чивались войска, и своей властью  приказал:  "Автоматы  и  карабины
разрядить, боеприпасы сдать под ответственность командиров рот". То же самое
относилось и к танковым боеприпасам.
   Спрашиваем, что он тогда увидел на заводе?
   - Рабочие бурлили по цехам, - отвечает генерал,  -  но  митингов  еще  не
было. Разговоры шли только о снижении расценок,  постановление  о  повышении
цен еще не было опубликовано.
   - Приезжали ли местные руководители поговорить с рабочими?
   - Они вели себя как трусливые зайцы... Двое приехали,  но  когда  рабочие
рванулись к ним, чтобы высказать свои претензии, они удрали через чердаки...
Для того, чтобы обратить на себя внимание, рабочие  остановили  движение  на
железной дороге.
   - Для того, чтобы Москва знала обо всем, что происходит здесь?
   - Да... Не подозревая о том, что два члена Президиума ЦК находятся от них
всего в нескольких километрах под охраной танков и автоматчиков.
   Первого числа, по словам генерала Шапошникова, рабочие вышли из  цехов  и
заполнили заводскую площадь. Они хотели встретиться с заводским начальством,
но двери заводоуправления были забаррикадированы. Митинг  продолжался  целый
день...
   А потом наступило второе июня.
   Около одиннадцати часов утра распахнулись заводские - ворота, и  толпа  в
восемь  тысяч  человек  с   красными   знаменами   направилась   в   сторону
Новочеркасска. Я подошел к рабочим и спросил: "Куда вы идете?" Один  из  них
ответил: "Товарищ генерал, если гора не идет к Магомету, то Магомет  идет  к
горе". По рации я доложил генералу Плиеву о том, что рабочие  идут  в  центр
города. "Задержать, не допускать!" - услышал голос Плиева. "У меня не хватит
сил задержать семь-восемь тысяч человек!" - ответил я.  "Я  высылаю  в  ваше
распоряжение танки. Атакуйте!" -  последовала  команда  Плиева.  Я  ответил:
"Товарищ командующий, я не вижу  перед  собой  такого  противника,  которого
следовало бы атаковать нашими танками". Плиев раздраженно  бросил  микрофон.
Предчувствуя недоброе, я попытался  на  своем  "газике"  перегнать  колонну.
Навстречу мне попался генерал  Пароваткин,  которого  я  посылал  раньше  за
устными указаниями Плиева. "Командующий приказал применить оружие", - сказал
он мне. "Не может быть!" -  воскликнул  я.  Тогда  Пароваткин  протянул  мне
блокнот, развернул его, и я увидел: "Применить оружие".  Мы  с  Пароваткиным
быстро вскочили в "газик",  чтобы  успеть  обогнать  толпу  и  не  допустить
кровавой акции. Но, не доехав метров четыреста  до  площади  перед  горкомом
партии, услышали массированный огонь из автоматов.
   - Матвей Кузьмич, сколько людей, по вашему мнению, было убито?
   - Двадцать четыре человека, из них один школьник, тридцать  было  ранено.
Я, помню, сказал генералу Пароваткину:
   "Знаешь что, давай сейчас поедем к Козлову  и  Микояну  и  потребуем  как
очевидцы,  чтобы  на  площади  судили  всех  тех,  кто   применил   оружие".
"Опомнитесь, Матвей Кузьмич, - ответил Пароваткин, - там же нас не поймут".
   Мы спросили генерала, что было бы,  если  бы  он  подчинился  приказу,  и
танки, стоявшие на мосту через реку Тузлов,  атаковали  толпу.  Он  ответил:
"Погибли бы тысячи".
   Когда он ехал на завод, то в его "газик" полетел булыжник. Попал в плечо,
сорвал левый погон. Генерал высунулся из машины и крикнул  тому,  кто  кидал
булыжник: "Дурак ты!" И поехал дальше...
   Вечером член Военного Совета округа Иващенко сообщил ему, что, по приказу
областного  начальства,  трупы  собрали,  увезли  и   свалили   в   какую-то
заброшенную шахту.
