в дверь.
   "Красавчик, выдержав паузу и внимательно меня рассмотрев, подошел к двери
и повернул ключ в замке. Все эти манипуляции меня жутко заинтриговали.  Я  и
предположить не могла, откуда и  по  какому  поводу  явился  этот  смазливый
дядечка. И вдруг он бухнул как обухом по голове, что он из КГБ.  Была  бы  я
помоложе, то подумала, что у меня "крыша поехала". Представьте себе  девочку
- тихую, вполне заурядную. Из тех, кто в  школе  привычно  пишут  сочинения,
иногда шлют заметки в местные газетки и воображают, что это  и  есть  верный
путь в большую журналистику.  Знаний  почти  никаких,  политика,  экономика,
философия за семью замками и вообще-то не  особенно  влекут.  И  вот  такого
куреныша - в сотрудники органов.
   Дяденьку звали Геннадием Ивановичем. Он меня буквально обезоружил знанием
мельчайших подробностей из моей весьма немудрящей биографии: кто мой  жених,
с кем я дружу,  куда  и  когда  хожу...  Даже  мнение  свое  высказал:  мол,
неудачную я себе партию подобрала, с таким парнем счастья не  видать.  После
этого я немного пришла в себя и сообщила, что пока еще в состоянии сама себе
выбирать парней. И поинтересовалась, зачем, собственно, приглашена..."
   Зачем же понадобился ИМ этот, по ее собственным словам, "куреныш"?
   Оказалось, из-за ее однокурсников, одного из которых в своем  письме  она
обозначила инициалами "В. Ш."
   Кагэбешник начал допытываться, как часто она бывает у этого В.  Ш.  дома,
что она там делает, о чем говорят... Попросил рассказать, что за фотомонтажи
В. Ш. стряпает и не позировала ли она ему в обнаженном виде.
   "Я просто обалдела ото всех  этих  вопросов.  Тот,  кем  они  в  тот  раз
интересовались, был очень талантливым парнем. От  многих  из  нас  отличался
классической начитанностью, общей культурой, играл на  пианино,  на  гитаре,
пел песни собственного сочинения. Очень неплохо  писал  сатирические  стихи.
Написал он к тому  времени  поэму  "Перо  и  серп",  в  которой  его  бывшие
однокурсники совмещают интеллектуальный  труд  с  физическим,  крестьянским.
Было в ней об  идиотизме  советской  деревенской  жизни,  бесперспективности
колхозного хозяйства, моральном разложении тех, кто пробрался в  начальники.
И все это хорошим слогом, с юмором. Мы просто падали от  смеха,  читая  этот
шедевр в перерывах между лекциями. А фотомонтажи он приносил  такие:  первая
красавица курса на прекрасной  лужайке  обнимается  с  Брежневым  и  Фиделем
Кастро. Или сам В. Ш. пьет на брудершафт с тем же Леонидом Ильичом. Качество
было на высшем уровне. Как и все, что делал этот немного  безалаберный,  но,
безусловно, очень одаренный мальчик.
   Меня, как общежитскую, вечно голодную и  тоскующую  по  маме,  он  иногда
приглашал на домашние  обеды.  Французский  коньяк  (впрочем,  давали  самую
маленькую  рюмку),  маринованные  грибки,  красные  икра  и  рыба,   жаркое,
салаты...  Готовила  и  угощала   его   аристократическая   бабуля,   бывшая
преподавательница языков и музыки. Потом мы уходили  в  комнату  В.  Ш.,  он
играл и пел, я ковырялась в его книгах, альбомах. Он мастерски делал женские
портреты,  вся  стена  над  тахтой  была  увешана  нашими   университетскими
красотками.  Между  прочим,  никакой  пошлятины!  И  вот  Геннадий  Иванович
выуживал у меня компромат на этого мальчика, делал грязные  намеки  -  и  не
напрямую, а  как-то  бочком,  бочком  давал  понять,  что  у  меня  возможны
неприятности, если я откажусь от сотрудничества. Я решила, что раз он и  сам
говорит о "художествах" В. Ш., то я это вполне могу подтвердить.  Но  только
устно, никаких бумаг и подписей. Г. И.  попросил  запомнить  его  телефон  и
предупредил, что еще меня вызовет. А пока никому - ни-ни!.."
   После этого разговора Л. Тихонова, по ее словам, места себе не  находила.
