не, что в настоящее время Компартия Украины не заботится об украинцах  и  о
судьбе республики, идет на поводу у КПСС. По мнению Идзьо,  руководители  ЦК
КПУ в своей  практической  деятельности  не  выражают  настроений  и  чаяний
украинского народа, а проводят  политику  под  диктовку  Москвы.  Я  не  был
согласен с мнением Идзьо".
   Это - из объяснения однокурсника Виктора Идзьо по пединституту Н. Вечеша,
который работал учителем в Закарпатской области.
   "Общаясь с  Идзьо,  мне  доводилось  также  слышать  от  него  негативные
высказывания и  клеветнические  измышления  в  адрес  внутренней  и  внешней
политики Советского государства. Идзьо в казарме  высказывал  мысль,  что  в
нашей стране имеют место  нарушения  Конституции,  граждане  не  располагают
политическими правами свободы слова,  печати,  уличных  демонстраций,  в  то
время как во всех развитых странах  эти  права  давно  стали  реальными.  По
мнению Идзьо, нарушения Конституции у нас в СССР особенно проявились в  том,
что в стране имеется большое количество политических заключенных".
   Это уже - агроном из Житомирской области А. Павленко,  с  которым  Виктор
служил в армии.
   А вот объяснение  некоей  Лилии  Петровны  Олейник  из  Ивано-Франковска,
которая вместе с Виктором была в составе тургруппы  в  Одессе  накануне  его
ареста:
   "б августа в городе Одессе  я  загорала  с  Назаровой  Ольгой,  Назаровым
Геннадием. Примерно в 15 часов  к  нам  подошел  Идзьо  с  книгой  в  руках,
завернутой в газету. Идзьо возле нас разделся и  пошел  купаться.  Я  раньше
замечала во время отдыха в Одессе, что Идзьо постоянно  носил  с  собой  эту
книгу, завернутую в газету, и никогда с  ней  не  расставался.  Когда  Идзьо
купался, я взяла его книгу  и  начала  читать  предисловие.  Название  книги
прочитать не успела... Увидев, что я читаю эту книгу, Идзьо буквально  через
несколько минут прибежал, как мне показалось, испуганно отобрал у  меня  эту
книгу... Всю эту историю видела Ольга Назарова".
   Объяснение  уголовника-рецидивиста  (того  самого,  который,  по   словам
Виктора, выбивал из него явку с повинной):
   "Через неделю пребывания в камере  Идзьо  стал  высказывать  недовольство
существующим в СССР порядком. Он критиковал  нашу  партию  и  правительство,
заявляя о том, что в нашей  стране  нет  демократии  и  свободы.  Я  пытался
возражать ему, объясняя, что после XXVII съезда у  нас  в  стране  произошли
большие перемены. Идзьо сказал, что все это ерунда и что  опять  будет,  как
раньше".
   И еще один сокамерник - П. Радыш:
   "За время совместного пребывания в одной камере Идзьо постоянно  допускал
высказывания клеветнического содержания в адрес партии и правительства... На
второй день Идзьо рассказал нам о Древнем Риме... На следующий  день  нашего
совместного пребывания в камере Григорчук  начал  разговор  о  трудностях  с
продуктами питания в нашей области. Идзьо начал  поддерживать  Григорчука  и
сказал, что продуктов питания нет и не будет".
   Ну, хватит... Лист за листом, объяснение за объяснением.
   Друзья, приятели, знакомые, малознакомые люди,  которых  Виктор  случайно
встречал на жизненных перекрестках.
   Долго думали мы с Сергеем Киселевым, как обозначить жанр этих документов,
с такой скрупулезностью  и  быстротой  собранных  десятками  следователей  и
оперативных работников КГБ в разных областях Украины?  И  не  нашли  другого
слова,  кроме  одного:  донос.  Донос,  морально  выбиваемый  авторитетом  и
нескончаемым страхом перед секретной службой.
   Но что же за повод такой был, чтобы напускать на парня  десяток  офицеров
КГБ, как  борзых  на  зайца?  Да,  дело  против  Виктора  Идзьо  было  чисто
уголовным. Но согласитесь: как только нашли пистолет, тут же, будто не  было
у  людей  других  Дел,  мгновенно   заработали   шестеренки   этой   машины:
Ивано-Франковск, Закарпатье, Житомирщина. Всех! Кто лежал с  ним  на  пляже,
кто рядом сидел за партой, кто вместе служил в армии! А ведь разыскать  всех
этих  людей  было  не  легче,  чем,   Допустим,   выяснить   личность   того
неизвестного, "третьего", незаконно  участвовавшего  в  обыске  в  доме  его
родителей...
