радского КГБ вообще
участвовали в этой истории, но именно их участие заставляло множество людей,
способных изменить его судьбу, испуганно откладывать это дело в сторону.
   Ох как зловеще сильна историческая  память!..  Какая  магия  заключена  в
аббревиатуре одного из множеств, если разобраться, министерств  и  ведомств,
которых вон сколько создано в нашей стране! Но ведь должна  же  когда-нибудь
рассеяться эта магия! Почему не сейчас, когда перестройка ежедневно изменяет
наши представления, которые, казалось бы,  навсегда  останутся  незыблемыми?
Ведь должен же восторжествовать закон, а не шепот, намеки, тихие указания по
телефону?..
   Именно на это рассчитывали мы, когда в октябре 1987-го направляли  письмо
из  редакции  заместителю  Генерального  прокурора  СССР   О.   В.   Сороке,
ответственному  в  высшей  надзорной  инстанции  за  правильность   судебных
приговоров, с просьбой тщательно разобраться в этом затянувшемся деле.
   Шло время. Прокуратура Союза молчала. Справились по  телефону,  дошло  ли
письмо? "Да, дошло..." - "Ну и что?" - "О результатах вам сообщат".  Обычный
чиновничий ответ... Неужели снова, как было уже десятки раз, вновь прочитают
предыдущие ответы и, переписав их на новом бланке, кинут в почтовый ящик?
   Итак, первая удача. Впервые за все эти годы дело отправилось наконец-то в
Москву, в Прокуратуру СССР, но и наш консультант съездил, как  оказалось,  в
Ленинград не напрасно.
   "Я изучил гражданское дело по иску  Азадовского  К.  М.  к  Куйбышевскому
районному управлению внутренних дел о взыскании с РУВД  стоимости  утерянных
следователем вещей, изъятых при обыске. И там обнаружил материалы  проверки,
в которых, в частности, сказано: "При проведении обыска  у  Азадовского  19.
12. 80 г. присутствовали сотрудники У КГБ Архипов, Шлемин и др.", -  сообщил
И. М. Минаев.
   Вот так дела! Неужели за  все  эти  годы  работники  различных  надзорных
прокурорских инстанций не могли заглянуть в  материалы  служебных  проверок,
чтобы убедиться в том, что утверждение К. М. Азадовского об  участии  в  его
деле  сотрудников  ленинградского  КГБ  -  не   свидетельство   воспаленного
воображения обиженного человека, а официально  зарегистрированный  факт?  Но
боюсь, что не из-за незнания документа, который обнаружил И. М. Минаев,  шли
к Азадовскому  стандартные  ответы,  что  при  "обыске  присутствовали  лишь
работники милиции".
   Напротив - знали! И - потому-то врали.
   Наш консультант вернулся в Москву, и,  с  изложением  новых  фактов,  уже
новое письмо ушло  из  редакции  в  Ген  прокуратуру.  Тому  же  заместителю
генпрока О. Сороке.
   И - снова молчание. "Получили наше письмо?"  -  "Что  вы  нам  все  время
звоните?!" - раздраженный ответ в телефонной трубке. День, еще день, неделя,
еще неделя...
   Да,  Прокуратура  Союза  молчала,  но  из  Ленинграда,   от   Константина
Марковича, пошли тревожные вести: его начали неожиданно приглашать в милицию
для  разговоров  о  преступлениях,  совершенных  в  городе.  Один,   другой,
третий...  Пока,  наконец,  не  сказали  прямо:  "Может  быть,   вам   лучше
эмигрировать?".
   Заканчивался 1987 год. Генпрокуратура  молчала.  Пришел  январь  88-го  -
молчание. Февраль - молчание. Наши  просьбы  и  напоминания  оставались  без
ответа. И мы понимали почему...
   Решили разыграть шахматную игру. Пришел новый первый заместитель генпрока
- А. Я. Сухарев. В марте мы направили ему письмо уже с жалобой  на  молчание
заместителя - Сороки, который  в  течение  пяти  месяцев  так  ничего  и  не
ответил. И вдруг в бюрократической машине наконец-то произошел сбой.
   Спустя полтора месяца А. Я. Сухарев сообщил, что (цитирую)  "в  президиум
Ленинградского городского суда принесен протест, в котором поставлен  вопрос
об отмене судебных решений в отношении Азадовского ввиду неполноты судебного
разбирательства и направлении дела на новое судебное разбирательство".