И в первую очередь вот почему (еще раз напомню, шли уже семидесятые):
   "Я размышляла, почему выбрали  именно  меня,  за  какие  провинности  или
"заслуги".  Очень  была  оскорблена.  Видимо,  думала,  морда  была  у  меня
подходящая, значит, я похожа на сексотку! В общем, измаялась  вся  и  решила
все рассказать жениху Он был на пять лет  старше  меня,  работал  в  газете,
отличался независимыми взглядами, был уже сложившейся личностью. Реакция его
была определенной:
   - Ну, ты даешь! Ты хоть понимаешь, что  заложила  парня!  Нужно  все  ему
рассказать, и пусть уж сам крутится дальше..."
   Вместе с женихом она в тот же вечер разыскала В. Ш. и рассказала об  этом
странном визите.
   Геннадий Иванович объявился  снова  спустя  неделю.  Вызвал  с  лекции  в
коридор и назначил встречу по определенному адресу. Она  пришла  в  какую-то
квартиру с детским трехколесным велосипедом в прихожей. Тем не менее  вид  у
дома был нежилой. Ожидала расспросов о В. Ш., но их не последовало.  На  сей
раз, темой их беседы явилась жизнь и образ другого ее однокурсника - Ю. Ш.
   "Надо  сказать,  что  этот  парень  был  посложнее  всех  нас,  вчерашних
школьников. Отслужил армию, интересовался философией, экономикой. Тоже писал
хорошие  стихи.  На  лекциях  задавал  серьезные  вопросы,   доводил   порой
преподавателей до белого каления. Словом, кандидат в  диссиденты.  В  группе
его не любили, но интеллект и эрудицию признавали. И  вот  мне  предлагалось
осведомлять Г.И. обо всем, что говорят  и  делают  ребята  из  моей  группы,
особенно В. Ш. и Ю. Ш. Я уточнила:
   - Доносить, что ли?
   - Не доносить, а осведомлять. Это большая разница, и, вообще, Люба, у вас
искаженные представления о дружбе и товариществе..."
   Геннадий Иванович пообещал ей, что "если с ним дело пойдет", то  ее  ждут
определенные льготы: лучшее распределение, возможность  продолжить  учебу  в
аспирантуре МГУ, хорошая  квартира.  Это  потом.  А  пока,  возможно,  будет
выплачиваться что-то вроде стипендии от органов.
   "Ночью долго ворочалась. Девчонки не выдержали:
   - Что ты вздыхаешь, как больная корова?  Ходишь  последнее  время,  будто
стипендию потеряла. Рассказывай!
   Не спали до утра. Однокурсницы мои были просто потрясены. И все не  могли
понять, почему зацепили именно меня, а не кого-то из них. Пообещали  в  беде
не бросать, успокаивали как могли..."
   С Геннадием Ивановичем Любовь  Тихонова  встречалась  еще  три  раза,  он
вызывал ее с лекций, уговаривал, увещевал, говорил, что она уже все равно  у
них на заметке пожизненно. Где бы она ни оказалась, чем бы ни  занималась  -
каждый ее шаг будет ИМ известен.
   И чем же закончилась эта история?
   "Однажды, гуляя с подругой по Океанскому проспекту, я попросила позвонить
ее по "секретному" телефону. Мы вошли в телефонную  будку,  подруга  набрала
номер,  удостоверилась,  что  подошел   тот,   кто   нужен,   и   произнесла
интеллигентным голосом:
   - Геннадий Иванович, вы меня, пожалуйста, извините, но вы - дурак.
   И положила трубку.
   Что есть духу  мы  помчались  по  проспекту.  Было  до  ужаса  смешно.  В
общежитии выкурили по сигарете, ждали, что за нами придут. Причем подружка с
хохотом уверяла, что она-то ни при чем - придут-то, мол,  за  тобой,  ты  же
"дружишь" с органами. Честно говоря, в этот день я немного попереживала.  Но
напрасно, как оказалось. Больше никто меня не вызывал,  и  Г.  И.  я  больше
никогда не видела.
   В группе мы после этого старались лишний раз  не  высказываться,  немного
сдерживали языки. Шутили, что "ЧК не  дремлет",  вычислили  одного  сексота,
устроили ему хронический бойкот. Между прочим,  был  серющим  студентом,  но
впоследствии остался на кафедре,  закончил  аспирантуру,  получил  обещанные
блага. "Товарищи" держат слово.
