телепрограммы - мы делали  с  ним  круг  за  кругом  на  его  еще
посольском автомобиле, и он еще и еще раз говорил о своей странной судьбе.
   Еще несколько дней пошумели об этой истории - и у нас, и на Западе,  -  а
потом она,  естественно,  стала  постепенно  забываться.  А  сам  Константин
продолжал жить, нелегко жить: от безвестности - к славе, от славы - снова  в
безвестность. Нелегкое это состояние. Помню, перед самой публикацией  я  его
спросил:
   - Еще раз подумай, стоит ли? Может, не надо? Он тогда ответил:
   - Я уже обо всем подумал.
   Спустя несколько лет он мне скажет, что из-за меня пошла кувырком вся его
жизнь.
   Да, через какое-то время из посольства он ушел. Зарабатывал себе на жизнь
тем, что делал видеоролики с разных свадеб и  юбилеев.  Думаю,  что  неплохо
зарабатывал.
   Но как мало этого было для его взрывной кипучей натуры!
   Время от времени мы виделись, и он, человек старше меня  на  десятилетие,
просил меня дать ему какое-нибудь настоящее, рисковое дело. Но что я мог ему
предложить...
   В 1993 году во время известных событий он снимал  всю  эту  заваруху  изо
всех горячих точек. Потом, помню, носился с солдатом,  которого  осудили  за
убийство офицера: ездил, снимал, осаждал суды.
   Ему было мало обычной, обыкновенной жизни.
   В 1995  году  мне  предложили  баллотироваться  в  Госдуму  от  "Яблока",
возглавляя московский список.  Я  попросил  Константина  побыть  месяц  моим
водителем ("Яблоко" даже выделило мне на это тысячу  долларов:  кстати,  это
были единственные деньги, которые нашлись на мою избирательную  кампанию,  и
когда слышу о том, что  человек  потратил  на  выборы  сто  тысяч  долларов,
миллион, шесть миллионов, до сих пор не могу понять, на кой такие деньги?  У
нас же все-таки не Америка).
   Константин работал  с  энтузиазмом  революционера,  которого  позвали  на
баррикады, и мне все время приходилось успокаивать его, что за мной никто не
следит, не собирается устраивать провокаций и уж тем более -  не  собирается
покушаться на мою жизнь.
   Но я понимал, что без этого, без такого - жизнь для него и не жизнь.
   Ну а потом была Чечня. Война.
   Константин попросил, чтобы я взял его с собой в одну из поездок (а  тогда
я впервые ехал как депутат Госдумы, пригласив с  собой  группу  журналистов,
наших и американских).
   Кажется,  это  был  февраль  96-го,  примерно  за   неделю,   до   штурма
Новогрозненского.
   Все было как всегда - здесь, в прифронтовой полосе.
   Мы сидели в гостинице на берегу Каспия и ждали,  ждали,  ждали:  не  было
человека, который должен стать нашим проводником туда, на войну; он появится
вот-вот, он появится завтра; будет машина, не будет машины, а если  будет  -
то сколько.
   Впервые я поехал на эту войну не один  -  группа  журналистов,  несколько
телекамер. И еще - Константин со своей любительской камерой.
   Наконец, все. Пора ехать. Понимаю, что один человек  -  лишний.  Понимаю,
что лишний - это Константин: он не из газеты,  не  из  радиостанции,  не  из
телекомпании. И он понимает это. Смотрит на меня умоляющими глазами.  Ладно,
как-нибудь уместимся, решаю я.
   Потом - дорога...
   Приведу страничку из чеченского дневника, в котором зафиксирована  именно
эта поездка.
   "Я был здесь год назад,  в  начале  этой  идиотской  войны.  Тогда  брали
Грозный, поднимая над бывшим зданием обкома партии  российский  флаг.  Тогда
хотя бы было понятно, где проходит линия фронта - того  фронта,  который  мы
сами провели на территории России.  Сегодня  уже  совсем  ничего  непонятно.
Едешь километр - федеральный блокпост. Еще километр  -  блокпост  дудаевских
боевиков. Посмотришь направо из окна машины - поле, грязь, землянки,  танки,
бэтээры, пацаны в солдатской форме, уныло глядящие нам  вслед.  Въезжаешь  в
село - такие же ребята с автоматами. Но уже не те, другие.  Противники  тех,
кто сидит в грязи. Наш провожатый подсаживает в машину человека в камуфляже.