   Когда я узнал, что собирается городской партийный актив, то решил на  нем
выступить и сообщил об этом члену Военного Совета. Я хотел сказать,  что  мы
не должны этого делать. Я хотел напомнить всем, что даже в  Программе  нашей
партии написано: для внутренних нужд СССР в  армии  не  нуждается.  Доказать
всем, что это  беззаконие  и  нарушение  всех  человеческих  норм.  Спросить
руководителей КГБ и МВД, почему, если  мы  были  в  военной  форме,  то  они
переодели своих людей в грязные комбинезоны? Я хотел сказать о многом, но на
актив меня не пригласили. Тогда я решил писать письмо и  попросил  адъютанта
найти мне тома Ленина,  в  которых  он  дает  оценку  Ленскому  расстрелу  и
Кровавому воскресенью.
   - Кому письмо-то, Матвей Кузьмич? В ЦК? Хрущеву?
   - В том-то и дело... Я понял, что писать некому, по крайней мере по  этим
адресам...
   ... Через некоторое время в Москву,  в  Союз  писателей  СССР,  на  улицу
Воровского  начали  приходить  письма  со  странным  адресом  на   конверте:
"советским писателям" и с не менее странной подписью: "Неистовый Виссарион".
   "Партия превращена в машину, которой управляет плохой шофер, часто спьяну
нарушающий правила уличного движения. Давно пора  у  этого  шофера  отобрать
права и таким образом предотвратить катастрофу..."
   "...   Для   нас   сейчас   чрезвычайно   важно,   чтобы   трудящиеся   и
производственная интеллигенция разобрались в существе политического  режима,
в условиях которого мы живем.  Они  должны  понять,  что  мы  находимся  под
властью худшей формы самодержавия, опирающегося на бюрократическую и военную
силу".
   "Нам необходимо, чтобы люди  начали  мыслить  вместо  того,  чтобы  иметь
слепую веру, превращающую людей в живые  машины.  Наш  народ,  если  сказать
коротко, превращен в бесправного международного батрака, каким он никогда не
был".
   Письма в СП СССР приходили одно за другим, и можно только представить  ту
реакцию - нет, не у писателей,  а  у  чиновных  писательских  руководителей,
которые исправно переправляли письма в КГБ.
   На  что  надеялся  Герой  Советского  Союза   генерал-лейтенант,   первый
заместитель  командующего  Северо-Кавказским  военным  округом  (а  ему  еще
полгода пробыть и. о. командующего округом), то  есть  человек,  стоящий  на
высших ступенях советской военной иерархии, занимаясь совсем не свойственным
генералу делом - писать письма писателям под псевдонимом почти из  школьного
сочинения? Что заставляло  его  день  ото  дня  заполнять  личные  дневники,
размышляя  не  столько  о  военном  искусстве,  сколько  о   трудной   науке
гражданственности (кстати, дневники, как и  письма,  не  все,  правда,  были
возвращены генералу только в 1988-м).
   Что заставляло? Наверное, наверняка одно: ненависть к духовному  рабству,
которое он осознал, сама Система, которая лишала человека человеческого.
   Ну, а на что он надеялся?..
   Да и могло ли все это долго продолжаться?
   "Постепенно я начал сталкиваться с некоторыми странностями, -  вспоминает
Матвеи Кузьмич. - Письма, которые приходили ко мне, как правило, приходили в
поврежденных конвертах, и мои адресаты начали жаловаться мне на  то,  что  в
таких же поврежденных конвертах приходят  и  мои  письма  к  ним.  Помню,  я
пригласил к себе начальника особого отдела округа  и  попросил  разобраться,
кому понадобилось следить  за  моей  перепиской.  Начальник  особого  отдела
смутился и через несколько дней сообщил мне, что конверты  повреждены  из-за
неаккуратности почтовых работников."
   В июне 1966 года генерала Шапошникова в расцвете сил неожиданно увольняют
в запас. В те дни он записал в дневнике:  "Сегодня  получил  ответ  на  свое
письмо Малиновскому Р. Я.,  которое  я  писал  08.  06.  66  года.  Вот  его
резолюция на письме: "Тов. Шапошников  М.  К.  Не  смогли  устроить  Вас  со
службой, поэтому и состоялось Ваше увольнение. Большего чего-либо сделать не
могу. Малиновский".
   В конце августа 1966 года М. К. Шапошников вместе с женой возвращался  на
своем "запорожце" из Подмосковья в  Ростов.  При  выезде  из  Москвы  машину
остановили. "В чем дело?" - удивился генерал. - Что я нарушил?"  Офицер  ГАИ
ответил: "Ничего. Мы только проверим документы". Рядом с офицером ГАИ стояли
несколько чему-то ухмыляющихся людей в штатском.
