,  ставших  доносчиками,   осведомителями,   стукачами,   секретными
агентами, добровольными "помощниками". Оставшихся на свободе и  -  до  конца
своих дней обреченных быть узниками.
   Я много о них узнал. Я многих из них узнал...
   Сейчас, написав первые страницы этой книги, я еще сам не  представляю,  к
чему приду. Знаю только, что хочу понять соотношение времени и  человека  во
времени, случайности поступка и его предопределенности, обманчивой идеи -  и
жестокой расплаты за веру в эту идею.
   Двадцатый век  кончается,  и  все,  что  происходило  в  нем,  постепенно
становится историей. Не уверен в том,  что  этот  век  оказался  лучшим  для
человечества, -  слишком  много  жизней  было  оборвано  ракетами,  штыками,
напалмом, бомбами или  пулями  в  затылок.  Но  если  миллионы,  миллионы  и
миллионы   насильно   оборванных   жизней   можно    объяснить    хотя    бы
научно-техническим прогрессом, который привел к созданию индустрии  убийств,
то как же так случилось, что миллионы, миллионы и миллионы человеческих  душ
в XX веке оказались подстреленными на одной шестой части  суши  безо  всякой
пули?
   Да, без пули. Только лишь подпиской,  образец  которой  я  нашел  тоже  в
Гуверском архиве:
   "Я, нижеподписавшийся, Семенов  Петр  Иванович,  даю  настоящую  подписку
оперативному  отделу  НКВД  в  том,  что   добровольно   изъявляю   согласие
сотрудничать с органами по выявлению различных контрреволюционных  элементов
и выполнять все даваемые мне задания по работе органами НКВД.
   О своей связи с органами, даваемых мне заданиях и выполняемой  работе,  а
также обо всем, могущем мне стать известным  в  связи  с  работой,  обязуюсь
никому не разглашать, никогда и ни при каких обстоятельствах,  в  том  числе
своим родным и близким знакомым.
   В целях  конспирации  буду  сотрудничать  под  псевдонимом  "Стрела",  за
подпись  которым  несу  ответственность  наравне  как  и  за  подпись  своей
настоящей фамилией.
   В случае несоблюдения настоящей  подписки  несу  за  все  ответственность
перед органами НКВД наравне как и за разглашение  государственной  тайны  во
внесудебном порядке.
   Город Подпись (фамилия) Подпись псевдонимом
   Подписку отобрал:
   Оперуполномоченный 4-го отделения
   лейтенант госбезопасности (подпись)"
   Не было такого "Семенова Петра Ильича"  и  "Стрела"  -  это  не  реальный
псевдоним. И звание "лейтенант госбезопасности"  тоже  абсолютно  ничего  не
означает. И не случаен прочерк вместо даты и города.
   Это - не подписка реального секретного агента, сексота, стукача.
   Это - хуже: ОБРАЗЕЦ подписки.
   В служебном кабинете с неизменным  портретом  Железного  Феликса  или  на
конспиративной квартире с дешевыми обоями на стенах; в огромном  городе  или
маленьком районном городке, который и  на  карте-то  не  сразу  найдешь;  на
севере, юге, западе и востоке огромной страны; старые  и  молодые;  мужчины,
женщины, старики и подростки;  русские,  украинцы,  армяне,  узбеки,  евреи,
эвенки и представители всех, всех остальных  национальностей  СССР;  широко,
даже академически образованные люди и те, кто еле-еле владел русским языком,
- с этого ОБРАЗЦА  писали  расписки  настоящие  секретные  агенты,  сексоты,
стукачи.
   ЧК менялась на ГПУ, ГПУ - на НКВД, НКВД - на МГБ, МГБ на привычный нашему
поколению  КГБ,  и  дальше,  дальше,  боюсь,  что  и  по  сегодняшний  день;
появлялась новая, в духе времени лексика: скорее  всего  -  "во  внесудебном
порядке" заменялось чем-то более  современным,  но  с  таким  же  угрожающим
смыслом - не позволяющим попавшему в ловушку человеку широко вздохнуть  всей
грудью, как подбитой птице - расправить крылья.
   ОБРАЗЕЦ оставался неизменным по своей сути  -  той  путевкой  в  ад,  тем
символом конвейера, на который государство кидало,  кидало  и  кидало  своих
граждан.
   И что уж там этот парень с киностудии, чей визит так поразил меня...
   Помню, закончив свою исповедь, он замолчал, так и не сев на  предложенный
мною стул и так ни разу не взглянув на меня.