Протягивает руку:
   "Я замкомандира полка по хозяйственной части".  И  тут  же  поправляется:
"Ополченческого полка". То есть не нашего. Вражеского. Того, другого, с  кем
воюют измученные от бессмысленности этой войны федеральные войска.
   Здесь нет линии фронта. Здесь - шоссе  между  Ростовом  и  Баку,  на  нем
вперемежку стоят то блокпосты федеральных войск, то посты  войск,  состоящих
из людей, старых и молодых, которые совсем еще недавно прошли ту  же  самую,
что и их враги, школу Советской Армии...
   У въезда в Новогрозненское  -  рынок.  Бегают  дети.  Толпа,  женщины.  В
киосках - почти московских - "сникерсы"  и  пепси.  Здесь  -  мир.  Всего  в
полукилометре от войны.
   Новогрозненское - селение между двумя блокпостами, где еще  за  несколько
дней до нашего приезда,  до  того,  как  их  перевезли  в  горы,  находились
новосибирские омоновцы, плененные под Первомайском.
   Обычный поселок, в котором ничто не напоминает  о  войне.  Кроме  одного:
именно здесь намечена встреча  и  переговоры  о  судьбе  пленных  с  Асланом
Масхадовым.
   Я думал увидеть окопы, посты, вооруженных до  зубов  боевиков,  услышать:
"Стой, руки вверх! Стрелять буду!" - рассчитывал испытать наконец-то чувство
опасности прикосновения к происходящему. Да ничего  подобного!  Поселок  как
поселок, люди как люди, дороги как дороги,  машины  как  машины,  жизнь  как
жизнь. Только встречи неожиданные.
   Бывший зоотехник, а ныне полевой командир Насир Хаджи представляет парня:
   -  Это  Ибрагим.  Он  провел  операцию  по  разблокированию  Первомайска.
Расскажи, Ибрагим... - И тут же мне: - Он у нас парень  скромный.  Не  любит
говорить...
   То, что я  видел  тогда  -  Константин  снимал  на  свою  камеру.  Снимал
страстно, нервно, пытаясь зафиксировать то, что видели мы: и  эти  окопы,  и
рынок с мирно бегающими детьми, и вертолеты, низко  баражирующие  над  нашей
маленькой колонной, и полевых командиров, и Аслана Масхадова... А я понимал:
вот то, о чем он мечтал  все  последнее  время  -  и  риск,  и  действие,  и
собственная нужность.
   Но потом я краем уха услышал его разговор с чеченцами:
   - Кем я был! Я был уродом! Я был агентом КГБ! Я жил в Зазеркалье!  Я  был
подонком!
   И - похолодел.
   Я знал, что означают эти слова - "агент", "КГБ" для чеченцев,  которые  в
каждом, кто бы ни проникал к  ним,  в  расположение  главного  штаба,  видел
агента КГБ. Я знал, чем для каждого из нас это может  кончиться.  Включая  и
наших дагестанских провожатых.
   Тогда я ему ничего не сказал. Что-то буркнул, проходя мимо.
   Но уже по возвращении в Махачкалу, когда я оставался в гостинице, а он  с
несколькими журналистами пошел к кому-то в гости, помню, как поздно  вечером
раздался стук в дверь и кто-то из ребят, приехавших со мной, сказал:
   Д. остался там. Он всем рассказывает, что  был  агентом  КГБ.  Он  кается
там... Его надо остановить...
   Я тогда страшно разозлился на Костю.  Злость  осталась  и  по  сей  день:
невозможно  же  быть  постоянно  кающимся,  находя  в  этом  свое  жизненное
предназначение.
   Но  сейчас  думаю:  прав  ли  я  был  тогда,  прав  ли  сейчас,  перестав
встречаться с ним.
   Думаю, нет.
   Человек, однажды попавший в эту ЗОНУ, не может выйти из нее. Здесь  -  не
кончается срок.
   Можно говорить  о  тех  несчастьях,  которые  принесли  агенты,  сексоты,
стукачи тысячам и миллионам людей на протяжении нашего странного века.
   Но им-то самим как найти слова оправдания?
   Как им-то жить?
   И об этом эта книга.

ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: "ЛЕНИНГРАДСКОЕ ДЕЛО" ОБРАЗЦА 1980-го

   Статьи именно с таким названием в "Литгазете", в которой я тогда работал,
не было. Из названия исчезло слово "ленинградское",  наверное,  потому,  что
тогдашний главный редактор, Юрий Воронов (ныне уже, увы, умерший),  сам  был
родом из Ленинграда. Но это - самое  маленькое  приключение,  случившееся  с
этой статьей.