   "Вы же понимаете, на Западной Украине  особая  ситуация",  -  сказал  нам
начальник Ивано-Франковского областного управления КГБ.
   Ну нет уж, подумали мы тогда, "особая ситуация" здесь ни при  чем.  Такие
же папки лежат в Калинине и Новосибирске, в  Киеве  и  Алма-Ате...  Кто  что
сказал? Улыбался ли при этом или хмурился? И вот уже друг - не  друг.  Да  и
попутчик в купе - не просто так, не случайно... И  кто  знает,  что  там,  в
тайных архивах, есть о наших друзьях, коллегах, о нас самих? Кого  попросили
"помочь",  вызвав  в  первый  отдел?  Кто  согласился,  а   кто   отказался,
возмутившись,  посчитав  (уж  простите  за  высокопарность)  безнравственным
копаться в личной жизни человека? Кого припугнули и заставили?
   Эта часть нашей жизни - закрыта. Всю  жизнь,  сколько  мы  себя  помнили,
догадки тревожили наше воображение: есть ли, нет ли...
   Отсюда - нескончаемый для многих страх перед теми, кто незвано  проникнет
в твои мысли, перед теми, кто эти знания может использовать против тебя. Как
хочет и когда захочет.
   И тогда, оказавшись в Ивано-Франковске и увидев  эту  папку,  мы  поняли,
почему как от чумного прятались знакомые от Виктора Идзьо, когда  по  городу
поползли слухи о резидентах и  радиостанциях:  скольких  вызывали,  скольких
допрашивали... Что за тайны в маленьком городе! Но другое  пытались  понять:
почему же три комиссии из  КГБ  Украины  и  страны  с  такой  настойчивостью
убеждали Виктора, что  их  ведомство  не  имеет  никакого  отношения  к  его
истории? И почему тот же заместитель Генерального прокурора СССР И.  Абрамов
с такой убежденностью сообщил Секретариату Верховного Совета  СССР:  "Факты,
изложенные Идзьо В. С. в заявлении о его преследовании сотрудниками  органов
госбезопасности, подтверждения не нашли". Не оттого ли, что сам  Абрамов  до
того, как стать заместителем генпрокурора, много лет возглавлял  пятое,  так
называемое идеологическое управление КГБ - то самое,  которое  и  выкапывало
факты из жизни Виктора...
   Когда мы листали эту папку, то ожидали,  что  сотрудники  областного  КГБ
покроются краской стыда, скажут нам: "Вот какими  дураками  мы  были  тогда,
какой ерундой занимались, какие силы  отвлекали  на  никчемную  историю.  Со
стыда сгораем, товарищи журналисты".
   Но нет!.. Одно мы читали в их глазах: "Видите, какой фрукт этот Идзьо!  А
вы все про пистолет и спирт!"
   И тогда мы поняли, что не было у нас оснований  не  верить  Виктору,  что
именно в стенах областного КГБ его шантажировали той самой  папкой,  которую
мы увидели. Шантажировали, чтобы  заставить  признать  себя  антисоветчиком,
буржуазным  националистом,  "вынашивающим  намерение   создать   нелегальную
организацию с целью самостоятельности Украины". Шантажировали,  когда  после
лопнувшего как мыльный пузырь дела о пистолете Виктор начал  обивать  пороги
приемной КГБ в Москве.
   Почему же, мучительно размышляли мы, жалобы  Идзьо  на  КГБ  направлялись
туда же, в КГБ? Почему прокуратура - высший законодательный орган  страны  -
не смогла заглянуть в папку с этими доносными документами...
   Заместитель областного прокурора, когда мы с ним увиделись, лишь  грустно
улыбнулся, услышав наш вопрос, может ли прокурорский следователь вызывать на
допрос сотрудника КГБ:
   Может, но не выше  следователя,  и  то  лишь  по  конкретному  уголовному
делу...
   Наконец, еще об одном обстоятельстве этой истории.
   - Можно нескромный вопрос, Владимир Константинович?  -  обратились  мы  к
заместителю начальника Ивано-Франковского управления КГБ. -  Был  ли  Виктор
секретным агентом КГБ?
   - Нет, он не был нашим агентом, - твердо заявил В. Харченко, но, подумав,
добавил: - Правда, с ним проводились доверительные беседы.
   - Начиная еще со студенческих лет? - уточнили мы.