   К. М. Азадовский спустя восемь лет после своего ареста и спустя шесть лет
после возвращения с Колымы должен был предстать перед  тем  же  Куйбышевским
районным судом Ленинграда. Подняться на  тот  же  самый  этаж  (правда,  без
конвоя), сесть на скамью подсудимых (неужели все-таки на скамью?) и  слушать
обращенные к себе слова: "Подсудимый, встаньте..."
   Три часа понадобилось суду в том, 1980-м, чтобы приговорить  его  к  двум
годам Колымы. По тому же самому делу, но спустя восемь лет,  суд  растянулся
на три месяца.
   На  первые  заседания  я  приехать  не  мог.  В  Ленинград   выехал   наш
консультант.
   Вот что он сообщил:
   "Процесс начался 19. 07. 88 г. с того,  что  К.  М.  Азадовский  попросил
вызвать в качестве свидетелей  сотрудников  ленинградского  КГБ  Архипова  и
Шлемина.  Прокурор   Якубович   возразил,   мотивируя   это   тем,   что   к
"предъявленному Азадовскому обвинению они отношения не имеют".  Обращают  на
себя  внимание  ответы   сотрудника   милиции   Арцебушева,   старшего   при
производстве обыска у Азадовского  в  1980  году.  Он  сказал,  что  задание
провести обыск он получил примерно в 22 часа 18  декабря  1980  года,  а  за
санкцией на обыск приехал к прокурору  примерно  в  час  ночи.  В  чем  была
причина такой спешки, он объяснить  не  мог...  На  обыск,  по  его  словам,
приехали четверо: он, сотрудник милиции Хлюпин и еще два сотрудника, которых
он не знал (как объяснил суду, думал, что это его коллеги из другого  отдела
милиции, и суд не задал никаких вопросов  в  связи  со  столь  смехотворными
заявлениями). По словам Арцебушева, как только он увидел Азадовского, то тут
же понял, что он - "не наркоман... и что наркотики ему подложили". На вопрос
суда - кто, он ответил: "Враги".
   Второй сотрудник милиции, Хлюпин, тоже сказал, что он уверен - Азадовский
не наркоман.
   В беседе со  мной  адвокат  Смирнова,  которая  изучала  дело  не  только
Азадовского, но и его жены Светланы Лепилиной, сказала, что  очень  странное
впечатление   производит    само    задержание    Лепилиной.    Два    члена
комсомольско-оперативного  отряда  прямо  заявили,  что  они  были   заранее
сориентированы на задержание Лепилиной. По делу ничего не сделано для  того,
чтобы обнаружить иностранца по имени Хасан (он за несколько минут до  ареста
передал Лепилиной пакет), хотя сделать это было  бы  довольно  легко.  Также
адвоката насторожил тот факт, что 5 граммов анаши, которые  обнаружили  и  у
Азадовского, и у Лепилиной, были завернуты в одинаковую фольгу..."
   Вот  таким  было  сообщение  нашего  консультанта,  сделанного  в  начале
судебного разбирательства. На очередное заседание,  которое  и  должно  было
быть решающим, я уже приехал сам...
   Коротко о том, что сам увидел и услышал  в  течение  двух  заключительных
дней суда.
   За время двухмесячного перерыва К. М. Азадовский все-таки добился,  чтобы
в суд, в качестве свидетелей, вызвали работников ленинградского КГБ Архипова
и Шлемина, один из которых при обыске представился тогда, в декабре 1980-го,
сотрудником милиции Быстровым.
   Но на суд они не явились.
   Судья Н. А. Цветков зачитал два документа, присланных в суд.
   Заместитель начальника  управления  кадров  ГУВД  Лебедев  сообщил,  что,
"поданным управления кадров ГУВД, Быстров Виктор Иванович на 19 декабря 1980
года не служил и в настоящее время не служит". То  есть  удостоверение  было
фальшивым.
   А из КГБ пришло письмо, что "в настоящее время тт. Архипов В. И. и Шлемин
В. В. находятся в очередных отпусках вне пределов Ленинграда, в связи с  чем
их явку в суд в качестве свидетелей не представляется возможным обеспечить".
   Из других запомнившихся событий - допрос некоего  Константинова,  который
тогда, в декабре 1980-го, был понятым при обыске. Привожу стенограмму:
   Вопрос к Константинову. Как вы оказались понятым?
   Ответ. При выходе из метро "Площадь Восстания" ко  мне  подошел  работник
милиции и попросил помочь.
   Вопрос. Где вы живете?
   Ответ. На Васильевском острове.
   Вопрос. Как вы оказались в такой ранний час на площади Восстания, то есть
в другой части города?