   Ох, эта жизнь! Как часто я проклинал ее, радуясь  каждому  ее  мгновенью.
Почему так, а не иначе, почему эта страна, а не другая, почему это время,  а
не какое-нибудь полегче... Но так я думал больше в собственной журналистской
юности, а уже потом привык, притерся и даже начал считать, что именно в этих
бесконечных приключениях и есть ее смысл, а вместе с тем - и само объяснение
самого факта моего в ней присутствия.
   О самой этой истории я  узнал  куда  позже,  чем  она  началась.  Хотя  в
Ленинграде (так назывался раньше Санкт-Петербург -  так  и  тянется  рука  к
исторической сноске) о ней знали многие - особенно те, кого  с  легкой  руки
агитпропа называли творческой интеллигенцией. Но то ли потому, что  суд  над
Константином Азадовским - формально, по крайней мере, - был не политическим,
а, так сказать, чисто  уголовным  (и  потому  не  вызвал  такого  резонанса,
которого он заслуживал, не только в Ленинграде, но в Москве и других крупных
центрах СССР), то ли по причине моего собственного отчуждения от  Ленинграда
как от города, куда хочется приезжать,  -  я  бы  пропустил  мимо  себя  эту
историю, если бы  не  одно  обстоятельство:  услышал  я  ее  впервые  не  от
кого-нибудь, а от Натана Эйдельмана.
   По-моему, я даже помню, когда он рассказал о ней впервые. Это был один из
тех московских вечеров, воспоминания о которых впоследствии не теряют  своей
яркости, ты и сейчас, спустя много лет, ясно различаешь и лица за столом,  и
разбираешь  сказанные  тогда  слова  и  даже  слышишь  то  нарастающий,   то
смолкающий гул за окном (а за окном Натана располагалась знаменитая Бутырка,
притом та ее сторона, куда выходили окна камер, и  каждый  вечер  начиналась
звонкая перекличка арестантов).  Наверное,  тот  вечер  крепко  отложился  в
памяти еще и потому, что было это 19 октября, то есть пушкинский,  лицейский
день, и мы даже решили тогда собираться в  этот  день  каждый  год,  но  так
ничего и не получилось: то ли  кто-то  куда-то  уехал,  потом  еще  какие-то
приключения у каждого, а потом Натан умер...
   Да... Ну вот, а тогда, в паузе между  новой  поэмой  Фазиля  Искандера  и
старой, гимновой песней Юлия Кима, Натан и  рассказал  мне  впервые  историю
Константина Азадовского. А спустя несколько дней, Натан пришел ко мне  домой
и спросил, не попробует ли газета размотать этот,  сплетенный  КГБ,  клубок.
Потом уже началась обычная работа, которую, я помню, писал,  заперевшись  на
несколько дней в одном, ближайшем от Москвы, Доме творчества.
   Получилось у меня  вот  что  (не  меняю  ни  интонации  статьи,  ни  того
настроения, которое было у меня тогда, и ощущения  времени,  в  котором  она
писалась).
   Мы распахнули окно в будущее: эй, что там на горизонте! - но прошлое  все
рвется и рвется в наши двери, заставляя нас тревожно  и  мучительно  думать:
все ли уроки усвоены нами? Не  крадется  ли  оно  по  пятам,  чтобы,  выждав
момент, зловеще улыбнуться: "Попались, голубчики!" Не придется ли нам  вновь
изучать прошлое не по учебникам, а по дням собственной жизни?
   Ведь как бы далек ни был год 37-й от 80-го, какое бы огромное  расстояние
ни отделяло 80-и от 88-го, легкомысленно  было  бы  восклицать:  "Все,  все!
Хватит о вчерашнем! У нас все по-новому!.."
   Да нет, рано, рано...
   И  потому-то  историю,  случившуюся  в   декабре   1980-го,   я   начинаю
рассказывать с позднего лета 1988-го.
   ... Сколько еще ждать!? Полчаса, еще полчаса... Уже заканчивается рабочий
день, и мимо, весело щебеча,  пробегают  две  девушки  (судебные  секретари?
делопроизводители из канцелярии?), тяжело  спускается  по  лестнице  усталая
женщина с хозяйственными сумками (посетитель? судья из  соседнего  зала?)...
Что же происходит там, за закрытыми дверями совещательной комнаты? Почему же
так долго?
   В течение двух дней зал был полон, и сейчас вижу: никто, почти  никто  не
ушел домой.