   Да... Был сотрудник, который с ним встречался. Евгений Попов.  Сейчас  он
работает в Киеве...
   Ну что ж... Да, было, было...
   Об этом сам Виктор Идзьо  рассказал  мне  еще  в  Москве,  когда  впервые
появился в моем редакционном кабинете.
   Примерно летом 1980 года далеко за городом я увидел  костер  из  книг,  -
начал свой рассказ Виктор. - Несколько книг мне удалось вытащить: двухтомник
"Icтоpia Украiни", второй том Герцена, том Хрущева и книжку о  Малой  земле.
На всех книжках стоял штамп  библиотеки  Ивано-Франковского  педагогического
института.
   Спрашиваю:
   - А что это была за книжка о Малой земле?
   - Я лишь помню, что она была выпущена в 1945 году, кажется, издательством
"Мысль". На обложке стояли фамилии нескольких авторов.  Фамилию  Брежнева  я
нашел только один раз, на 167-й странице. Там  было  написано,  что  Брежнев
приезжал на Малую землю лишь после боев, чтобы походить по окопам.
   - Ты кому-нибудь рассказал об этой книге?
   - В 1980 году я выступил на семинаре по обсуждению книги Брежнева  "Малая
земля" и сказал, что именно прочитал я в той найденной на свалке книге. Один
преподаватель попросил меня дать ее почитать. Я дал. Потом ко мне  подходили
разные студенты и спрашивали, где я взял эту книгу, кому о ней  рассказывал,
и так далее... Примерно через месяц меня ждал в институте сотрудник КГБ.  Он
сказал мне, что надо встретиться и  подробно  поговорить.  Меня  привели  на
квартиру на улице Набережной. Там меня ждали три сотрудника  КГБ.  Одного  я
помню - майор Ковалюк.
   - О чем тебя спрашивали?
   - Разговор шел около двух часов. Спрашивали обо всем, в  том  числе  и  о
книгах  -  они  уже  знали,  что  я  собираю  книги.  Потом  мне  предложили
сотрудничать, то есть рассказывать о настроениях преподавателей и студентов.
Я отказался, объяснив, что занимаюсь историей средних  веков.  Мне  сказали,
что так не бывает, если они вызывают и беседуют, то доверяют...
   - Эта встреча потом имела продолжение?
   - Да... Десять или пятнадцать раз за время учебы.  Однажды  их  сотрудник
Попов рассказал мне про одного киевского  писателя,  который  точно  так  же
отказывался сотрудничать, а потом попал в психушку.
   - И ты испугался?
   - На меня посыпались двойки. Даже легкие предметы меня заставляли сдавать
по три-четыре раза.
   - И тогда ты сам их нашел?
   - Да, я позвонил им по номеру, который они мне оставили. Меня привели  на
другую квартиру, на угол улиц Советской и Чекистов.  Стали  расспрашивать  о
студентах, сказали, им известно о том, что я занимаюсь в кружке  по  истории
Украины. Спросили, не создается ли там националистическая организация.
   - Ты о ком-нибудь что-нибудь рассказывал?
   - Нет, я никого не закладывал. Но я их боялся.  Попов  дал  мне  задание:
ходить по городу и слушать, нет ли антисоветских высказываний.
   - И ты чего?
   - Тогда мне вдруг на каждом шагу стали попадаться  люди,  которые  ругали
Советскую власть. Я понял, что меня проверяют, но все равно ни о чем не стал
сообщать.
   - Были ли еще задания?
   - Однажды меня попросили поехать в город Калуш и  вступить  в  контакт  с
одной молодой диссиденткой.
   - С какой целью? Виктор замялся.
   - Ну, переспать с ней... - И после паузы: - Я не справился с заданием...
   - Встречались ли они с тобой после окончания института?
   - Перед призывом в армию Попов предупредил меня, что  там  ко  мне  могут
подойти. Если о чем-нибудь попросят, чтобы я  не  отказывал.  Действительно,
подошли месяца через два или три. Но я был в это время на полигоне и поэтому
не мог быть им  полезным.  После  армии  я  возвратился  в  Ивано-Франковск.
Устроился на работу в управление профтехобразования, а  через  полгода  меня
попросили написать заявление об уходе.
   - Почему?
   - Не знаю... Начальство мне посоветовало выяснить все в КГБ.
   - Это уже было лето 86-го?
   -  Да...  Потом  я  поехал  с  тургруппой   в   Одессу.   Возвратился   в
Ивано-Франковск 13 августа, когда меня и арестовали.