   Ответ. (Пауза). С целью пройтись...
   Вопрос. Какой общественной работой вы занимались в 1980 году?
   Ответ. Я был руководителем комсомольского отряда у себя на предприятии.
   Вопрос. Вы продолжаете  утверждать,  что  оказались  понятым  при  обыске
случайно?
   Ответ. (Пауза). Да...
   Вопрос  к  сотруднику  милиции  Арцебушеву  Случайно  ли  вы  подошли   к
Константинову?
   Ответ.  Еще  вечером  было  договорено,  что  ребята  из   комсомольского
оперативного  отряда  поедут  с  нами  в  качестве  понятых  на  обыск.   Мы
договорились встретиться возле станции метро "Площадь Восстания".
   Вопрос к Константинову. Когда вы  пришли  домой  к  Азадовскому,  вас  не
удивило, почему у него собираются делать обыск?
   Ответ. Я обратил внимание,  что  у  него  в  доме  очень  много  книг  на
иностранных языках.
   Ну ладно, хватит...
   Не в качестве еще одного доказательства фальсификации дела против  К.  М.
Азадовского   я   привел    эту    стенограмму.    "Понятой"    Константинов
свидетельствовал лжегражданство - чувство, приобретенное советским человеком
в самые печальные периоды отечественной  истории,  когда  исполнение  самого
бессовестного приказа оправдывалось "государственной необходимостью",  когда
предательство отца, брата, друга, товарища по работе объявлялось гражданской
доблестью.
   И  Константинов  -  человек,  моложе  того  страшного  времени  на  целое
поколение, не заставший ни ночного ожидания звонка в дверь  (к  тебе?  не  к
тебе?), ни  грозящих  гибелью  нечаянно  сказанных  слов  ("Сказать  или  не
сказать, что я не верю, что он  враг  народа?"),  -  он  все-таки  сын  того
времени. И потому не так уж далек был образец 37-го от образца 80-го,  да  и
сейчас, спустя уже восемь лет, когда он в зале суда говорил заведомую  ложь,
несмотря на всю смелость,  которую  прибавили  всем  эти  прожитые  годы,  -
Константинов все в том же, том же плену... И потому, когда я  слышу:  "Опять
Сталин! Ну сколько можно!" - я знаю, что отвечать: да, опять! Пока не  будет
выжжен в  себе,  в  детях  тот  страх,  превращающий  человека,  личность  в
обыкновенный винтик государственной машины.
   Ну, что еще о суде?..
   Поднялся государственный обвинитель А. Е. Якубович  и,  не  глядя  ни  на
судью, ни в зал, ни на обвиняемого (нет, не на скамье подсудимых сидел К. М.
Азадовский -  рядом,  на  стуле),  заявил  ходатайство:  отправить  дело  на
доследование, чтобы... чтобы следственным путем установить, мог ли подложить
наркотики Азадовскому кто-нибудь из знакомых, посещавших  его  дом  в  конце
80-го.
   Так не у знакомых надо спрашивать, а у тех, кому они,  подложив,  донесли
об этом! Это же должно быть зафиксировано  в  архивах?  -  повис  в  воздухе
недоуменный вопрос адвоката Н. Б. Смирновой.
   И суд удалился на совещание...
   ... И вот тянутся, тянутся  томительные  часы  ожидания.  Давно  опустело
здание суда, заперты  двери,  уборщица  прошла  с  пустым  ведром  (какая-то
примета,  кажется,  плохая?),  и  только  мы  заполняем  коридор,  лестницы,
застывший  в  ожидании  зал  суда.  И  -  телефонные  звонки  из-за   дверей
совещательной комнаты.
   Привык ли я к таким ожиданиям? Привык, привык... И  -  понимаю,  и  готов
понимать. И - не готов.
   И, наконец, по лестнице, по коридору: "Идут, идут..."
   Суд идет...
   По коридору, не глядя по сторонам, идет, переваливаясь  с  боку  на  бок,
прокурор Якубович.
   Едва он занимает свое место за столом  -  мгновенно  распахивается  дверь
совещательной комнаты... Но не  успевает  еще  секретарь  суда  воскликнуть:
"Встать! Суд идет!" - в зал  суда  даже  не  входит,  а  впархивает  молодой
человек, садится почему-то рядом с обвинителем на соседний стул и с каким-то
насмешливым любопытством начинает рассматривать нас, сидящих в зале.