   Обычно-то мы едем через Харьков,  а  в  этот  раз  я  решил  ехать  через
Воронеж, чтобы срезать 150 километров. Не успел  выехать  из  Воронежа,  как
дорогу перекрыли несколько машин с мигалками. "Товарищ генерал, вы откуда  и
куда?" (а я всегда езжу в форме и со звездочкой Героя).  Я  снова  удивился.
Проверили документы и отпустили. Но перед Ростовом  снова  тормозят.  "Опять
будете спрашивать, откуда и куда еду? Надоели!" Молодой офицер ГАИ  смутился
и опустил глаза.
   Въезжаю в свой двор, но арка, через которую  я  всегда  езжу,  перекрыта,
зачем-то вырыта яма. И тут только замечаю, что не только дом, но  и  квартал
оцеплен. Первый, кого я вижу во дворе, - начальник особого отдела округа и с
ним еще человек двенадцать в форме и в штатском. Подходит ко мне:
   "Здравствуйте, Матвей Кузьмич, машину  ставьте  вот  сюда  и  вылезайте".
Только мы с женой вылезли, машину начали  обыскивать,  возможно,  в  надежде
найти какую-нибудь подпольную типографию. Поднимаемся  по  лестнице,  и  над
моей квартирой, и под моей на площадках стоят странного вида  молодые  люди.
Один  из  замков  оказался  уже  сломанным...  Еле  вошли  в  квартиру.  Мне
предъявляют ордер на обыск.  Спрашиваю  начальника  особого  отдела:  откуда
начнете искать? Тот мгновенно указывает на кабинет, садится за  мой  стол  и
открывает именно тот ящик, где лежит мой личный архив,  в  том  числе  -  на
самом верху рукописи писем "неистового Виссариона".
   Плохой же вы конспиратор, Матвей Кузьмич, - говорим мы.
   А я ничего и не собирался прятать. Я человек очень аккуратный, и,  бросив
взгляд в ящик стола, понимаю,  что  его  уже  внимательно  осматривали:  все
бумаги перевернуты.  Там  же  находилось  и  воззвание  по  поводу  июньских
новочеркасских событий - оно попало ко мне еще в 1962  году.  Объявили,  что
арестовывать меня не будут, взяли подписку о невыезде. После их  ухода  жена
подняла ковер в нашей  спальне  и  увидела,  что  под  ним  просверлено  два
отверстия в стене, и в них вставлены трубочки.  Техника  у  них  тогда  еще,
видимо, была никудышная...
   М. К. Шапошникову было предъявлено обвинение по статье 70 УК РСФСР  -  за
антисоветскую агитацию и пропаганду. Лишь после обращения  его  к  Андропову
дело было прекращено, но не по  реабилитирующим  основаниям.  И  потому  все
материалы были переданы в партийную комиссию при Ростовском  обкоме  партии.
26 января 1967 года тогдашний первый  секретарь  Ростовского  обкома  партии
отобрал у генерала Шапошникова партийный билет.
   Конечно, Матвей Кузьмич тогда писал и писал. В ЦК, в прокуратуру, съездам
партии. Он рассказывал о своей судьбе рабочего паренька,  ставшего  военным,
ходившего в танковые атаки, получившего Героя в тяжелые фронтовые  годы.  Он
писал про трагедию в Новочеркасске. Он не напоминал свои собственные  слова:
"Я не вижу перед собой такого противника, которого  бы  следовало  атаковать
танками". Наоборот, он писал, обращаясь уже к XXVII съезду партии:  "Что  же
касается меня самого, то я и тогда, и поныне продолжаю себя казнить  за  то,
что в июне 1962 года не сумел помешать кровавой акции".
   ... В мае 1967 года генерал Шапошников записал в своем дневнике:
   "Лично я далек  от  того,  чтобы  таить  обиды  или  злобу  на  носителей
неограниченного  произвола.  Я  только  сожалею  о   том,   что   не   сумел
по-настоящему бороться с этим злом. В схватке с произволом и самодурством  у
меня не хватило умения вести смертельный бой. В борьбе с распространенным  и
укоренившимся  в  армейских  условиях  злом,   каковым   является   произвол
самодуров, подлость и лицемерие, у меня не оказалось достаточно эффективного
оружия, кроме иллюзорной веры в то, что  правда,  вот  так,  сама  по  себе,
победит и справедливость восторжествует".
   Когда мы с ним повстречались, Матвею Кузьмичу  Шапошникову  шел  уж  83-й
год.
