - Скажите, Юрий, как вы оцениваете влияние буддизма на секции каратэ?
   - Чего? - удивился я.
   Вопрос был повторен. И пока я объяснял, что никакого отношения не имею ни
к буддизму, ни к каратэ, что ни разу в жизни - разве что по телевизору -  не
видел буддистского монаха и сам каратэ не занимаюсь, лица моих  собеседников
удивленно вытягивались.
   - Как же так... - растерялся Алексей Иванович. - А нам  сказали,  что  по
этому вопросу вы большой специалист!
   - Так из-за этой ерунды весь ваш маскарад? Эта спешка? Телефонные звонки?
Гостиница? Конспиративная встреча? - точно так же,  помню,  растерялся  и  я
сам...
   В ответ раздалось что-то нечленораздельное о том,  как  тяжело  сейчас  с
молодежью, что информация на нуле, а  сотрудники  -  так  мне  откровенно  и
сказали - в силу возраста и специфических стрижек никак не могут  проникнуть
в различные молодежные тусовки.
   - Ну, тогда я пошел... - решительно сказал я. И  уже  возле  выхода  меня
догнал Алексей Иванович, буквально прижав к дверям ванной  комнаты.  Понизив
голос, он выдохнул:
   - Но, Юрий, просьба. О нашей встрече - никому ни слова!
   - А уж это нет! - помню, с гордостью ответил я. - Это уж я никак не могу.
Я не Вася с улицы, а  спецкор  "Литгазеты",  и  первым  делом  обязан,  -  я
специально  подчеркнул  это  слово,  -  обязан  сообщить  о  нашем  контакте
руководителям редакции.
   Слово "контакт" я тоже подчеркнул.
   - Ну зачем же, Юрий...
   С этим мы и расстались.
   Я  радостный  возвратился  в  редакцию  и,  увидев  в  коридоре   Аркадия
Удальцова, тогдашнего нашего зама главного,  сказал,  что  только-только  из
гостиницы "Будапешт", где состоялась такая вот идиотская беседа.
   - Здесь что-то не то... - протянул Удальцов. - Может, они хотят  из  тебя
сделать секретного агента?
   Потом я  рассказывал  эту  историю  множество  раз:  в  командировках,  в
застольях, на пляже, друзьям и даже малознакомым попутчикам в поездах.
   И все долго смеялись.
   Кстати, майор Алексей Иванович  звонил  мне  еще  дважды,  в  том  самом,
1980-м. Один раз он мне почему-то радостно сообщил, что только что  вернулся
из отпуска, второй - признался, что  очень  ему  нравится,  как  я  пишу,  и
попросил назвать номера газет, в которых были мои статьи.
   С тех пор он исчез...
   До сих  пор  не  могу  понять,  что  же  им  было  тогда  от  меня  надо?
Действительно ли их интересовала эта ерунда про буддизм и каратэ или  просто
нужен был повод для беседы?
   Как-то  я  рассказал  эту  историю  ленинградскому  писателю  Константину
Азадовскому (о его судьбе еще пойдет речь в  этой  книге),  который  сам  по
милости КГБ отсидел два года на Колыме.
   По мнению Кости, вот так же, как и меня, вызывали и вызывают  многих,  но
большинство предпочитает о подобных встречах  не  рассказывать.  Почему?  Да
потому, по его мнению, что их заставляют молчать под угрозой компрометации.
   Не знаю, могли ли  Алексей  Иванович  со  своим  начальником  чем-то  мне
пригрозить в том, восьмидесятом, и потом - сделать своим  осведомителем.  Не
знаю, не уверен...
   Скорее всего, больше они никогда не приглашали на конспиративные  встречи
по другой причине: слишком быстро и  слишком  многим  я  рассказал  об  этой
странной встрече. Вполне возможно, они решили, что с таким трепачом уж лучше
и не связываться.
   Не знаю, не знаю... Им было виднее. Но вот что  поразило  меня  сейчас  в
себе самом, когда вдруг ударился в собственные воспоминания:  как  отчетливо
сохранились в памяти эти две встречи! Какое было время года -  помню!  Какая
погода стояла на улице!  Время  суток,  место  встреч,  с  кем  был,  о  чем
разговаривали - все-все! Даже запахи - именно те запахи, тех лет,  -  и  то,
кажется, если чуть-чуть постараюсь, мгновенно почувствую.
   А что, эти встречи были из числа главных в моей жизни? Да абсолютно  нет.
Больше того - они из тех, которые и не должны остаться в памяти. Мало  ли  с
кем сводила судьба!  Уж  не  говорю,  со  сколькими  чиновниками  из  разных
министерств и ведомств мне приходилось видеться. Так сейчас хоть убей  -  не
вспомню, ни что это были за чиновники, ни о чем мы с  ними  говорили  и  для
чего встречались.
   А эти встречи - помню. А эти - не позабыл. Я это к тому, что сижу сейчас,
читаю письма-исповеди, пришедшие ко мне, и в них - то же самое!