   Тогда я что-то сказал ему, какую-то чушь, то ли о  том,  что  это  полная
ерунда и я об этом уже давно забыл, то ли - что это была  не  самая  большая
неприятность в моей жизни от КГБ.
   А он снова повторил:
   - Прошу вас... Простите меня... И тогда я чуть ли не вскричал:
   - Да прекрати ты! Забудь об этом! Уезжай спокойно!  Нормально  живи  там!
Там всегда тепло, мандарины, море... Брось ты все это!..
   - Спасибо... - выдавил он, резко повернулся и быстро, почти бегом,  исчез
из комнаты.
   Потом, помню, я присел на подоконник и с высоты четвертого этажа  смотрел
на наш вечно перестраивающийся, как  будто  после  бомбежки,  переулок.  Мне
вдруг захотелось увидеть, как он будет уходить из  редакции.  Какая  у  него
будет походка? Какой взмах руки? Будет ли поднята голова? То  есть  я  хотел
понять, стало ли легче парню после этого нелегко давшегося ему признания.
   Но я его больше так и не увидел. Наверное,  от  подъезда  он  повернул  к
Сухаревке, туда, куда мои окна не выходят...
   Скорее всего, он пошел из подъезда в другую сторону
   И тогда я вдруг вспомнил, что так и не узнал не только  его  фамилию,  но
даже его имя.
   Впрочем, это, наверное, и к лучшему. Пусть в памяти он так и останется  -
просто ОН. Просто человек в толпе.

ОДИНОКИЙ ГОЛОС В ХОРЕ.
Ленинград, 1934-й.


   "Осведомительство мое органам ОГПУ продолжалось недолго, один  год  (лето
1934 - лето 1935-го), не приносило как будто никому вреда,  но  травмировало
оно меня на всю оставшуюся жизнь...
   Осенью 1933 года, будучи студентом 4-го  курса  одного  из  ленинградских
вузов, я был вызван в здание ОГПУ на улице Дзержинского, и после  заполнения
подробной анкеты мне было  указано  на  мои  недостатки:  сын  потомственных
дворян, нерусская  национальность,  родственники  за  границей,  с  которыми
переписывается мать, и многое другое.
   Надо  доказать  свою  преданность  Советской  власти,  регулярно  сообщая
органам  о  разговорах,  настроениях,  антисоветских  высказываниях  друзей,
сокурсников по вузу.
   Я  отказался,  сославшись  на  то,  что  полученное  мною  воспитание  не
позволяет мне заниматься подобного рода деятельностью.
   Сотрудник ОГПУ, беседовавший со мной,  заметил,  что  его  воспитание  не
отличается от моего, выразил неудовольствие  моим  отказом,  отпустил,  взяв
подписку о неразглашении причин вызова. Подписку я написал.
   Поздней весной (или в начале лета) 1934 года я был повторно вызван уже  в
новое здание ОГПУ - в Большой дом на Литейном, где новое  лицо,  назвавшееся
Петровым, вело со мной разговор о том же, но уже в более жестких  тонах.  На
мой отказ мне было сказано, что  если  я  не  соглашусь,  то  мне  не  дадут
доучиться, может быть, и вышлют из Ленинграда.
   Я принужден был согласиться, подписав соответствующее обязательство.
   Выбор был мною сделан исходя из того, что при отказе  будет  сломана  вся
моя жизнь, а мне хотелось учиться, работать по избранной специальности, а  в
случае высылки может, в конечном счете, пострадать  моя  семья  -  родители,
братья, сестры. Мы уже знали тогда, что бывает с семьями репрессированных.
   Мне было указано, куда ежемесячно звонить по телефону только из автомата,
адрес квартиры, куда я должен являться по вызову,  псевдоним,  которым  надо
подписывать  донесения.  Номер  телефона  я  помню  даже   через   55   лет:
Некрасовская АТС, 2-18-89.
   Со мною работал на конспиративной квартире в районе Большого  дома  Роман
Михайлович Бродский (думаю, что через 3-4 года его  заточили  в  лагерь  или
расстреляли - в те годы сменяемость кадров ленинградского ОГПУ была велика).
   Подписанное  мною  обязательство  о  сотрудничестве  сразу  изменило  мое
поведение: я стал уклоняться от встреч и новых знакомств, стал  замкнутым  и
нелюдимым.