   Чтение определения суда занимает минуты две, не больше:
   "Без проверки возможности  появления  наркотических  веществ  в  квартире
Азадовского с помощью других лиц  нельзя  сделать  вывод  о  виновности  или
невиновности Азадовского по предъявленным ему обвинениям..."
   Дело направляется на доследование, чтобы потом (тихо, без  шума,  в  тиши
кабинетов) закрыть его.
   В этом никто из присутствующих и не сомневался.
   Гул в зале...
   Судья быстро исчезает в совещательной комнате...
   Я уже собираюсь уходить, как дорогу мне загораживает молодой человек, тот
самый:
   - Ну, как вам работается?
   Я, помню, удивленно посмотрел на него. Он:
   - Пойдемте, попьем чайку... Поговорим... Я всегда вас читаю  с  бо-ольшим
интересом...
   Отвечаю, что очень занят.
   Кем был этот незнакомец, впорхнувший в зал в последние  минуты  судебного
заседания? О чем он хотел спросить меня? Или - от чего предостеречь?  Или  -
намекнуть?
   Могу лишь предположить.
   О чем я тогда подумал? Да вот о чем. Что за срок  -  восемь  лет!  Еще  в
полном расцвете сил и здоровья находятся  те,  кто  начал  фабриковать  дело
Азадовского, да и таблички на многих кабинетах - те же самые. А те, кто даже
ушел на пенсию, тоже вряд ли сменили свой привычный образ жизни...
   Ну, а что было потом, после судебного заседания?
   Помню, поздно вечером после суда я сидел дома у Константина  и  Светланы,
дожидаясь, когда наступит мой час отправляться в аэропорт. Светлана плакала.
Я, как мог, утешал ее...
   Потом улетел в Москву
   Что потом, после суда?
   Что, что...
   Десятки писем и телеграмм, возмущенных итогом этого процесса (среди них -
и  академика  Д.  С.  Лихачева).  Сам  Константин  Азадовский  в  письме   к
председателю КГБ Крючкову написал:
   "Несмотря на всю очевидность добытых судом  доказательств,  суд  трусливо
уклонился от принятия решения. Вместо того  чтобы  оправдать  меня,  поручил
отправить дело на доследование и обязать следственные  органы  выявить  лиц,
которые, якобы относясь ко мне враждебно, могли подложить мне наркотики. Для
какой же цели предпринимается  теперь,  спустя  восемь  лет,  попытка  найти
"предполагаемых преступников"? Для того,  чтобы  вывести  из  дела  реальных
виновников, ваших подчиненных, которые незаконно явились ко мне на обыск..."
   Что еще потом?
   Ни один из знакомых К. М.  Азадовского,  как  и  предполагалось,  никакой
повестки ни от какого следователя так и не получил, и в конце 1988 года  его
уголовное дело было прекращено "за недоказанностью преступления".
   Но из КГБ К. М. Азадовскому ответ все-таки пришел. Некий сотрудник КГБ В.
П. Попов (так и было подписано: "сотрудник") написал: "...  установлен  факт
неправомерного участия двух сотрудников УКГБ СССР по Ленинградской области в
проведении милицией обыска у Вас в квартире. В связи с  этим  по  изложенным
Вами в жалобах фактам проводится служебное расследование..."
   Но что, что все-таки произошло на самом деле?
   Каждый участник этой истории действовал будто актер, которому  дали  роль
из одного спектакля, а вышел на сцену - и сюжет другой, и костюмы не  те,  и
время какое-то иное. Это, на самом деле,  как  в  неправильной  пьесе:  один
актер спрашивает, как пройти на электричку, а  другой  отвечает:  "Дворецкий
свечи зажег, не волнуйтесь..."
   Да, да... Так и было.
   Помню, как, заканчивая тогда статью, я написал:
   "И это все было не в 1937 году - в восьмидесятые.  На  памяти  поколений,
которые сегодня  дышат,  дышат  и  все  еще  не  могут  надышаться  воздухом
перестройки".
   "Воздух перестройки..." Да...
   Эта статья была опубликована, повторяю, в августе  1989  года.  В  среду,
9-го... Накануне, в воскресенье, ко мне  приехала  из  Ленинграда  съемочная
группа телепрограммы  (тогда  очень  популярной)  "Пятое  колесо".  Я  давал
интервью  с  уже  сверстанной  газетной  полосой  и,   рассказывая   историю
Константина Азадовского, несколько раз повторил: "Если эта статья не выйдет,
то кто в этом виноват - известно: КГБ СССР".
   И казался себе ужасно смелым. Да...
