а", вернее,  имели  возможность  понимать  иностранные  языки,  и
потому нуждались в особой опеке.
   Со своим новым куратором, майором Евгением Владимировичем Филимоновым,  я
встречался уже в другой гостинице. Он  оказался  еще  более  скучным  типом,
басней из опыта мировых разведок не знал, ходил мрачный и  нагонял  на  меня
тоску, постоянно требуя информации. Но о тех студентах и  преподавателях,  с
которыми я дружил, я не считал нужным его информировать, а о  других  -  мне
было просто недосуг докапываться.
   Правда, я и сам был  не  вполне  благонадежным.  Каникулы  я  предпочитал
проводить в столице или в Прибалтике, откуда возвращался со  свободолюбимыми
мыслями, заражал ими других, вечно скандалил с деканом  -  ИХ  ставленником.
Он, в свою очередь, называл меня "аполитичной  личностью"  -  это  было  для
декана самым большим ругательством. В аполитизме он обвинял каждого, кто  не
признавал марксизм-ленинизм и при возможности старался слинять с  лекций,  а
также тех, кто без замирания взирал на многочисленные и  неуклюжие  портреты
Ленина. Трижды меня пытались отчислить из института, но я всегда спасался за
могучей спиной КГБ,  за  что  им  огромное  спасибо,  -  в  те  годы  каждый
приспосабливался, как мог. И на третьем курсе я со своей подружкой умудрился
сорвать комсомольскую встречу с французской безработной молодежью, от  тоски
путешествующей по странам социализма и приехавшей в наш город.  Рассерженные
комсомольские функционеры отправили в  деканат  озлобленную  депешу  о  моем
непатриотическом поведении, но ИМ удалось меня спасти. Я  еще  оставался  их
человеком.
   Мне, порою, кажется, что я умудрился дойти до госэкзаменов в те  зверские
времена, да еще и диплом получить только из-за того, что всему белому  свету
(новокузнецкому) было известно о моих контактах с  КГБ.  Но,  по-моему,  эта
организация тоже вздохнула свободно, когда  я,  окончив  вуз,  перебрался  в
Ленинград.
   Напоследок Филимоновым было заявлено,  что,  как  только  я  устроюсь,  я
должен прислать ему открытку со своим адресом. Текст может быть любым, самым
невинным (например, поздравление с первым днем осени  или  с  несуществующим
днем рождения), главное - адрес.
   В Ленинграде ОНИ меня вновь разыскали, и мы  повели  долгий  и  никчемный
разговор о том, чем я  могу  быть  полезным  КГБ.  Я  работал  в  знаменитой
"Астории" официантом, но ИМ требовалась информация  о  молодежных  течениях,
воззрениях, помыслах. Видимо, среди обслуги именитых иностранцев у  НИХ  был
переизбыток кадров, а вот молодежь приходилось опекать, и очень сильно.  Шел
уже 1986 год, страна потихоньку сбрасывала с себя ложь и лицемерие, и ИМ был
резон бояться отрезвления молодежи от профанации коммунизма.  Расстались  мы
весьма прохладно.
   А позже я был призван в армию и по  телефону  сообщил  своему  шефу,  что
искать меня надо в Главном штабе Сухопутных войск, в политуправлении. Он,  в
свою очередь, пообещал передать меня "новому опекуну", теперь уже в  Москве.
Но за все полтора года мною так никто и не  поинтересовался.  Видимо,  я  им
надоел основательно.
   Со временем моя связь с КГБ как-то забылась. Волна  налетевшей  гласности
заставила меня многое пересмотреть как в истории страны, так и по  отношению
к этой некогда по-юношески обожествляемой организации.  Моя  причастность  к
КГБ стала каким-то страшным сном, полузабытым и полусерьезным.  Но  одно  не
давало покоя - расписка о сотрудничестве.
   Зная коварный  характер  Комитета,  порою  становилось  страшно.  Где  и,
главное, когда и для чего они могут  использовать  против  меня  собственное
слово и мою личную подпись. Юридически неискушенный,  я  и  сейчас  не  могу
представить меру ответственности за оглашение  этой  связи,  которую  считаю
порочной.