   При встречах с Бродским, которые проходили после ежемесячных звонков  (не
каждый раз), я говорил, что никакого компромата у  меня  нет,  что  все  мои
друзья  имеют  просоветские  настроения.  Это  стало  вызывать  возрастающее
раздражение собеседника и угрозы.
   Решив, что надо найти разумный компромисс, я сообщил Бродскому, что  один
мой сокурсник выразил несогласие  с  решением  правительства  продать  Китаю
Китайско-Восточную железную  дорогу  (КВЖД).  Студент  свое  мнение  выразил
открыто, подвергся осуждению товарищей и стенгазеты,  которую  читали  сотни
студентов. Это мирило меня с собственной совестью, и я был убежден,  что  не
выдаю этого парня и что, возможно, в ОГПУ уже лежит не один донос  по  этому
поводу.
   Бродский  сказал,  что  факт  этот  интересный,  предложил  мне  написать
донесение, которое я подписал данным мне псевдонимом.
   Студент этот благополучно  закончил  институт,  уехал  по  назначению.  О
судьбе  его  я  не  знаю,  как  и  о  судьбах  восьмидесяти  процентов  моих
сокурсников. Я считаю, что мой донос последствий не имел.  Он,  кстати,  был
единственным.
   Летом 1935 года, когда после убийства Кирова ленинградским органам  было,
по-видимому, не до меня или  они  поняли  мою  бесперспективность,  Бродский
сказал мне, что я больше могу не звонить  и  не  встречаться  с  ним,  если,
конечно, не узнаю чего-нибудь важного для безопасности государства.
   На этом моя связь с органами прекратилась навсегда.
   В том же году я случайно узнал, что мой лучший друг  тоже  был  связан  с
Бродским. Он нарушил  правила  конспирации  и  позвонил  Бродскому  из  моей
квартиры: характер разговора не оставлял сомнений.  А  может  быть,  он  это
сделал нарочно, чтобы предупредить меня?
   Все это вызвало у меня глубокое отвращение к Системе, к режиму.  Позорную
тайну я не открывал никому. Вы, Юрий, мой первый адресат.
   Дальнейшая жизнь моя может считаться вполне благополучной для  гражданина
нашей страны: и большое  личное  счастье,  и  большой  служебный  успех.  Но
никогда не изгладится память о годе сотрудничества с ОГПУ.
   Иногда думаю, убеждаю  себя,  что  поступил  правильно,  согласившись  на
сотрудничество с НИМИ. Отказавшись, я мог бы быть  превращенным  в  лагерную
пыль. А согласившись, я не только прожил интересную и счастливую жизнь, но и
немало способствовал росту престижа своей страны. Тот, на кого я  донес,  не
был арестован.
   Но можно посмотреть и с другой стороны.
   Уверен ли  я,  что  мой  донос  не  повлиял  на  дальнейшую  жизнь  моего
сокурсника? Не пошел ли этот донос за ним по месту назначения? Не открыл  ли
его чиновник НКВД в 1937  году  и,  стараясь  выполнить  спущенный  план  по
арестам, подумал: "Дело мелковато, какая-то КВЖД... Но на  других-то  вообще
ничего нет, а тут бумага из Ленинграда, где враги убили товарища Кирова",  -
и подмахнул ордер на арест. А может быть, он  остался  на  свободе,  но  мой
донос был использован для шантажа - излюбленный метод органов, и он заплатил
за свободу такую же цену, как и я? И дальше. Согласившись на  сотрудничество
со  второго  раза,  я  обоснованно  позволил  органам  думать,  что  русская
интеллигенция - слюнтяи и трусы, что такими методами с ними нужно работать и
дальше...
   А если бы все студенты и рабочие, академики и артисты, офицеры и служащие
говорили бы на подобные предложения твердое "нет", может быть, что-нибудь  и
изменилось? Может быть, в конечном счете число изломанных судеб было бы куда
меньше и наше общество не пришло бы к катастрофе?
   И дальше. А как бы поступил Андрей  Дмитриевич  Сахаров  и  другие  герои
правозащитного движения на моем месте, в аналогичной ситуации? Ведь Сахарову
надо было только промолчать по поводу советского вторжения в  Афганистан.  И
остались бы у него награды и звания и московские друзья,  и  не  был  бы  он
сослан в Горький. Но Андрей Дмитриевич не смог бы тогда оставаться тем,  кем
он остался...
   И последнее. На каких весах, по какой морали можно  взвешивать  возможную
гибель человека и повышение престижа своей страны?
   По христианской морали, по Достоевскому,  по  которому  счастье  мира  не
стоит слезы ребенка...