   Мне, наверное, просто повезло. Были друзья,  порядочное  окружение.  Всем
этим я очень дорожила. Мы мало чего боялись, над многим иронизировали,  мало
задумывались о серьезных вещах и мало  чего  хотели.  Не  были  заражены  ни
особым цинизмом, ни ура-патриотизмом, ни стремлением во что бы то  ни  стало
сделать  карьеру.  Всей  группой  бойкотировали  субботники  и  воскресники,
бастовали против баланды в студенческой столовой, в знак протеста сидели под
дверью никудышной читалки. У нас был девиз: "Всех не перевешаешь" -  так  мы
шутили. Видимо, и к нам подходили  несерьезно.  На  комсомольских  собраниях
нашу группу называли "зловонным букетом", наших отличников лишали повышенной
стипендии. Тем не менее все мы благополучно получили дипломы, разъехались по
белу свету. Уцелели вроде бы все..."
   А я вот думаю, слово-то какое: "уцелели". Не на войне  ведь.  Идет,  идет
человек по этому минному полю... Мина - сосед, мина -  однокурсник,  мина  -
друг. Можно уцелеть, можно подорваться...
   Но, как я убедился, читая исповеди, которые пришли ко мне, чаще  для  НИХ
представлял интерес не конкретный  человек,  под  которого  ОНИ  и  готовили
стукача, а тайное познание всей жизни, окружающего  воздуха,  просто  людей,
настроений, сказанных или запрятанных слов.
   Помните, какое задание дали на Лубянке И. Штейн в 1933 году:  "Вы  должны
прислушиваться ко всем разговорам в вашем коллективе и вообще везде. О  всех
высказываниях,  порочащих  партию,  правительство  и  партийцев,  вы  должны
сообщать нам при очередной явке на Лубянку"? А вот  история  уже  почти  что
совсем наших дней. Одна из исповедей,  полученных  мною,  была  от  молодого
писателя из Белоруссии Славомира Адамовича, который даже название города,  в
котором он живет,  подписал  не  привычным  "Минск",  а  своим,  белорусским
национальным: "Менск". Потому-то я долго думал, откуда же на самом деле этот
парень, пока не понял: да господи, именно так пишут название  своей  столицы
те, кого еще совсем недавно называли "белорусскими  националистами".  Тогда,
давно, когда еще мы все жили одной страной, а ребята (или как  по-белорусски
это слово?) хотели жить отдельно от нас. То ли от России, а скорее  всего  -
от СССР.
   Но - дело не в этом.
   Славомир - из СССР, как  бы  он  ни  обозначал  название  своей  столицы,
ставшей столицей уже независимого государства (как, допустим, Швейцария  или
Ирландия). Но все равно - мы вместе с ним из одной эпохи,  которую  я  помню
так же отчетливо, как и он сам.
   Тогда, когда Славомир" столкнулся с НИМИ впервые, он работал сверловщиком
на станкостроительном заводе им. Кирова. И оставайся  он  сверловщиком,  то,
возможно, ничего и не произошло бы. Но он начал писать, и притом  на  родном
белорусском языке... В журнале "Маладосце" готовилась  первая  подборка  его
стихов.
   Он шагал в литературу, кое-что уже в жизни испытав.
   "У меня был достаточный жизненный опыт.  8  классов  школы,  ПТУ,  где  я
получил первые уроки "дедовщины", работа в Казахстане, служба  на  флоте  (и
там же - месяц гауптвахты в одиночной камере), затем опять работа и  -  суд,
приговор к двум годам условно с обязательной отработкой  на  так  называемых
"стройках народного хозяйства". Этой "стройкой" и был станкозавод.
   Как видите, с системой подавления и изоляции личности я  был  знаком.  Но
даже  мой  немалый  жизненный  опыт  не  подготовил   меня   к   встрече   с
интеллектуальными подонками..."
   Хотя, как мне кажется, его  первая  встреча  с  представителем  КГБ  была
никакой, и не думаю, что некоего Ивана Ивановича, первого  человека  ОТТУДА,
кого он встретил в жизни, можно обозвать "интеллектуальным подонком".
   Хотя и встретился он с ним  в  достаточно  интеллектуальном  месте  -  на
творческом семинаре молодых литераторов в Доме творчества:
   "Вместе со  мной  был  поэт  и  переводчик  Н.,  который  и  показал  мне
таинственного Ивана Ивановича, сказав, что этого человека надо сторониться.