   И последнее. Доверчивому читателю  несерьезный  тон  повествования  может
показаться очередной шуткой или формой беззаботности. Нет, это, конечно,  не
так. Взрослея, я многое понял и многое  ощутил.  И  главное,  я  понял,  что
сотрудничество с Комитетом - это моя боль, мой  позор  и,  как  ни  странно,
совесть. Единственное, чем сам себя успокаиваю, - это то,  что  своей  былой
деятельностью я был бесполезен для КГБ".

   Алексей ЛУКЬЯНОВ Москва. Восьмидесятые.
   "Сам я осведомителем не был, но предательство, считаю, совершил.  Но  все
по порядку.
   Ко времени поступления на журфак МГУ я не знал, кто такие чекисты. Служил
в армии - работал в клубе. Однажды в библиотеку пришел  незнакомый  капитан.
Назвался сотрудником особого отдела. Предложил  помогать  ему.  У  нас  была
драка на межнациональной почве - спросил, что я о ней знаю. Это был  далекий
сейчас 1974 год. Я почувствовал в  его  предложении,  несмотря  на  благость
намерения, что-то противоречащее морали. О драке я знал только то, что знали
все. Но отдал ему книгу Брежнева, в которой фотография генсека была наклеена
вверх ногами. Во все последующие встречи  старался  заговаривать  ему  зубы.
Скоро он отстал от меня, но я тогда понял, что людей из КГБ можно  встретить
где угодно.
   Потом  я  вернулся  домой.  Стал  студентом.  Первые  беззаботные  дни  в
университете. Разговоры о  Комитете  происходили  между  нами  очень  часто.
Кто-то сказал о повышенной слышимости в аудиториях, а вскоре меня дома  ждал
неожиданный визит.
   У  нашего  очень  демократического  семейства  (отец  -  шофер,  мать   -
медсестра) имелся дальний родственник - полковник  КГБ.  Иногда  он  навещал
нас. В тот раз я поговорил с ним вообще-то ни о чем,  по-моему,  о  каком-то
фильме. После его ухода подвыпивший отец сказал мне, что,  по  словам  этого
родственника, на факультете журналистики есть специальные розетки.  Я  сразу
догадался,  о  чем  он.  Подслушивающее  устройство  состоит  из  микрофона,
элемента питания и  антенны.  И  удобнее  всего  для  устройства  "жучка"  -
розетки. Нет, неспроста сказал о розетках дальний родственник.
   Потом присмотрелся - розеток было понатыкано на самом деле немало. О том,
что подслушивают, многие знали. Острили, поминали какого-то Петровича. Очень
скоро я понял, кто это, - сотрудник КГБ на факультете журналистики,  который
сидел на первом этаже,  под  парадной  лестницей,  дверь  в  дверь  напротив
медпункта.
   Это открытие меня почему-то ужаснуло. А еще больше то, что студенты  были
развращены не только знаниями о "жучках" и тем, что считали  их  присутствие
на факультете нормой, но и прямым пособничеством органам.
   Подслушивающие устройства не должны были работать вхолостую. Чтобы узнать
мнение студента по тому или иному  вопросу,  надо  было  его  спросить.  Вот
некоторые и задавали наводящие вопросы вблизи "жучков". И ответ уходил прямо
в эфир.
   С Петровичем были связаны многие преподаватели. Помню В. Ш.  Я  ходил  на
занятия в его экспериментальную группу,  на  которых  он  просил  нас  вести
дневники. Сказал  примерно  так:  "Пишите  свободно,  раскованно,  искренне.
Помните, что каждый человек - мир  непостижимых  проблем".  И  носил  стопки
дневников в комнатку под лестницей.
   Но что я все о других да о других... Пора и о себе. У меня был друг Боря,
с которым я познакомился еще до армии. Он был хиппи, его  не  раз  сажали  в
психушку. Он сильно интересовался литературой, что нас и сблизило. Я  понял,
что за Борей следят, и знал, почему.  У  Бори  была  знакомая,  которая  ему
помогала делать ксероксы с Набокова и Солженицына. В самой радиофицированной
аудитории я с приятелем разговорился о Боре.  Сказал  и  о  ксероксах,  хотя
никто не тянул меня за язык.  Приятель  неожиданно  попросил  повторить  мой
рассказ. Я догадался, зачем, но повторил. Почему?  Да  просто  испугался.  И
когда вышел из аудитории, то  понял,  что  совершил  предательство.  Боре  я
больше не звонил и не встречался - было стыдно. Стукачом я не был  -  просто
лозинкой под колесами".