   Мы не заметили в нем старости жизни. Он ничего не  забыл.  Он  ничего  не
хочет забывать
   "Система может оказаться сильнее народа, но сильнее одного  человека  она
может и не стать", - такими словами мы закончили эту  статью  тогда,  весной
1989 года.
   Этот последний абзац ведущий редактор номера газеты почему-то вычеркнул.
   Что бы еще хотелось добавить к тому, о чем написал? Работали мы вместе  с
Владимиром Фоминым, корреспондентом "ЛГ" по Северному Кавказу.
   Писали быстро, взахлеб, на Володиной пишущей машинке, которую он притащил
из дома в гостиницу "Ростов".
   Помню, не покидало чувство опасности,  даже  сам  не  знаю  почему:  ведь
кажется - это прошлое? Кому оно может помешать тогда, когда уже самые черные
страницы прошлого открывались чуть ли не ежедневно?
   Даже помню, как знакомые ребята из милиции довезли меня  прямо  до  трапа
самолета,  узнав,  какой  груз  везу  я  в  редакцию:  ведь   до   этого   о
новочеркасской трагедии не было сказано ни слова.
   Конечно, долетел я нормально, и статья спустя неделю была опубликована.
   Но не напрасными были тогда эти предчувствия: спустя полгода,  когда  все
больше свидетельств  той  трагедии  становились  известными  (включая  место
тайного захоронения жертв того расстрела), Петр Сигуда, собравший уникальные
свидетельства новочеркасской бойни  и  требовавший  наказать  виновных,  был
убит.
   Помню, как поздно ночью позвонили мне из Ростова и сообщили об этом.  Еще
одному человеку, с которым столкнула судьба, суждено с  тех  пор  оставаться
только лишь в памяти.
   Генерал Матвей Кузьмич Шапошников прожил  еще  несколько  лет.  Прожил  в
славе - стал почетным председателем союза "Щит". Прожил в  ненависти  черных
полковников и генералов. Мне тоже тогда досталось. Генерал Филатов  в  своем
черносотенном "Военно-историческом журнале" написал:
   "Еще один борец за честь и достоинство - Щекочихин. А этот сколько ушатов
грязи вылил на армию в связи с событиями в Новочеркасске!".
   "Этот" не стал с ним спорить.

ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЙ МИХАИЛ РИВКИН

   История писем Михаила  Ривкина,  которые  очутились  у  меня,  такова.  В
середине 1987 года в редакцию пришла его мама: "Вряд ли в ваших силах помочь
моему сыну, но я хочу, чтобы вы знали об этом деле". И оставила мне папку  с
документами.
   Суть дела оказалась в следующем.
   В 1982 году шесть молодых научных  сотрудников  начали  издавать  сборник
"Варианты". Издавать так, как тогда только и возможно было  издавать  самим:
перепечатывая статьи на машинке в нескольких экземплярах, то, что называлось
тогда замечательным российским словом "самиздат".
   Летом того же 82-го вся шестерка была арестована КГБ по привычному  тогда
обвинению - в антисоветской агитации и пропаганде.
   Скорее всего, смерть Брежнева в ноябре того же года остановила  очередной
громкий  политический  процесс.  Авторам  этого   самиздатовского   сборника
предложили написать прошение о помиловании. Пятеро написали. Шестой,  Михаил
Ривкин, отказался, так как не  считал  свои  статьи  (а  одна  из  них  была
написана, когда он еще  учился  в  десятом  классе)  антисоветскими,  и  был
отправлен в суд и за строптивость получил на всю катушку: "семь лет  лагерей
и пять - ссылки".
   Вот что я прочитал в приговоре, думаю, последнем такого  рода  до  отмены
зловещей 70-й статьи:
   "Подсудимый Ривкин виновен в проведении в целях подрыва Советской  власти
и пропаганды путем изготовления и  распространения  литературы,  содержавшей
клеветнические измышления,  порочащие  советский  государственный  строй,  в
пропаганде в тех же целях антисоветских идей и установок, в совершении  иных
враждебных действий, выражающих стремление вызвать  у  окружающих  намерение
активно бороться с Советской властью".
   Выступая  на  суде,  один  из  его  товарищей,  написавших   прошение   о
помиловании, сказал: "Я считаю  несправедливым,  что  на  скамье  подсудимых
оказался человек, причастность которого к делу  гораздо  менее  причастности
тех, которых нашли возможность помиловать. По моему глубокому убеждению,  он
для государства перестал быть социально опасным еще тогда, когда добровольно
вышел из дела за определенное время до ареста. Кроме того, я ощущаю  тяжелую
моральную  ответственность  за  судьбу   человека,   вовлеченного   мною   в
деятельность, о полном масштабе и характере которой он не имел  объективного
представления..."