   Зоя Федоровна Суржина помнит, что  в  местную,  свердловскую  Лубянку  ее
вызвали к 15.30. А это когда было - в 1951 году!  Не  просто  -  днем  и  не
просто - после полудня, а именно к 15.30...
   А. С. Гуревич не забыл, что каюта, в которую его  вызвал  особист,  чтобы
предложить "стучать" на товарищей (он служил на корабле в пятидесятые годы),
имела номер А-40.
   Иля Анатольевна Штейн пишет, что свидания ей  назначались  на  Кудринской
площади - так в 1933 году называлась площадь  Восстания  (до  того,  как  ее
недавно снова сделали Кудринской).
   Или уж совсем невероятный факт:
   "Мне было указано, куда ежемесячно звонить по телефону.
   Номер этого телефона  я  помню  даже  спустя  55  лет:  Некрасовская  АТС
2-18-89" - это пишет агент ОГПУ Н., сейчас уже древний старик.
   Нет, не просто так, не случайно выхватывает память из всего накопившегося
за жизнь мусора  именно  эти  мгновения.  И  мне  тоже  -  нечего  удивленно
разводить руками, а что это я помню подобную ерунду?
   Да нет, помнишь, потому что и для тебя это была  не  ерунда.  Это  сейчас
веселишься, а тогда, в юности, убежден, сам воспринимал эти странные встречи
куда более остро, и, конечно, тревога охватывала тогда еще не очень окрепшую
твою душу.
   А вот еще одна защитная реакция памяти.
   Из письма в письмо повторялось, что  те,  кто  вербовал,  имели  "цепкий,
колючий взгляд" и "вкрадчивый голос". Да и сами по себе чекисты с первого же
знакомства вызывали омерзение.
   "Странными казались его лицо  и  фигура,  словно  выращивали  человека  в
парнике или накачивали  гормональными  препаратами,  отчего  он  имел  щечки
младенца,  приличный  животик  и  глаза,  не  выражающие  никакого  чувства"
(молодой белорусский писатель Славомир Адамович).
   "Низкорослый... Короткие  ноги.  Круглое  одутловатое  лицо.  Пристальные
свинячьи глазки" (московский актер А. А. Головин).
   Еще десятки подобных портретов чекистов нашел я в исповедях!
   Да что, не было, что ли, среди них гусаров? Не было поэтов? Не любили  их
женщины? Не было среди них рубах-парней и заводил компаний?  Не  пели  разве
они в своих компаниях Вертинского в  30-е  или  Высоцкого  в  70-е?  Неужели
только физическими уродами заполнялись коридоры больших и малых  Лубянок  во
времена ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ?..
   В другом, наверное, дело.
   В страхе перед НИМИ!
   "У меня подкосились ноги...", "Я  похолодел...",  "Ладони  тут  же  стали
влажными...", "Я замерла от ужаса..." - подчеркиваю фразы из писем секретных
агентов, первых попавшихся, лежащих сейчас передо мной на столе.
   Именно страх перед НИМИ превращал ИХ, людей, возможно прелестных  в  быту
или  замечательных  в   дружеских   компаниях,   в   монстров,   "накачанных
гормональными препаратами".
   А страх, переживаемый тобой, может иметь только такое лицо.
   Хотя бы этим оправдаться сегодня за тех, кого предал, кого  продал,  кому
изменил...
   Нет, зря я так написал! Не для того, чтобы бросить в  кого-то  камень,  я
взялся за эту книгу.
   И те, кто ждал на конспиративных квартирах, и те, кто, робея,  поднимался
по лестнице, чтобы прийти на эту конспиративную встречу, - все  были  частью
одной безумной машины.
   И ты сейчас, как школьник на уроке физики, пытаешься понять, почему  одно
колесико приводит в движение другое, другое - третье.
   И вот уже все завертелось...
   И человек как в метели, которая кружит,  кружит  и  кружит,  и  не  видно
дороги, и не видно просвета.

ОДИНОКИЙ ГОЛОС В ХОРЕ
Москва. 1931 год.


   "В октябре 1931 года  я  поступила  в  Московский  гидрометеорологический
институт.
   Где-то в первую декаду учебы на листке  из  школьной  тетрадки  появилось
объявление, в котором было написано восемь фамилий, в том числе и моя.  Всем
нам предлагалось зайти в отдел кадров. Каково же было мое  изумление,  когда
мне сообщили, что я должна зайти  на  Лубянку.  Правда,  в  то  время  слово
"Лубянка" еще не звучало  так  зловеще,  как  в  последующие  годы,  хотя  и
радости, конечно, не вызывало.
   Я решила, что меня будут привлекать за побег из Кемеровского  рабфака,  и
решилась на чистосердечное признание о побеге. Дело в том, что в 1928  году,
приехав в Кемерово, я поступила на курсы  штукатуров.  В  том  же  году  там
открылся вечерний трехгодичный рабфак. Два года я работала и училась,  а  на
третьем курсе нас перевели на  дневное  отделение  со  стипендией  в  десять
рублей.
   В  Кемерово  было  три  шахты,  кадры  шахтеров  состояли   частично   из
сезонников, которые к началу полевых работ разбегались,  и  нас