   Н. Н., диссидент Москва. Восьмидесятые.
   "Я решил написать вам. Хотя и считаю, что работа  секретных  служб  -  не
забава для журналиста. Поэтому и не открою своего имени. Но в  прошлом  надо
разобраться. Будем разбираться вместе, если хотите.
   Прежде всего отмечу три момента, которые ослабят ваш интерес  ко  мне,  и
один момент, который его усилит. Мой случай не  типичен  для  практики  КГБ.
Исповедуясь, я не собираюсь каяться. Я вновь поступил бы так  же  (одна  моя
техническая ошибка не  в  счет).  Я  прекратил  свою  связь  с  КГБ  еще  до
перестройки. А вот что усилит Ваш  интерес:  я  работал  против  диссидентов
мировой известности. Это не считая многих других. Одиннадцать человек из них
были арестованы.
   Теперь история  моей  деятельности.  В  14  лет  я  уже  имел  осознанные
политические убеждения. Какие - писать не буду, чтобы не  вызвать  априорное
отношение к ним  и  предрасположности,  обусловленной  Вашими  политическими
пристрастиями. И постарайтесь не гадать о моих убеждениях. Скажу только, что
был противником брежневского режима, считая его преступным. Никто  не  читал
комсомольских пропагандистских брошюр, а мне они  были  очень  интересны,  я
сравнивал то, что там было написано, с тем, что видел в жизни. Однако, кроме
комсомола, не было больше поля для активности.
   Параллельно я занимался общественными науками. Что, собственно, и помогло
КГБ выйти на меня. Однажды  задумал  провести  социологическое  исследование
методом включенного наблюдения. Результаты  мне  показались  интересными.  Я
поделился   ими   в   комитете   комсомола   и   предложил   выступить    на
научно-практической конференции. Меня возмущало,  что  профессора,  читавшие
доклады о борьбе идей, понятия не имеют о жизненных  реалиях.  Комсомольские
функционеры ответили мне, что фактов, о которых я хочу сообщить, в советском
обществе нет и быть не может. Но  когда  я  вышел  из  комнаты,  комсомольцы
набрали номер известного телефона.
   Вскоре мне  позвонили,  представились  и  пригласили  в  номер  одной  из
гостиниц. Там меня встретил начальник отдела КГБ,  его  заместитель  и  один
сотрудник.  Мои  социологические  изыскания  их  очень  заинтересовали.  Они
предложили встречаться регулярно, и я согласился. "Нажима обстоятельств" или
давления не было. Была оказана определенная помощь в решении некоторых  моих
проблем, но не более. Они действительно пытались помочь мне,  но  у  них  не
получилось.  Однако  наше  сотрудничество  продолжалось.  Мне  выплачивалась
небольшая сумма денег, которая уходила  на  транспортные  и  командировочные
расходы. Так что ни принуждения, ни  корысти  в  моем  случае  не  было.  По
инструкции,  действующей   в   КГБ,   сотрудничество   может   быть   только
добровольным. Мне все же  известно,  что  добровольность  трактуется  крайне
расширительно и порой граничит с шантажом.
   По  правилам,  я  мог  встречаться  только  с  тремя  сотрудниками   КГБ:
начальником отдела, его заместителем и  офицером,  находящимся  со  мной  на
связи. Но бывают перемещения кадров. В общей  сложности  я  контактировал  с
пятнадцатью сотрудниками, наблюдая их работу, и потому могу  судить  о  ней.
Звания у них были - от лейтенанта, стажера Высшей школы  КГБ,  до  генерала.
Служебный уровень  -  от  районного  управления  до  центрального  аппарата.
Кстати, мне известно, что  центральный  аппарат  причастен  ко  всем  делам,
выходящим за пределы одного  региона.  Все  пятнадцать  сотрудников  были  с
высшим образованием, но интеллигентными из них были только двое.
   Почему я согласился на сотрудничество? Работа эта нелегкая  и  непростая.
Тем более что мое отношение к власти было негативным. Но дело в том, что мое
отношение к тем, против кого я работал, было тоже  негативным.  Политическая
истина конкретна, а политические силы, участвующие в  борьбе,  многообразны.