   А другой, тоже написавший прошение о помиловании,  добавил:  "Я  понимаю,
что у Ривкина есть основания утратить уважение ко мне,  но  мое  уважение  к
нему остается прежним.  Это  исключительно  порядочный  и  честный  человек,
лучший из тех, кто рождается в нашем обществе..."
   В своем последнем слове Михаил сказал:
   "Я, конечно, живой человек, и мне очень тяжело, что  своим  поведением  я
наношу глубокую  рану  своим  близким.  Но  поступить  иначе  я  не  мог.  Я
сознательно пошел на эту жертву во имя социального прогресса и демократии  в
нашей стране. Я считаю, что без жертв ничего добиться нельзя. Я так  же  мог
быть сейчас на свободе, как мои товарищи, но счел для себя это невозможным и
надеюсь, что моя жертва не будет бесполезной  для  истории.  Как  бы  мы  ни
хотели - колесо истории повернуть вспять невозможно. Я очень хотел бы, чтобы
после этого суда каждый человек,  который  был  здесь  и  видел,  что  здесь
происходило, оставшись наедине со своей совестью, спросил бы себя,  как  ему
жить дальше. Я хочу еще раз сказать, что  совсем  не  жалею  о  той  внешней
свободе, которую сохранили мои товарищи, подписав бумагу о помиловании.  Для
меня главное - это внутренняя свобода, в каких бы условиях я  ни  находился.
Любые условия не изменят моих взглядов..."
   И текст последнего слова  Михаила  лежал  в  папке,  которую  принесла  в
редакцию его мама. За ним - стандартные ответы  со  стандартным:  "оснований
для пересмотра дела нет" или "для постановки вопроса о  смягчении  наказания
оснований не имеется". И, наконец, письма Михаила к матери и деду.
   Дела такого рода находились  тогда  в  спецхране,  и  потому,  как  я  ни
старался, не смог ознакомиться с написанными им статьями "Письмо о  ступенях
падения человеческой личности",  "На  перекрестке"  и  "Этапы  исторического
развития", но убежден, что в них сказана лишь малая часть того, о чем спустя
всего  лишь  несколько  лет  после  того  процесса   стало   говориться   во
всеуслышание и публиковаться многомиллионными тиражами.
   После визита его мамы в редакцию я направил письмо в Прокуратуру  СССР  с
просьбой пересмотреть дело Михаила. Не знаю, сыграло ли  какую-то  роль  мое
письмо (всегда хочется надеяться, что не даром ешь хлеб), или в связи с тем,
что уже начало меняться отношение к инакомыслящим, - но  Михаил  Ривкин  был
амнистирован...
   Об этом мне сказала однажды, уже некоторое время спустя после визита  его
мамы в редакцию, какая-то незнакомая женщина, которая подошла ко  мне,  если
не ошибаюсь, в Доме композиторов. Но о дальнейшей судьбе Миши она ничего  не
знала. Тогда я решил опубликовать его письма из лагеря и  тюрьмы.  Письма  к
маме и дедушке.
   "Пишу вам на второй день по прибытии к месту назначения,  которое  станет
для меня постоянным пристанищем на пять с половиной лет...
   Этапировали меня в условиях полной изоляции, в вагоне я ехал в  отдельном
купе, в машине - в отдельном боксе, а в  Потьме  меня  держали  в  отдельной
камере... Вчера утром я выехал из Потьмы, а через несколько часов  меня  уже
стригли и брили в моем новом жилище, которое оказалось намного лучше, чем  я
предполагал. Помещение здесь было очень просторное и уютное, койки  стоят  в
один ярус. Я получил в распоряжение отличную койку с  панцирной  сеткой,  на
которой отдыхаю после лефортовского  железного  лежака.  Мне  выдали  полный
комплект лагерной одежды  и  белья,  шапку,  пару  сапог  и  все  постельные
принадлежности  -  того  имущества,  которое  я  привез  с  собой,  вкупе  с
полученным на месте, мне вполне хватит до конца срока.
   Здесь уже установилась  настоящая  зимняя  погода  (в  Москве,  вероятно,
тоже): сегодня целый день шел снег, и потому вся  наша  территория  выг