   Вот таким был наш с ним разговор в Москве. Помню, когда я слушал его, мне
хотелось что-то возразить ему, объяснить... О  том,  что  нельзя  не  только
доносить, но и принимать предложения о доносительстве - это не лучшая судьба
для человека. И что-то еще такое, горячечно-красивое...
   Но потом подумал, в чем упрекать парня, которому тогда, когда ОНИ  с  ним
впервые увиделись, еще и двадцати не исполнилось.
   Что там о его вине? Она куда меньше, да и есть ли вообще, чем  вина  тех,
кто заставил его принять это предложение... Тем более и с  заданиями  он  не
справлялся...
   В Западную Украину весна приходит быстрее,  чем  в  Восточную.  День  был
ярким, солнечным, почти уже летним...
   Здание ивано-франковского института радовало  своей  изящной  современной
архитектурой, и на скамейке у входа в вуз будущие учительницы открыто писали
шпаргалки. Мы поднялись на второй этаж и  нашли  кабинет  декана  факультета
иностранных   языков.   Постучались    в    дверь    деканского    кабинета,
представились...
   Вы помните, Богдан Антонович,  как  в  августе  1986  года  вам  дали  на
рецензию стихи, музыкальные журналы и украинскую  музыкальную  энциклопедию?
Помните вашего бывшего студента Виктора Идзьо? Тогда вы еще не были деканом.
   Декан Б. Грицюк пожал плечами:
   - У меня было много студентов... Да и рецензий я написал сотню...
   Но это была не  совсем  обычная  просьба.  Виктор  Идзьо...  Может  быть,
вспомните? Ну...
   Он внимательно посмотрел на нас, вздохнул:
   - Ну... Что-то припоминаю...
   - Тогда почему, - спросили мы, - к вам,  не  филологу,  не  историку,  не
музыканту,  а  сотруднику  кафедры  педагогики   и   психологии   обратилось
управление КГБ с просьбой дать свое заключение на стихи  и  старые  журналы,
найденные у вашего студента?
   - Откуда я знаю... Сам не мог понять...
   - Богдан Антонович, был ведь уже 86-й год! Вы не могли  не  понимать,  не
могли не видеть, что ничего крамольного не было в этой литературе.
   Он замолчал надолго, а может быть, нам так  показалось,  а  потом  горько
усмехнулся:
   - Но меня же попросили не с кафедры философии, а из  КГБ.  И  я  понимал,
какую рецензию, какое заключение от меня ждут...
   - Вы не жалеете о своем поступке?
   - Ну жалею, жалею! - взорвался он. - Но вы бы  знали  мою  жизнь!  Вы  бы
знали!.. Нет, не надо ничего записывать, не надо!  Потом  еще  долго  стояло
передо мной его лицо, вдруг покрывшееся красными пятнами,  дрожащие  руки  и
отчаяние, мелькавшее в его глазах.
   И мне стало его жалко. Очень жалко. Совсем жалко.
   Когда  Виктор  Идзьо  первый  раз  появился  в  редакции,  и  я,  сначала
недоверчиво, а потом все больше, больше и больше убеждался, что все,  о  чем
он рассказывает, правда, может быть правдой; когда потом я позвонил  в  Киев
Киселеву и сказал:
   "Серега, выдвигайся в Ивано-Франковск"; когда потом мы там  работали  (и,
кстати, во время той командировки пережили классные приключения -  расскажу,
обязательно расскажу!); когда статья была написана, опубликована  и  вызвала
некоторое шевеление и в киевских, и в московских кабинетах, и бурю  писем  в
газету, - шел, повторяю,  1990-й:  туда,  на  Западную  Украину,  мы  ездили
поздней весной, опубликована статья "Последняя жертва "Малой земли"  была  в
начале лета.
   Да, шел 1990-й...
   Начинаю отмечать в себе ранние признаки склероза.
   А чем в принципе был примечателен 90-й? Что в нем было такого особенного,
что непременно должно было оставить свой след?
   Еще ничего не предвещало августа 91-го. И декабря 91-го. И то, что снесут
Железного Феликса с площади  его  имени.  И  Горбачев  послушно  сдастся  на
радость победившему его Ельцину. И где эта Беловежская пуща - не знал никто,
кроме жителей окрестных деревень. А что танки будут стрелять по Белому дому?
Да и  в  голову  никому  не  могло  прийти  на  американский  манер  назвать
несуразное здание Совмина РСФСР...
   Шел 1990 год...