   Мы жили с Иван Ивановичем в одном и том же флигельке, в  комнате  13.  По
вечерам мой знакомый поэт Н. в присутствии "товарища"  травил  анекдоты,  не
давая нам, неискушенным в правилах поведения  при  гэбешниках,  пускаться  в
лиро-политические откровения.  К  сожалению,  тогда  предостережения  нашего
более осведомленного друга были восприняты не вполне  серьезно.  Да  и  Иван
Иванович активно не высказывался.  Странными  только  казались  его  лицо  и
фигура: словно выращивали человека в парнике  или  накачивали  гормональными
препаратами, отчего он имел щечки младенца, приличный животик  и  глаза,  не
выражающие никакого чувства.
   Уехал он спустя три дня утром, так и не представив на наш суд ни  стихов,
ни прозы, ни какой-нибудь пьесы абсурда. Впрочем, теперь я уверен, что  увез
Иван Иванович прекрасные психологические портреты  новой  смены  белорусских
литераторов..."
   Может быть, принадлежность этого "Ивана Ивановича"  к  тайному  ордену  -
всего лишь плод  воображения  Славомира,  мимолетное  воспоминание,  которое
вдруг всплыло, когда ЭТО уже накатило всерьез? Ведь я сам, припоминая сейчас
разные молодежные литературные совещания и семинары, в  которых  участвовал,
сколько раз удивлялся присутствию на  них  людей,  непонятно  зачем  на  них
попавших. Но знал: один оказался потому, что  его  приятель  -  руководитель
семинара, другой захотел повертеться в писательском кругу, третий  -  просто
на халяву, используя свое знакомство или родственные связи с директором Дома
творчества,  где  эти  семинары  обычно  и  проводились.  И  помню,  как  мы
по-юношески зло высмеивали их.
   Но знаю и о другом (и потому-то думаю, что скорее всего Славомир  прав  в
своих подозрениях): о повышенном интересе КГБ к тем, кто пишет, снимает  или
рисует. Недаром же у каждой газеты, у каждого театра, у каждого издательства
был свой куратор  из  КГБ.  Не  говорю  уж  о  Союзе  писателей,  в  котором
практически открыто существовал в должности оргсекретаря человек в  погонах:
некоторые старые члены СП СССР даже с гордостью вспоминают,  что  занимавший
когда-то пост оргсекретаря СП Ильин был генералом КГБ.
   Потому-то для них было естественным  посылать  своих  людей  на  подобные
семинары и совещания: не анекдоты записывать (и здесь  Славомир  прав:  сами
чекисты - люди довольно циничные и потому не обращали внимания на то, кто  и
какие рассказывает анекдоты, по крайней мере, уже в наше  время).  Но  целью
было - понять, кто есть кто из молодых писателей;  от  кого  может  исходить
потенциальная опасность  для  строя,  который  они  охраняли;  кто  окажется
слабее, чтобы не отвергнуть впоследствии предложенное сотрудничество.
   Возможно, тогда этот "Иван Иванович" и приметил Славомира...
   Хотя вторая встреча с НИМИ была совершенно случайной,  к  дальнейшей  его
судьбе отношения не имела.
   "Поскольку мой авантюрный опыт иногда вторгал меня в довольно  интересные
ситуации, то вскоре такая случилась, - продолжает свою исповедь Славомир.  -
Однажды я ехал в трамвае без билета, рядом тут же  оказались  контролеры.  И
как нарочно им по дороге подвернулся пункт по охране общественного  порядка,
куда меня без лишних слов и привели. Там прошмонали мой "дипломат"  и  нашли
книгу Гете с готическим шрифтом да мои  стихи  на  родном  белорусском.  Сии
предметы взволновали капитана милиции  и  дружинниц  куда  больше,  чем  мое
нежелание платить штраф  в  два  рубля.  Меня  направили  в  камеру,  где  я
рассказывал какие-то сказки задержанным прощелыгам и  курил  их  "чинарики".
Через два часа наша милая беседа была прервана и меня  из  камеры  направили
прямиком к следователю... КГБ. Даже приятно  было  очутиться  после  вонючей
камеры в тихом, мягком кабинете с  портретом  Железного  Феликса.  Там  тоже
удивились, узнав, каким образом я попал к ним. Но  обещали  познакомиться  с
Гете на немецком языке и моими  стихами.  Через  несколько  дней  я  получил
обратно свои вещи и ушел на все четыре стороны, так и не заплатив два  рубля
штрафа..."
   Кстати, книги, да и просто тексты на иностранных языках всегда вводили  в
шок всякий народ, стоящий на страже порядка. Даже самые  безобидные  из  них
становились  предметом  серьезных  разбирательств,   шума,   гама,   паники.