   Вот почему безнравственны самооправдания мои и подобных мне.
   Т., Москва".

ПУТЬ В МЫШЕЛОВКУ


   Однажды вдруг влетает домой мой товарищ.
   - Есть важный разговор, - взволнованно начинает он и замечает, что у меня
гости. - Можешь выйти?
   Был вечер, осень, шел  противный  дождь,  и  я  понял:  случилось  что-то
настолько важное, что человек поехал в  такую  собачью  погоду  ко  мне,  на
окраину Москвы, что не мог об этом важном  сказать  по  телефону,  что  даже
добравшись до меня - решил  сказать  что-то  чрезвычайно  важное  на  улице,
подальше от чужих глаз и ушей.
   Мы вышли.
   Что случилось? - помню, нетерпеливо и нервно спросил я.
   - Сегодня я шел около площади Дзержинского  и  увидел,  как  из  подъезда
Лубянки выходит, знаешь, кто?
   - И кто?
   - Р....  -  назвал  он  имя  нашего  общего  товарища,  тогда,  в  начале
семидесятых, такого же начинающего журналиста, какими мы были и сами...
   Хотел было написать, что сейчас, зная, чем все закончилось, без смеха  не
могу вспоминать эту историю, но вряд  ли  это  было  бы  правдой.  Тогда-то,
молодыми, мы не смеялись! Напротив! Сколько переживаний  навалилось  на  нас
тогда. Р.? Неужели? Среди нас? Как он мог?
   Не думаю, что  мы,  совсем  юные  журналисты,  только-только  закончившие
школу, в то время были интересны хоть какому-то, самому захудалому оперу КГБ
(хотя, скорее всего, в то время мы были  в  этом  абсолютно  уверены).  Нет,
другое так перевернуло наши души: предательство близкого человека,  и  помню
еще, целый вечер  мы  долго  обсуждали,  как  утром  встретимся  с  Р.,  как
посмотрим на него, зная его страшную тайну, и отведет ли он глаза, поймав  в
наших взглядах знание этой тайны.
   К счастью, уже  утром  все  разъяснилось  самим  Р.,  когда  он  радостно
сообщил, что вчера посетил Лубянку, сожалея лишь о том, что его  не  пустили
дальше вестибюля: оказывается,  ему  поручили  написать  какую-то  ерунду  о
пограничниках и там,  в  подъезде,  в  котором  располагались  погранвойска,
какой-то клерк из политотдела должен был передать ему какую-то справку.
   Думаю, мы были бы куда спокойнее,  если  бы  представляли,  что  ни  один
нормальный опер не пригласит своего агента прямо в свое логово.
   Сколько я ни встречался с  секретными  агентами  КГБ,  сколько  ни  читал
исповедей их предшественников (агентов ГПУ, НКВД, МГБ) - последние  сведения
о том, что для кого-то первый шаг в эту мышеловку был  именно  в  здании  на
Лубянке (или в малых "Лубянках", раскиданных от Москвы до самых до  окраин),
датировались лишь самым началом тридцатых годов.
   Вот что написала мне Иля Анатольевна Штейн из Москвы:
   "В 1933 году  я  работала  в  Измайловском  парке  культуры  и  отдыха  в
экспериментальном коллективе. Мы,  молодые  актеры,  выступали  на  сцене  и
просто на лужайке. Концертные номера чередовались с  затеями  массовиков.  В
коллективе было не более 10 человек.
   Однажды ко мне пришла повестка - такого-то числа явиться на  Лубянку  (не
помню уже, как тогда называлось это страшное заведение - ЧК, ОГПУ или НКВД).
Когда я пришла, меня прежде всего предупредили, что о предстоящем  разговоре
я никому не должна говорить. Затем, даже не спрашивая моего  согласия,  этот
человек заявил: "Я вам даю следующее задание. Вы  должны  прислушиваться  ко
всем разговорам в вашем коллективе и вообще  везде.  О  всех  высказываниях,
порочащих партию, правительство и  партийцев,  вы  должны  сообщать  на  при
очередной явке на Лубянку". И мне был назначен день и час явки".
   Да, только в начале тридцатых - вот так, через парадный вход, в открытую,
открытым текстом чекисты призывали отдать свой долг, как призывали на выборы
или  на  овощебазы  (подтверждение  тому  -  и  письмо  Зинаиды   Дмитриевны
Былинкиной из Курска, которое я уже приводил).