   Многие знакомы друг с другом уже давно, кто-то познакомился здесь, в зале
суда. Незнакомый человек предлагает бутерброд.  Женщина  вытащила  из  сумки
термос - предлагает всем по глотку горячего кофе.
   Напротив зала судебного заседания - лестница:  не  главная,  парадная,  а
узкая, грязная, с выщербленными ступенями.
   По этой лестнице его и вели почти восемь лет назад.
   Возвращаюсь в зал,  утыкаюсь  в  книжку.  Читаю  про  события  медленного
восемнадцатого века. Ох, сколько времени проходило тогда от издания  приказа
до его исполнения! Как долго мчались курьеры,  предлагая  кому-то  печальную
судьбу в запечатанном сургучом конверте!..
   Читаю и сначала не могу разобраться, что же отвлекает  от  чтения,  кроме
напряженного  ожидания?  Потом  -  понимаю,  но,  понимая,   не   удивляюсь:
телефонные звонки там, за плотно закрытыми  дверьми  совещательной  комнаты,
где и телефона-то быть не должно. И чувствую  (хотя  знаю,  что  никогда  не
смогу доказать это!), что в таком же томительном ожидании находится и  судья
- немногословный человек  со  всепонимающим  взглядом  и  два  заседателя  -
растерянные женщины, похожие на тех, кого можно видеть в любой конторе.
   Дело, которое начиналось не здесь, в здании Куйбышевского районного  суда
города Ленинграда, должно и закончиться тоже не здесь,  в  зале  суда...  На
одно  сейчас  надеюсь:  те,  кто  названивает   сейчас   в   "изолированную"
совещательную комнату, поднимут головы от бумаг и, зацепившись  взглядом  за
календарь,  вспомнят,  как  бы  им  этого  не  хотелось,   что   сейчас   не
восьмидесятый, а 1988 год!
   ... Для меня и тех, кто помогал мне, эта история началась куда позже, чем
для ее участников.
   Осенью 1987 года  Константин  Азадовский  принес  в  редакцию  вот  такое
письмо:
   "Я - историк литературы, критик и переводчик; в течение 25 лет  занимаюсь
литературной работой, имею более 100 публикаций, статей и книг, напечатанных
как в СССР,  так  и  за  рубежом.  До  ареста  работал  заведующим  кафедрой
иностранных языков Высшего художественно-промышленного училища имени  В.  И.
Мухиной.
   В конце 1980 г. ленинградскими  органами  КГБ  и  МВД  было  сфабриковано
против меня уголовное  дело:  во  время  обыска  в  моей  квартире  мне  был
подброшен пакет с анашой. Обыск  проводился  с  вопиющими  нарушениями  УПК;
достаточно сказать,  что  в  нем  участвовали  сотрудники  КГБ,  назвавшиеся
сотрудниками милиции и  не  занесенные  в  протокол  обыска.  Но  именно  по
результатам этого противозаконного обыска я был осужден в марте 1981 года  к
двум годам лишения свободы  за  "незаконное  хранение  наркотиков  без  цели
сбыта".
   За день до обыска на улице была задержана "по  подозрению"  моя  знакомая
(ныне моя жена) Светлана Лепилина.  За  несколько  минут  до  ее  задержания
малоизвестный ей человек, оказавшийся  провокатором,  вручил  ей  под  видом
лекарства пакет с анашой. Задержание моей  знакомой  послужило  поводом  для
обыска в моей (именно в моей, а не ее!) квартире. В феврале  1981  года  она
также была осуждена к полутора годам лишения свободы по той же статье...
   Вопрос о наркотиках был лишь камуфляжем, прикрытием.  В  действительности
дело носило политический характер. Его  вели  и  направляли  сотрудники  КГБ
(фамилии их известны). Они вызывали  наших  знакомых,  склоняли  их  к  даче
ложных, порочащих нас показаний, оказывали давление на следователя, которому
было поручено вести дело, и т. д.; во всех инстанциях г. Ленинграда про меня
и мою жену распространялись клеветнические сведения  о  том,  что  мы  якобы
"враги", "антисоветчики", хранили "антисоветскую литературу" и т.  д.  Могло
ли при таких условиях происходить объективное судебное разбирательство?