   Но шел-то 1989 год.
   Именно в этом году  была  отменена  цензура,  а  еще  за  год  до  этого,
рассказывая злоключения одесского капитана Малышева,  отсидевшего  в  камере
КГБ, саму аббревиатуру этого слова нельзя было употреблять  в  отрицательном
смысле  ("Его  пригласил  уполномоченный"  -  было  написано  у  меня.  Чего
уполномоченный? Милиции? Пожарной охраны? Господа Бога? "Но,  -  предупредил
меня уже либеральный тогда цензор, - вставишь  слово  "КГБ",  придется,  как
написано в наших инструкциях, получать в КГБ визу, и плакала твоя статья").
   Теперь о том, что тогда не вошло в статью.
   Дело-то в том, что статья эта должна была выйти не в августе 1989-го, а в
сентябре 1988-го.
   Уже висела сверстанная полоса на стенах редакционного начальства,  уже  я
позвонил в Ленинград Косте и Светлане:
   "Все, наконец-то!", уже я представлял, какая реакция будет  на  следующий
после выхода газеты со статьей день.
   И вдруг вечером, буквально за два дня до выхода номера в  печать,  статья
исчезает из планов газеты и оказывается на столе у председателя  КГБ  В.  А.
Крючкова.
   - Зачем? Что вы наделали? - помню, чуть не плача спрашиваю  у  тогдашнего
главного редактора Ю. П. Воронова.
   - Ну, они проверят, разберутся, - смущенно  отвечал  главный,  человек  с
порядочной биографией, но давно уже сломленный жизнью.
   - Да что  уж  тут  разбираться?  Газета  уже  полтора  года  разбирается!
Прокуратура разбиралась! Суд уже был!
   - Да что вы так волнуетесь! Ведь Крючков -  не  Чебриков.  Крючков  -  из
разведки. Да, из разведки, из  разведки...  -  И  главный  почему-то  открыл
лежавший на столе правительственный  справочник  и  стал  настойчиво  тыкать
пальцем в столбик "В. А. Крючков", под которым была изложена биография этого
нашего Зорге.
   Потом, помню, я долго не мог идти из редакции, сидел,  смотрел  в  зимнее
ночное окно и никак не мог решиться набрать ленинградский номер...
   Ох, как тяжело было в тот момент! Казалось бы, давно нужно было к  такому
привыкнуть: сколько раз в жизни моих друзей и в собственной жизни  случалось
подобное...  То  цензура,  то  перепуганный  редактор,  то  вообще  какие-то
неведомые силы, но каждое новое происшествие ломало тебя, как будто все  это
случилось с тобой впервые.
   Каким был для меня тот вечер? Забыл,  не  помню...  Скорее  всего,  купил
бутылку водки, пошел к кому-нибудь из друзей... Помню  только  одно:  в  тот
вечер  я  так  и  не  решился  позвонить  в  Ленинград.  Позвонил  только  в
понедельник, когда уже твердо решил сам для себя: нет,  этот  номер  так  не
пройдет, пусть зубами, но обязательно вырву статью из пасти Крючкова.
   Чем было славно наше редакционное начальство, так это тем, что  оставляло
журналиста один на один с властью, государством, целой вселенной.
   Но что я мог тогда сделать?
   И потянулись дни, недели, месяцы.
   Время от времени я заглядывал в наши  командирские  кабинеты.  Начальники
пожимали плечами: "Ну, сам знаешь,  где  статья..."  А  один  наш  тогдашний
заместитель   главного,   человек   достаточно   циничный,   чтобы   всерьез
воспринимать судьбы всяких там газетных героев, откровенно сказал:  "Да  это
же никогда не будет напечатано, ты уж мне поверь. Я никогда не ошибаюсь".
   Крючков молчал, а мои начальники без его позволения не хотели и слышать о
том,  чтобы  рискнуть  опубликовать  статью  даже  при  уже  ликвидированной
цензуре.
   Наверное,  в  мае  или  в  начале  июня  меня  вызвал  тогдашний   первый
заместитель главного редактора Ю. Изюмов и протянул мне текст.
   - Что это? - спросил я его.
   - Звонили из КГБ. Передали свои замечания. Я их записал. Чудом этот  лист
бумаги, написанный рукой Изюмова, сохранился в моем архиве:
   "1. Некая предвзятость в подходе к мат-лу. Автор настраивает читателя  на
восприятие дела Азадовского как политического, якобы  инспирированного  КГБ.
Пытается провести параллель с массовыми процессами  1937  г.  Осно