   В октябрьском номере "ЛГ" именно за  тот,  90-й  год  нашел  свою  старую
статью,  начало  которой  отражало,  наверное,  не  только  мое  собственное
настроение. Наверное, не одного меня. Скорее всего, не одного.
   "Был один из  мерзких  дней  дождливой  московской  осени.  Оказавшись  в
центре, на бывшей улице  Горького  (а  сегодняшней  Тверской),  я  с  ужасом
обнаружил, что мне все не нравится. Не нравится дождь,  противное  небо  над
головой, невыносимы очереди там, где хоть что-то дают, и их отсутствие  там,
где вообще ничего нет, жуткое чувство  охватывает,  когда  проходишь  сквозь
строй  озверелых  "спикеров"   возле   "Московских   новостей",   устал   от
предчувствия будущего и от информации о прошлом, которое чудовищно все, куда
ни ткнись.  Наконец,  надоело  напряжение  вокруг  и  внутри  тебя,  которое
почему-то не снимает ни перспектива  500  дней,  ни  ласковое  прикосновение
западных кредиторов.
   Я понимал, конечно,  что  еще  немного  пройду  от  Пушкинской  вниз,  по
Тверской, прикасаясь к воспоминаниям о чем-нибудь хорошем и бросая взгляд на
дома своих друзей и знакомых,  и  это  чувство  безнадежности  существования
исчезнет - по крайней мере, надо жить дальше, и жить не в тумане только лишь
политических страстей. Ведь что бы  с  нами  ни  происходило  -  это  жизнь,
жизнь... Возможно, в каком-нибудь будущем наши девяностые будут  оценены  не
только как конец средневековья, но и как начало возрождения, и будущие  наши
потомки страшно позавидуют нам, что именно сейчас мы посетили этот мир..."
   Да...
   Ну ладно, значит, такой представлялся  мне  тогда  1990  год  -  все-таки
иногда есть польза  от  того,  что  вдруг  отыщешь  старую  газету,  которая
напомнит  тебе  и  что  происходило  вокруг  тебя  самого,  и  как  то,  что
происходило, отражалось в тебе самом. То, что и не вспомнилось  бы  вот  так
просто, без напряжения памяти...
   Но по-хорошему-то, думаю я сейчас, и не надо человеку, чтобы  от  каждого
года его жизни оставалось толстенное досье (вот черт! как влез в эту  книгу,
так и слова лезут в голову совершенно специфические).  Чем  меньше  событий,
тем ярче из них каждое: ага! это какой  был  год?  когда  я  познакомился?..
когда я был свидетелем того, как?.. когда я пережил такое, что?.. Ну  и  так
далее.
   Так не всегда получается, конечно. Не потому даже, что прожитый тобой год
был слишком насыщен значимыми событиями: ведь и так бывает, что спустя всего
лишь полгода, а то даже и месяц, ты и не вспомнишь какую-то ерунду,  которую
ты воспринимал тогда, когда она случилась, как поворотный миг в твоей  жизни
(это не только касается отдельно взятого человека, но и целого, так сказать,
исторического периода. Попробуй вспомнить, что у нас происходило,  допустим,
когда  Генсеком  был  Черненко?  Что-то  такое  с  одышкой,  большего  и  не
вспомнишь! От Андропова хоть осталась охота за рабочим  народом  в  банях  и
парикмахерских да сбитый южнокорейский самолет).
   Но, повторяю, чаще всего все-таки каждый год прожитой нами жизни -  масса
всего, что может запомниться. И все потому, что  в  конце  концов  мы  не  в
Швейцарии.
   Ну  ладно.  Я  не  об  этом.  Я  -  о  тихом  и  не  очень,  в  принципе,
запоминающемся 1990-м.
   Так вот, история, которую я тогда узнал и о которой написал тогда  вместе
с Сергеем Киселевым, - и на самом деле единственно яркая, которая  от  90-го
осталась. Могу вспомнить детали, фрагменты, даже запахи, сопровождавшие  нас
в той поездке на Западную Украину.
   Но сначала об одном неожиданном повороте в  собственной  судьбе,  который
произошел осенью 89-го, но  в  полной  мере  я  почувствовал  эти  изменения
начиная с 90-го (и в  данной,  ивано-франковской,  истории  мое  новое,  так
сказать, положение сыграло свою некоторую роль, потому-то я вновь обращусь к
приключениям  собственной  жизни,  -  уж,  извините,  так  складывается  эта
странная книга).
   Осенью 1989 года я был избран  народным  депутатом  СССР.  Всего-все