   Сразу же хочу уточнить: никаких оснований для подобных  обвинений  в  наш
адрес у сотрудников ленинградского КГБ не было и не могло быть. Ни я, ни моя
жена никогда  не  совершали  действий,  которые  бы  даже  отдаленно  носили
политический  характер.  Мои  встречи  с  иностранными   гражданами   всегда
стимулировались моими  профессиональными  интересами  (я  занимаюсь  связями
русской  и  западноевропейской  литератур,  перевожу  с   западных   языков,
печатаюсь - через ВААП - на Западе).  Смехотворно  и  упоминание  в  деле  о
"хранении антисоветской литературы". Во время обыска у меня  были  изъяты  и
переданы сотрудниками КГБ на экспертизу в горлит одна  фотография  и  девять
книг.  Фотография  представляет  собой  воспроизведение  известной   картины
советского художника Ильи Глазунова "XX век" - в заключении  Облгорлита  она
названа  "неизвестной  картиной   вредного   содержания".   Книга   "Шедевры
искусства"   (на   итальянском   языке)    была    квалифицирована...    как
порнографическая. Остальные  книги:  фотоальбом  "Марина  Цветаева",  "Перед
восходом солнца" Зощенко, роман Замятина "Мы" (на немецком  языке),  отрывки
из романа Б. Пильняка  "Соляной  амбар",  проспекты  двух  западногерманских
издательств и т. п. - объявлены "антисоветскими" на том лишь основании,  что
изданы  за  рубежом.  Впоследствии  эти  книги  были  уничтожены   (я   сам,
собственными глазами видел акт об их сожжении).
   Все это звучит настолько неправдоподобно, что может появиться мысль,  что
я, как человек пострадавший, сильно  преувеличиваю.  Увы!  Стремясь  сказать
главное, я не имею возможности описать здесь все то, что в  действительности
совершалось  в   отношении   нас:   избиение   в   следственном   изоляторе,
издевательства над моей женой, камеры с "подсадными" и - как венец  всему  -
этапирование  меня  через  всю  страну  в  Магаданскую  область.  Для   чего
отправлять осужденного на два года (общий режим!) в Магаданскую область?
   С первых же дней, как только я оказался под стражей,  я  протестовал  как
мог против каждой  незаконной  акции:  количество  моих  жалоб,  ходатайств,
написанных  за  эти  годы,  давно  уже  превысило  число  моих   научных   и
литературных  работ.  Куда  я  только  не  обращался!  Но  все  мои   бумаги
оказываются в конце концов в прокуратуре, откуда я неизменно получаю отписки
в несколько строк: моя вина "полностью доказана". Ни один из моих аргументов
еще ни разу не был рассмотрен по существу. Как же мне добиться правды?
   С этим вопросом я обращаюсь в редакцию. У меня создалось впечатление, что
дела, к которым причастны сотрудники КГБ, до сих пор находятся  как  бы  вне
закона..."
   Когда читал письмо, а потом слушал  рассказ  самого  К.  М.  Азадовского,
помню, мелькнуло спасительное: да это же  по  закону  восьмидесятого!  Какой
судья сейчас, в 1988 году, отправил бы на Колыму за "пять граммов анаши  без
цели сбыта"? И статьи-то такой нет в Уголовном кодексе, есть  нарушение,  за
которое и наказывают-то не в уголовном,  а  в  административном  порядке:  в
худшем случае, штрафом. Но  потом  подумалось  о  другом:  а  по  закону  не
восьмидесятого, допустим, а 49-го  или  37-го?  Да  за  одного  Замятина  на
немецком языке тут же вкатили бы 25 лет с  вечным  клеймом  пуэрториканского
шпиона.
   Но нет, ни при чем здесь анаша, ни при чем  здесь  Замятин!  Они  и  были
связаны между собой только потому, что  ранние  гости  сразу  же,  с  порога
кинулись искать наркотики не в домашней аптечке, не на кухне, не в  карманах
пиджаков и пальто, а на книжных полках - не самом,  согласитесь,  подходящем
месте для хранения подобного товара.
   Тогда-то редакция решила командировать в Ленинград  нашего  консультанта,
бывшего генерал-майора милиции Ивана Матвеевича Минаева, чтобы  он  там,  на
месте, взял из архива уже старое и, наверное, пожелтевшее от  времени  дело,
изучил его и представил редакции  подробную  юридическую  разработку.  Может
быть, не дело,  а  хотя  бы  редакционный  анализ  дела  найдут  возможность
прочитать вечно занятые работники надзорных инстанций прокуратуры.
   На следующий день звонок И. М. Минаева из Ленинграда:
   - Дела здесь уже нет!
   - Так где же оно?
   - На днях затребовано Москвой...
   Нигде, ни в одном документе  (кроме,  естественно,  писем  самого  К.  М.
Азадовского) не было зафиксировано, что сотрудники ленинг