   Думаю, что уже с 1934 года, то есть с началом  очередной  волны  массовых
репрессий после убийства Кирова и по сегодняшние дни, никаких приглашений на
"Лубянки" и никаких списков фамилий, вывешенных на стене больше не было.  По
крайней мере, ни в одной исповеди, полученной мною  и  относящейся  к  более
позднему периоду, чем самое начало тридцатых, я не нашел упоминаний  о  том,
что человек, которому суждено было стать сексотом, смог  вот  так,  открыто,
переступить порог секретной полиции, будто  это  такое  же  учреждение,  как
Минпрос или управление бань.
   Нет, только таинственность могла обеспечить  значимость  миссии,  которую
ОНИ возлагали на попавшего в ИХ сеть  человека,  только  секретность  должна
была возбудить чувство, которое и управляло человеком, людьми,  государством
- страх перед НИМИ.
   Вот типичная первая встреча с вербовщиком, происшедшая в 1940 году  у  Е.
Андреева, который в то время  работал  конструктором  крупного  авиационного
завода в Восточной Сибири.
   В спецотдел завода его вызвали в полночь, и он, по его словам, сначала не
мог понять, почему именно ночью. Его  встретил  упитанный  мужчина  лет  35,
вежливо пригласил сесть, достал из ящика стола его личное дело и сказал:
   Я хорошо познакомился с вашей биографией и пришел к выводу,  что  вы  нам
подходите. Нам нужны сведения о  неблагонадежных  товарищах,  работающих  на
заводе.
   Из дальнейшего разговора он понял, что его задача - помочь государству  в
разоблачении врагов народа  -  шпионов,  Диверсантов,  вредителей,  а  также
сообщать  об  антисоветских  разговорах  среди  его   знакомых,   друзей   и
сотрудников по работе. Тут же ему присвоили кличку "Резец".
   Далее Е. Андреев вспоминает:
   "Я  ответил,  что  у  меня  нет  никакого  желания  заниматься   подобной
деятельностью, так  как  очень  занят  в  клубной  самодеятельности.  Но  он
настаивал...
   Когда я пришел домой, то крепко задумался. На заводе к этому времени  уже
исчезли многие сотрудники. Почти каждую неделю ночью "черный ворон" увозил в
город ни в чем не повинных людей. Сначала пропали директор завода и  главный
инженер, потом - начальники цехов, мастера и  просто  рядовые  работники.  Я
подумал и решил - нет! Меня за душу схватила и  затрясла  сама  мысль  стать
провокатором,  доносчиком,  стукачом.  Я  твердо  решил:  пусть  меня  лучше
посадят, чем это".
   Этот прохвост не раз звонил мне по телефону, приглашая на свидание, но  я
находил разные причины, чтобы к нему не ходить.
   Потом  случайно  встретился  с  ним  в  техническом  отделе,  но  тут  же
отвернулся. Хотя он мне и сам сказал при первой встрече, что если увидимся -
надо делать вид, что незнакомы друг с другом.
   Прошло около месяца после этого, как  вдруг  мой  хороший  друг  говорит:
"Слушай, Евгений, а ведь Сталин - это настоящий Иуда". Я посмотрел  на  него
как на сумасшедшего: "Ты что,  хочешь  на  Соловки  попасть!?"  Он  в  ответ
усмехнулся и замолчал. Потом он не раз повторял мне эти слова... И я  понял,
по чьему указанию он говорит так, и перестал быть  с  ним  вместе,  то  есть
потерял друга.
   Через некоторое время я стал невольным свидетелем разговора, из  которого
понял, что в НКВД области готовится дело на одного нашего конструктора и  на
меня. Этот конструктор сразу постарался уехать из города, а следом за ним  и
я. Через тридцать лет  я  узнал,  что  мой  бывший  друг  в  1940-м  получил
повышение по  службе  -  стал  начальником  цеха  и  угробил  нашего  общего
знакомого П. на десять лет лагерей..."
   В какое-то мгновение мне захотелось прервать этот текст, оставив из  него
только сам факт: ночь, тайна, спецотдел, "Резец", - то есть  показать  лишь,
как сам человек чувствовал себя при первой встрече с НИМИ и как ОНИ пытались
захватить человеческую душу.
   Но потом понял - нет, нет, все, что написал мне в письме  Е.  Андреев,  и
составляет суть нашей истории, это не сор жизни,  а  ее  суть,  смысл,  если
хотите. Ведь есть одна большая история, история нашей страны - со множеством
ошибок,  которые  впоследствии