Вспоминаю рассказ парня, как в армии (а он попал в ВДВ) его таскали на ковер
за то, что ему мама прислала Диккенса на английском языке. Особист испуганно
вертел в руках книгу, словно это была  граната,  из  которой  уже  выдернута
чека, и долго допытывался,  зачем  ему  "эта  зараза"  в  армии,  будто  нет
нормальных книг в библиотеке части. И уж совсем  анекдот  произошел,  когда,
еще в семидесятых, я сам служил в армии. В соседнем с нами  полку  прямо  на
плацу нашли какой-то листок, исчерченный иероглифами (тут же решили, что его
подбросили китайцы, так как именно в это время они стали нашим потенциальным
противником). Но так как не только в части, но и во всем городе, в котором я
служил, не нашлось  ни  одного  переводчика  с  китайского,  то  с  перепугу
доложили по команде в Москву, и оттуда прилетел целый самолет  с  чекистами,
контрразведчиками и переводчиками. Правда, в конце  концов  выяснилось,  что
иероглифы были не  китайскими,  а  японскими  и  изображали  они  безобидную
рекламу какой-то ерунды. Но шум вышел знатный...
   Все время у меня в чужие исповеди врываются собственные воспоминания, но,
наверное, так и будет на протяжении этой книги: все мы проживали одну жизнь,
одну эпоху и были детьми одной Системы - просто в разной степени зависимости
от нее: кого прижимало сильнее, кого - слабее, кто был более чувствителен  к
ее прикосновениям, а у кого кожа задубела настолько, что  даже  град  камней
воспринимался  как  порыв  легкого  ветерка.  А,  может,   дело   просто   в
обыкновенном везении - одному больше, другому меньше. Как на войне.
   Так вот, что касается личных воспоминаний...
   События,  которые  стали  поворотными  в  судьбе  Славомира  Адамовича  и
сделавшие его секретным агентом КГБ, сексотом, стукачом,  по  случайности  и
мне были хорошо знакомы.
   Шел 1986-й... Второй год горбачевской перестройки...
   Как-то я услышал от Вадима Бакатина, одной  из  значительных  фигур  того
времени:
   - Ты знаешь, когда я понял, что все, что Система умерла?  Когда  Горбачев
впервые произнес заморское слово  "плюрализм".  Все,  решил  я  тогда,  если
вместо одной "гениальной" теории будет несколько - строй рухнет...
   Может быть, первыми ощутили возможность  этих  перемен  на  "национальных
окраинах", те, кого так усиленно  убеждали,  что  появилась  новая  нация  -
"советский народ" и что адрес в паспорте - "не дом и не улица, наш  адрес  -
Советский Союз".
   Да нет, хотелось и  собственного  дома,  и  собственной  улицы,  и  языка
своего, и истории, и традиций - всего того, чего  не  отнимешь  у  человека.
Разве что  силой,  насилием.  Но  и  то  -  не  навсегда,  как  и  оказалось
впоследствии.
   Прибалтика, Средняя Азия, Закавказье, Украина...
   И вдруг до Москвы докатилась весть, что что-то происходит в тихой и вечно
преданной Белоруссии.
   Сначала в газетах  появились  сообщения,  что  в  день  рождения  Гитлера
минские  нацисты  вышли  в  центр  города,  но  их  разогнали   мужественные
"афганцы". Особенно это никого и не удивило: молодежные  нацистские  бригады
то и дело пугали прохожих (уж не  говорю  о  властях)  своими  намалеванными
свастиками. И хотя их было мало и в  основном  они  состояли  из  подростков
(сейчас фашистов, кстати, куда больше, и это, увы, уже  не  подростки  с  их
стремлением просто попугать своим видом родителей), но каждое  очередное  их
выступление  вызывало  в  обществе  шум  и  ярость  (кстати,  несравнимые  с
сегодняшними, когда одного придурка из Питера  никак  не  могут  осудить  за
распространение гитлеровских откровений).
   Все начали дружно осуждать минских нацистов, но вдруг до нас, то есть  до
"Литгазеты", начала  доходить  информация,  что  на  самом-то  деле  никаких
нацистов не было.
   Я поехал в Минск и вместе с кинорежиссером Валерием Рыбаревым, с  которым
мы тогда только начали работать над фильмом "Меня зовут Арлекино", увиделись
с ребятами, которых называли нацистами. Помню, что тогда  меня  поразило.  В
Минске - в принципе русскоязычном городе, они отказывались со мной  говорить
по-