Соглашаясь с одним  политическим  течением  в  оппозиции,  можно  решительно
сопротивляться другому. Политических  союзников  выбирают  не  по  моральным
критериям, а по их силе. Это и освобождает от верности им. Так,  сотрудничая
с КГБ, я организовал втайне  от  Комитета  несколько  передач  по  западному
радио,  очень  нужных  мне  передач.  Моя  задача  состояла  в  том,   чтобы
расшевелить застой политической жизни.  А  сделать  это  можно  было  только
нажимая на все клавиши - и черные, и белые. Рассчитывать на революцию  снизу
не приходилось. Мало у кого была возможность и выступать в печати. Надо было
раскачивать власть, надо  было  воздействовать  на  зарождающиеся  структуры
оппозиции, изменять их в нужную, с моей точки зрения,  сторону,  нужно  было
рассчитывать на  будущее.  Мой  способ  для  этого  -  фильтрация  секретной
информации для КГБ.
   Оценить общий  итог  моей  работы  очень  трудно.  Получалась  (почти  по
Энгельсу) некая равнодействующая различнонаправленных сил. Я заставлял  двух
своих  противников  -  КГБ  и  диссидентов  (но  лишь  одного  политического
направления) - воевать  между  собой.  Думаю,  что  это  больше  раскачивало
застой, чем укрепляло одного из них и популяризировало второго.
   Мне можно бросить упрек, что люди страдали  в  лагерях.  С  легкостью  от
этого не отмахнешься. Но я не предавал тех, кого считали диссидентами. Я  не
считал их диссидентами, а потому я им не изменял. Я с ними боролся, пусть  и
недемократическими методами.
   Сейчас принято прославлять диссидентов, рисуя их рыцарями  чести.  Раньше
печать охаивала, дискредитировала их.  И  то,  и  то  -  односторонность.  Я
преклоняюсь  перед  нравственным  подвигом  Сахарова.  Но   я   знаю   среди
диссидентов и других людей. Я знаю общий фон околодиссидентской  публики.  К
сожалению,  это  растленная  богема.  Были  герои,  но  были  и   истероиды,
спровоцированные властью на преждевременные выступления. Власть и  оппозиция
стоили друг друга. И если я самочинно взял на себя роль судьи в  этом  деле,
то только потому, что был уверен в своей правоте.
   Мне можно возразить, что когда сторонник одной части  оппозиции  борется,
посредством КГБ, с другой частью оппозиции, то ослабляется вся  оппозиция  и
выигрывает КГБ. Так рассуждает тот, кто не знает политики. КГБ  выигрывал  в
любом случае просто как более  сильный  партнер  в  игре.  Но  относительный
выигрыш оставался и за  силами  прогресса.  Ибо  противоположная  нам  часть
оппозиции была намного реакционнее КПСС.
   Можно считать, что я сотрудничал с КГБ по убеждению, но убеждения не были
элементарными. И я  сейчас  не  считаю,  что  все  силы  -  от  "Памяти"  до
анархистов; от либералов до  партии  "Сталин";  от  КПСС  до  НТС  -  должны
пользоваться одинаковой свободой. Я также не  считаю,  что  демократия  дает
гарантии  от  крайностей.   В   истории   всякое   бывало.   Перестройка   и
демократизация были необходимы. Но истина  остается  конкретной.  Что  хуже:
чтобы несколько десятков человек работало на свежем  воздухе  в  лагере  или
чтобы тысяча человек была растерзана в межнациональной резне?
   Политическими соображениями мои мотивы не исчерпывались. Разведка  -  это
такая сфера, о которой мало что известно тому, кто с ней  не  соприкасается.
Речь не о секретности - это самое простое.  Разведка  дает  уникальный  угол
зрения на жизнь. Был бы на моем месте писатель или философ -  он  бы  оценил
это. Когда ведешь разведывательную  работу,  начинаешь  понимать,  сколь  же
ограничены возможности человеческого  познания  в  самой  простой  жизненной
ситуации. Люди не понимают последствий своего слова, жеста. В упор не  видят
мотивов собеседника. Поддаются на  самые  незамысловатые  приемы.  Почему-то
считают, что собеседник может знать никак не  больше  их  самих,  видеть  не
дальше их. Люди образованные, с жизненным опытом, с  репутацией  хитрецов  -
внезапно открывают  поразительно  наивную,  даже  глуповатую  сторону  своей
личности, когда попадают в поле зрения разведки. Это одинаково относится и к
диссидентам, и к сотрудникам КГБ.
   Какое же страшное оружие  -  разведка!  Люди  не  способны  к  внутренней
дисциплине, к целесообразности своей речи. Но  проявляется  это  по-разному.
Сотрудники КГБ  -  люди  простоватые,  даже  примитивные  (умный  человек  -
самостоятелен, а значит - трудно предсказуем. Умных в КГБ не берут).  Приняв
тебя за своего,  они  не  особенно  скрытничают.  Иначе  у  диссидентов.  Их
компания  -  не  секретная  служба,  а  просто   общественная   организация,
диссидентская вольница. Она не смогла бы существовать, если бы они  говорили
между собой, что нужно непосредственно для дела. Говорят, это умели  масоны.
Но  диссиденты  это  не  умеют.  В   их   компании   стоит   непрерывный   и
безответственный треп. Чем секретней секрет,  тем  чаще  и  громче  они  его
рассказывают.   Ерунду   же   они   передают   друг   другу    с    большими
предосторожностями. Их конспирация - скорее пышный  ритуал  посвящения,  чем
неукоснительное и скромное дело. Советский  человек  способен  изощряться  в
интригах у себя на работе, но перед КГБ он как кролик перед удавом.
   Интересно мне было сравнивать, о чем говорят между  собой  друг  о  друге
диссиденты и сотрудники КГБ. Темы  действительно  различны.  Сотрудники  КГБ
говорят о покупке мебельных гарнитуров, "мерседесов" (тогда это была большая
редкость), о наличии пива в магазинах, об  устройстве  синекур  для  себя  и
своих знакомых. Диссиденты говорят о  судьбе  России.  У  них  много  метких
наблюдений, остроумных замечаний. Но и желчи много, и фантазмов через  край,
много преувеличенных и несправедливых суждений. Дело все-таки  не  в  оценке
суждений, а в психологическом анализе личностей.
   Наблюдая своих противников, я понимал: дорвись  они  до  власти  -  плохо
будет не только кагэбистам, плохо будет стране. Нетерпимости  им  у  КГБ  не
занимать. Конечно, я сужу только по тем, кого я  тогда  знал.  И  только  по
худшим из них. Но ведь худшие и были во главе групп. Нетерпимы и жестоки они
были по отношению к своим соратникам. Так, в одной из групп они периодически
устраивали аутодафе над одной жертвой. И все  это  сопровождалось  слащавыми
заверениями в дружбе. Такова, видимо, психология замкнутых  экзальтированных
групп. Бесы ведь были не только среди народников прошлого века.
   Личная жизнь лидеров не отличалась чистотой, и брошюрки под  псевдонимами
известных мне сотрудников КГБ - при всей их варварской тенденциозности  -  в
этом случае против истины не грешили.
   Дело, опять же, не в личных грехах, а в  том,  что  за  собой  диссиденты
ничего не замечали, считали себя эталоном человека. Я  спрашивал  себя:  кто
дальше от народа, сотрудники КГБ или диссиденты? Получалось, что диссиденты.
Сотрудники КГБ по внутреннему облику не сильно отличались от членов парткома
какого-нибудь завода или НИИ. Отвлеченным размышлениям они  не  поддавались,
рассуждали банально. На политические темы почти не говорили.  О  диссидентах
во внеслужебной обстановке не вспоминали. В  служебной  ситуации,  говоря  о
них, называли фамильярно, по именам, но и грубили: "Мы им рога  пообломаем!"
Часто  именовали  их  врагами.  Это  относится  к  оперативным   работникам,
следователи-процессуалисты более сухи и официальны. Сотрудники КГБ не любили
милицию, чувствовали превосходство над собой работников партаппарата, сильно
боялись ЦК КПСС. Вот почему мы и не имели государственного переворота.
   Партаппарат отбирал для себя другие кадры и по-другому их воспитывал. Там
гораздо больше чопорности, нарочитости и двусмысленности. В целом же у  меня
сложилось впечатление, что люди КГБ  не  раздумывая  выполнят  любой  приказ
сверху, и в этом отношении со сталинских  времен  ничего  не  изменилось.  С
сожалением замечу, что и многим простым людям не  свойственно  размышлять  о
нравственности данных им указаний. Правда, инструкции КГБ в мое  время  были
по-брежневски гуманны: меня предупреждали не играть на чувствах тех,  против
кого я работаю, опасаться самоубийств. Метод провокации, как  мне  говорили,
применяется лишь там, где речь идет  об  убийствах